«Адам Поморский был самым молодым из всех польских литераторов, каких мы знали...»
202.
Перед самым отъездом из Варшавы, в январе 1987-го, я сидел в недорогом и популярном у небогатой варшавской богемы ресторане SPATiF (Общества Польских Актеров Театра и Кино). Вдали мелькнул человек, который очень плохо вяглядел.
— Кто это? — спросил я.
— Йонаш Кофта, — получил я ответ.
Кофту я увидел тогда в последний раз. А сидел я за столиком с пригласившими меня Земовитом Федецким и Адамом Поморским.
Федецкий и Поморский чествовали меня по случаю только что сданного в набор «пушкинского» номера журнала «Твурчость». Номер выйдет в феврале 1987-го — к 150-летию со дня смерти Пушкина. Чуть ли не центральное место в номере занимают семь больших стихотворений из моей книги «Движение времени» — стихи о России XVIII и XIX веков. Цикл в журнале был иллюстрирован рисунками Пушкина. Федецкий, по-прежнему заведовавший поэзией в журнале, высоко оценил мою книгу и заказал Поморскому переводы. Поморский к этой моей книге отнесся и вовсе восторженно.
— Норвидовская поэзия! — сказал он мне. В устах поляка это едва ли не высшая из возможных похвал.
203.
«Если существует какая-то квинтэссенция польскости, — писал Милош, — то она содержится в Норвиде». Милош говорил, что Норвидом Польша ответила на Достоевского. Великим польским поэтом на великого русского прозаика. Родились они в одном и том же году, умерли почти в один год. Никаких общих черт у них нет. Даже антитезой Достоевского Норвида назвать нельзя. У них просто нет точек соприкосновения. Это, пожалуй, один из самых ярких примеров того, до чего не похожи польская и русская культуры, польская и русская «души».
Норвид — один! — (теперь, много лет спустя после его смерти, когда его, наконец, открыли, опубликовали, оценили) наполнил собою всю вторую половину польского девятнадцатого века. В России после смерти Леомонтова полвека господствовала проза. Полякам еще в 1900-х годах казалось, что у них тоже после смерти Мицкевича (1855) и Словацкого (1849) полвека господствовала проза: Крашевский, Сенкевич, Ожешко, Прус. Новых польских поэтов, явившихся в 1890-х и 1900-х годах назвали «Молодой Польшй», между ними и поэтами-романтиками был полувековой разрыв. Затем свойственный польской культуре примат поэзии вернулся. Оказалось, однако, что он и не исчезал. Начав открывать Норвида в 1900-х, поляки продолжали открывать его на протяжении ХХ века, для многих в Польше он стал поэтом столь же важным, как Мицкевич и Словацкий, а для кого-то даже главным поэтом предыдущего века, самым современным, самым «авангардным», даже синтаксически, даже в своей нестандартной пунктуации. (Геннадий Айги говорил: «Без Норвида я бы не выжил». Так что и для него Норвид — воплощение польскости).
У нас дома на полке стоит польский пятитомник Норвида, он продавался в московской «Дружбе», я часто листаю том стихов, том прозы, том писем.
204.
Адам Поморский был самым молодым из всех польских литераторов, каких мы знали, из всех наших знакомых поляков. Он был не просто молодым. Он — человек 1956 года рождения. Год значимый. Уже по одной этой причине я сразу же отнесся к Адаму с интерсом. А он — с интересом к нам обоим. Я был для него российским поэтом «поколения 56». К Астафьевой у него было отношение вообще особое: бабушка Адама (собственно, дворюродная бабушка, но это уже нюансы), Наталья Гонсеровская, историк, социалистка, а позже польская коммунистка, прошла ту же эволюцию влево, что и Наташин отец, какие-то годы была с ним в приязненных отношениях (она была старше на десять лет); так что Адам был как бы «родственником» Наташи. Начиная с 1986-го, мы часто встречались в каждый наш приезд.
Тогдашний адрес Адама записан на сохранившемся листке моих записей 1986 года с датой: 24 октября. Это был последний день трехдневного международного симпозиума переводчиков литературы в Варшаве. В тот день участники симпозиума были в издательстве ПИВ, директор издательства Михал Кабата рассказывал о новинках и планах. Нам с Астафьевой целую пачку книг тут же и подарили, внизу, в подвале издательства, в отделе «гратисов»: бесплатных экземпляров. Сотрудница отдела гратисов пожаловалась нам, что теперь, если кто и приезжает из России, ничего не берут, ничего им теперь не нужно. Начиная с 1981 года, года «Солидарности», на Польшу в Москве стали смотреть как на прокаженную. Мы с Наташей набрали в тот день книжек. (И еще накупили перед отъездом, в нескольких книжных магазинах: и двухтомник стихов Милоша, и том его переводов, и двухтомник Харасимовича, и несколько книг Бялошевского).
На листке с датой 24 октября, на полях списка изданных и готовящихся книг ПИВа — адреса молодых Адама Поморского и Лешека Энгелькинга и немолодого, но очаровательного варшавского чудака и книгочея Леха Будрецкого. К Будрецкому домой на Жолибож я заехал в ближайшие дни, он оказался знатоком не только американской, чем он был известен в Варшаве, но и русской литературы и даже Добычина, судьбу и прозу которого у нас в России вспомнят только лет через десять. У Энгелькинга в его загородном Брвинове (и на брвиновском кладбище Ивашкевичей) мы побывали через неделю.
Мы торопились со встречами: мы должны были уезжать в декабре, а в конце октября мы еще и думать не могли, что советское консульство в декабре по нашей просьбе без малейших вопросов продлит нам наше — и так уже долгое — пребывание в Польше.
Адам Поморский зашел к нам вскоре: на одной из подаренных им тогда книг он поставил дату — 2 ноября.
Адам познакомил нас с Барбарой, которая вскоре станет его женой, а в те месяцы была еще невестой. Она была существом прелестным и экзотическим: полька, вернувшаяся из Новой Зеландии! Зато мать Адама была из рода существ не экзотических, а максимально своих: из формации тех старших, которые нам обоим, но особенно Наташе были максимально близки, понятны с полуслова, даже вовсе без слов, понятны и дороги. Барбару Адам впоследствии, когда мы бывали у них, полушутя называл феминисткой, она действительно потом подарила Наташе номер женского феминистского журанала «Высокие каблуки», номер, целиком посвященный Анне Свирщинской. К Свирщинской Барбара относилась восторженно. Высоко ценил Свирщинскую и Адам.
О его отношении к русской литературе не нужно было и спрашивать. Он подарил нам сразу же и составленный им томик Волошина, с его предисловием, и свой авторский томик Хлебникова 1982 года, и томик стихов Бунина, который он издал в 1985-м. А еще он подарил нам тогда же том Вячеслава Иванова 1985 года, составленный Северином Полляком, с предисловием Полляка, но среди переводчиков книги Адам Поморский — один из главных.
Сумма переводов тридцатилетнего Адама Поморского (и его серьезных предисловий к книгам русских поэтов, предисловий, из которых вырастут его еще более глубокие статьи о них) уже тогда, в конце 1986-го, убеждала.
Зайдя к нам в ноябре 1986-го, он подарил нам и свою книжку стихов; книжка осталась единственной; я перевел из нее впоследствии поэму «Пустое место»:
Утопия не беззаботна
исчезла первая наивность
никто уж не строит социалистические фаланстеры
в полярном воображении Утопии
Пустое Место область антиподов
кто отрекся от веры тот не может иметь надежду
рай логичный и консеквентный
изгнанье автоматическое и безболезненное
никто не знает сколько людей занимает Пустое Место
в раю неведенье является законом
удивительное дело:
Пустое Место эластично
релятивное пространство абсолютно растяжимо
на всякий случай
метод реинкарнации спасает от перегрузки
от чрезмерной концентрации
избранники вернутся в живому воображенью
посмертно
антипод существовать бесспорно должен
для равновесья
только вот странные с той стороны отголоски
как бы жужжанье
днем и ночью
днем и ночью
Я процитировал всю первую часть маленькой поэмы Поморского. Один из смыслов поэмы — ощущение утраты смыслов; если Вирпша говорил об игре смыслов, то теперь от всех смыслов осталась пустота: семантическая пустота (и некоторая — или это чудится только мне? — тоска по исчезнувшим смыслам). Но это и пустота метафизическая: «нет рая», как сказал бы тот же Вирпша (и сказал: в одноименном стихотворении, написанном, разумеется, ранее 1985-го, года его смерти, но обнаруженном в его архиве и попавшем мне в руки много позже). Ассоциации с полетами в космос («перегрузки») придают поэме Поморского ироничность, но это уже ирония человека совсем иного поколения, нежели Вирпша.
В первой части поэмы Поморского — Пустое Место пишется с большой буквы: это пустота вместо бытия, это небытие. Это метафизическое, онтологическое измерение. Во второй части Поморский пишет эти слова с маленькой буквы. Смысл словосочетания сужается:
пустое место для поэзии
апофеоз дезертирства...
Поэты перестали быть метафизиками, философами, пророками. Все это исчезло из их поэзии. Они дезертировали, отказлись от всех своих тысячелетних обязанностей. Но тем самым исчезла и поэзия. Поморский ощущает пустое место там, где прежде была поэзия.
Дезертирует и сам Поморский-поэт. Перестает писать свои стихи. Или, во всяком случае, перестает публиковать их, читать, а если продолжает писать, то пишет только втайне. А на поверхности остается лишь переводчиком и эссеистом (с годами приходится именовать его уже иначе: историком культуры, историком мысли).
Были у него пристрастия постоянные. Уже тогда, в конце 1986-го, он особенно гордился своим Хлебниковым. И впоследствии очень много занимался им; результат — гигантский том Хлебникова «Рыбак над морем смерти. Стихотворения и тексты 1917—1922» — вышел в Варшаве в 2005 году.
Но для меня — легко меня понять — особенно убедительны были его переводы в «Твурчости» из моей книги «Движение времени». Переводы эти — великолепны. Это одна из больших его удач. О мастрестве даже не думаешь, это как бы само собой разумеется. Поражаешься, как одинаково уверенно он чувствует себя и в стихах о России екатерининской, и в стихах о кануне реформ Александра II. Только человек, совершенно свободно ориентирующийся в истории России, русской мысли, русской культуры последних трех столетий, мог так точно, легко, изящно, с таким пониманием перевести эти стихи, столь плотно наполненные материей русской истории.
Из самой исторической и самой идеологичной (но и самой личной тоже!) книги Астафьевой «Заветы» (1989) Адам переведет цикл стихов, частично опубликованный в журнале «Вензь» (а более полно — в двуязычном московском двукнижии наших стихов «Двуглас» 2005 года, к которому он же написал и предисловие).
