Агай-хан — ч. II

АГАЙ-ХАН

Историческая повесть

II

Множеством факелов среди ночи озарен замок царицы; руки, закованные в железо, потрясают ими. [Причудливые] ярко-красные отсветы пробегают по шлемам и крыльям гусар; по кольчугам латников; по колчанам татар; они касаются конских грив и казацких бунчуков, играют на драгоценных рукоятках сабель.

Весь этот народ, стоя во дворе, то кричит, то грозит, то зовет и приветствует, думая, что криком своим испугает женщину; они требуют жалованья, награды, сбруи для лошадей, оружия для воинов; требуют раздать им казну. Самое время: мужа, Дмитрия, убили, осталась она одна — так пусть же бросит с крыльца пригоршню каменьев из царской шапки, пусть самый венец бросит нам, мы топором рассечем на куски твердое золото.

Эй, царица, жена Дмитрия, Госпожа наша, выходи скорей, покажись и одари нас!

Толпа у ворот, толпа во дворе. Теснятся к дверям, но там стоит человек, которого из толпы не тронет никто, —  ибо никто не сравняется с ним.

Он порою встряхивает шишаком, как лев гривой, а шишак на нем легкий — хорошему удару саблей не большая помеха; но зато у пояса висит сабля, которая отразит всякий удар и смертельным ответит на него взмахом; плечи, как у быка, подымаются над стройным телом, ноги стоят не прямо, как у тех, кто чаще летает и спит на коне, чем ходит и спит на земле; однако сумеют они и прыгнуть вперед, и так же ловко отпрянуть назад; по открытым глазам его видно, что умеют глядеть они и строго, и страстно; красными кажутся их белки: не то налились кровью, не то отражается в них пламя факелов; во взорах горит жажда битвы, и грабежа, и всего, что бросает человека в опасности, которых конец — либо смерть, либо власть. Щеки его [в пепельном загаре от лучей] степного солнца, на лбу два шрама, а над губами торчат усы, густые, черные; любит их полководец, отпущены они в первом его походе, поцелуи дев — их ласкали, а в день боя, на страх врагам бывают они надменно закручены: неразлучные спутники улыбок веселия, улыбок презрения.

На груди его панцирь, и видно, что грудь не привыкла к такой броне: порою вырывается из нее тяжкий вздох; любит он сражаться в кафтане, либо в кольчуге, не заботясь о жизни, встречая опасность, как любовник — любовницу. У пояса висит молоток: им разбивает воин [пряжки на латах] поверженных наземь врагов, чтобы не портить клинка своего, добираясь до сердца.

Он все время молчит и, стоя у дверей, напор всей толпы сдерживает своим взором; когда же воины подступают вплотную — единым криком отбрасывает он их от себя.

Среди крика сверху послышался голос, подобный протяжному свисту:

— Светлейшая царица вскоре к вам выйдет, ждите!

И юноша в зеленом шарфе встал, опираясь на решетку крыльца; он не сказал больше ни слова, но глядел на солдат с улыбкой, не то сострадательной, не то горькой, как будто смеясь над толпою: быть может, припомнил он прежние времена, когда мог с высоты взирать на людей и презирать их.

— Сомкнуться в ряды, царица идет! —  закричал полководец с порога, — и при звуке его голоса тотчас утихли крики, среди лязга оружия и топота ног, поспешающих на места. Гусары, латники, казаки, татары в порядке выстроились на дворе. Свет факелов уже не дробится среди смешавшихся войск, но по рядам лат длинным льется потоком от одних ворот до других и на остриях копий зажигает огоньки, горящие рядом, как лампады в узком проходе.

Конница стоит по бокам; недвижны и кони и люди; безмолвна пехота, и только шорох бежит по полкам, похожий на шум оснеженных веток.

Юноша исчез с крыльца и вновь показался в дверях, идя, как слуга, впереди царицы. Глубок был поклон, которым вождь почтил сходящую госпожу, но и смел взгляд, который он на нее бросил. В этом взгляде просвечивала уверенность в своей силе, обещание защитить и надежда получить награду не в награбленных богатствах и не в деньгах, не в милостях, что подают с высоты престола, сверкающие, как роса — и как снег холодные, — но во взглядах, когда [увенчает] красавица труды воина чашею наслаждений.

Марина ответила также глазами, и воин пошел за нею, держа руку на рукояти сабли, охраняя шаги ее, как отец, весь уйдя в созерцание ее, как влюбленный.

А царица была в эту ночь как раз такова, чтобы ранить мужское сердце, лицо ее пылает от напряженного ожидания, а на черных волосах высится золотой венец, так надетый, что не закрывает он ни одного локона и ни один локон не мешает его блеску; мантия падает с плеч; с каждым шагом спускается она все ниже, волочится уже по земле, но зато плечи сверкнули из-под нее. [Порывистым дыханием распахнуто платье над грудью, еще прикрывает ее лишь краешек ткани, белой, прозрачной, — слабая защита от вожделеющих глаз.] И волосы тоже понемногу сползают вниз, на спину, на плечи. О, тот, кто на нее смотрит, надолго сохранит воспоминание об этой ночи! Так спокойны и прекрасны эти черты, так непреклонно это лицо, что оно кажется белым мрамором, и столько очарования, мольбы, властности в этих устах, что они кажутся лепестками розы, дрожащими от дуновений; то буйный раскроет их ветер, то снова тихий ласкает и нежит.

И, как подобает госпоже многих земель и городов, оглядывает она ряды войска; порою слеза падает с век ее, как будто в воспоминание о муже: это воспоминание о Кремле. Всякого поразит эта гордость, а слезы растрогают; локоны, развязавшись, хлынули дождем черных волос, упавших до самых стоп; она, подобрав их, пять раз обматывает вкруг руки, снова закалывает в черные облачка, нависающие над лицом. Наконец, откидывая от лица дерзкие пряди, пробегая между рядами воинов, то обольщая улыбкой, то пламенным взором волнуя сердца, порою бросая золото и серебро, восклицает она в отчаянии:

— Помогите несчастной, воины! Когда смотрю я, бедная и слабая, на все это оружие, ободряется мое сердце, ибо знаю, что поляк изменять не умеет. Воистину — я польская шляхтенка, воистину я — царица ваша! (И она оглядывается на полки москвитян.) Вашей сестры, вашей госпожи не отдадите вы людям на посмеяние, на позор пред всем миром. Великий князь Дмитрий пал от меча изменников, но я и сын мой остались; он, невинное дитя, спит в этих покоях, ничего не зная о судьбе отца; только что улыбался он матери, и я обещалась поддерживать его и возвести на престол, который ему надлежит; я не отступлю от предначертаний Божьих, которые возложили на меня этот венец, чтобы я носила его до могилы; итак — решайте, воины, решайте судьбу свою собственную, ибо я, хотя бы один только паж встал за меня, — с ним одним пойду к воротам моей столицы.

После этих слов стремительным движением руки вырвала она саблю из ножен Агай-хана и острие обернула к себе; при факелах кажется, что огненная змея ползет к ее груди.

— Отмстите за меня воины! Месть, месть за госпожу вашу! Там, в лесу, лежит только тело, разрубленное на куски, а госпожа ваша здесь, и на острие этой сабли колеблется ее жизнь; ибо поругания и стыда никогда не знал род мой, не узнает их и теперь. О спасении, о мести взываю я к вам!

И сталь прикоснулась к груди, и рукой крепко сжимает она саблю, и над этим образом смерти витает на устах улыбка женщины, улыбка, какою первая женщина соблазнила Адама.

Лицо Агай-хана напряжено, взор устремлен на царицу, он боится упустить хоть одно слово ее, хоть одно движение. Он весь ушел в безмолвное созерцание и взором впивает нежность ее, как пчела, склоненная над чашечкою цветка: быть может, образ ее представляется ему сном, возникшим по воле воображения; и он, недвижный [в своем восточном оцепенении], думает и пылает страстью.

Другой не сдержал своего нетерпения — схватил палаш, дважды сверкнул им вкруг шлема.

— Эй, люди, ко мне! Эй, к Заруцкому! Я за царицу, мои — за меня!

Говоря это, он подходит к ней, указывая на подбежавших воинов, и глаза наполняются страстью; плечи его дрожат, руки дрожат, уже руки [поднимаются к] груди, невольно тянутся к ней, вот-вот обнимут.

Улыбка благодарности была ему наградой; теперь удовольствовался он этим, но позже захочет другого. Среди кликов возвращается Марина в терем, войско гремит и приветствует ее, свою госпожу, и разбегается по всему городу. На дворе темнота и тишь, а там, на улицах, там, на рынках, — крики и брань, огни смоляных факелов и мигания фонарей.

Покой убитого Дмитрия блещет богатым убранством. Полог над ложем и занавесь на окнах сверкают парчой, в нишах висят щиты и кольчуги с золотыми узорами, а со шлемов струятся перья — белые, красные.

Посредине стоит Марина со светильником в руке, с блуждающим взором. Еще сегодня ранним утром вскочил князь с этой теплой постели и затрубил сбор на охоту; здесь перед охотой пил он еще со своими татарами, и, наконец, раскрасневшись от выпитого, шатаясь, вышел из этой двери: он не вернулся, уже никогда не вернется.

Кажется еще вдове, что на шитой серебром подушке видит она лицо с чертами строгими и угрюмыми, глаза, полные похоти и бесстыдства, кажется ей, что еще слышит она, как тело, возбужденное пиром, ворочается и не находит себе покоя, как рвет он во сне дорогие покровы и меха, падает на пол и катается, как колода.

Она вздрогнула при этом воспоминании. Конечно, не чувствует никакого горя — только отвращение, и если примешивается к нему какая-нибудь печаль, то лишь о том, что двух сильных рук лишился ее замысел; быть может, вспомнила она и то, что это был отец ее сына.

Она колеблется в нерешимости, идти ли дальше. Что-то, кажется, тянет ее к этой полураскрытой двери возле самого ложа; за дверью слабо освещенная лестница вьется и убегает во тьму. Марина то подойдет, то отпрянет назад, а если и не отпрянет, то останавливается как вкопанная, вперив глаза в эту дверь, в эту лестницу, тяжело дыша, с холодным потом на лбу.

Но в ее мужском сердце недолго царит боязнь, поскольку эта боязнь может в нем быть. И вот, держа светильник перед собой, она ступила на лестницу и пошла по ней. Странный это переход. Как звенья змеи, вьются ступени, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз. По форме стены видно, что она в круглой башне, но нигде — ни окна, ни бойницы, одни толстые стены, да порой при свете огня выступает из тени железный крюк, — а лестница все время идет посредине, лишь местами слегка прикасаясь к стене; висит она над черной пропастью, со дна которой доходят шумы и глухие шелесты, словно вода пенится и вздувается пузырьками, и пузыри эти лопаются, — словно ветер закрадывается в узкий проход и борется с ним.

Долго брела царица, но это ее не удерживает, ровным шагом ступает она вперед; выражение боязни исчезло с ее лица, осталась лишь непреклонность — и она ведет ее дальше, выше, все выше, все выше... Блеснул железный замок, блеснула стальная цепь на [висячем стальном замке], в черной стене забелела дверь, а от каменного ее порога к лестнице переброшен мост; без перил навис он над пропастью, тонкий, дрожащий от шагов царицы, хотя она еще только подходит к нему. Что же будет, когда она на него встанет?

Она только раз посмотрела вниз и вступила на мостик. Она не испытала его крепости, выставив одну ногу вперед, а другой стоя на лестнице; не нагнулась, чтобы пощупать его рукой, но ступила сразу, не озираясь назад, смотря только на дверь; дощечка гнется под ее шагами, как волна под ладьей, и как под волною — пучина, так и здесь не отыщешь дна!

Белоснежными пальцами пробегает она по цепи, дергает звенья — ржавчина осталась на пальцах, больше ничего; и вот достала она из-под платья длинный жесткий кинжал с голубыми жилками. Ударила несколько раз, и цепь разорвалась, повисла на засове; Марина прикрепила к нему светильник и обеими руками берется за щеколду; светильник, медленно покачиваясь, обливает ее светлым кругом, но каждый луч, убегающий дальше, вниз или вверх, умирает во мраке; Марина — как островок бледного света меж двумя безднами тьмы.

Щеколда не выдержала ударов кинжала, ибо и лезвием и рукоятью колотила по ней царица; дверь открыта. Почему же она не входит? Почему она хотя бы ногой не опирается на порог: ведь она окружена опасностью, ведь доска прогибается все сильнее, уже скрипит, вот-вот подломится! Нет — она стоит и смотрит в комнату. У самой цели снова напало на нее бессилие, и она не смеет ступить дальше, как тот, кто дошел до ограды кладбища и от нее возвращается назад. Скачок понадобился ей, чтобы вырваться из задумчивости и тревоги. Растерзанная, с безумным лицом, дрожа, закрывая глаза, прянула она в комнату и, подняв светильник, поспешно, беспомощно оглянулась кругом; при этом первом взгляде она ничего не заметила. Лишь через некоторое время пришла она в себя, и когда взглянула — увидела все: и стены, покрытые паутиной, и две бойницы, и лестницу, круто идущую вверх, и следы дыма на ней, и железную печь; увидела широкое кресло и дубовый стол с двумя книгами, с еврейской ермолкой, с кожаной коробочкой для еврейской молитвы. Это — тайный покой убитого князя. На пыли, покрывавшей пол, видны его следы. Длинная одежда брошена в угол, а в раскрытых книгах письмена — не христианские, не греческие, не латинские.

Выроненный светильник упал на пол, но не погас, даже еще ярче озаряет всё, а прекрасная дочь сандомирского воеводы в глубоком отчаянии заломила руки. Взгляни теперь на нее — и увидишь не надменную королеву, не гордую госпожу, но женщину в слезах, средь немых свидетелей позора и поругания вспоминающую о своей юности, о родительском доме, о благородном роде, о польских нивах, о первой любви.

Оправдалось то, о чем шептались люди, оправдались слова Агай-хана. О, смотри на нее теперь: как прекрасна она в своем горе, как строгое это лицо, смягченное слезами, кажется помолодевшим! Прежде было оно прекрасным, но сухим цветком, роса чувств покрыла его теперь, пламя очей затуманилось, и сквозь этот туман светит милее, как луч солнца из-за весеннего облака, такого легкого, что нельзя и назвать его облаком.

Веки ее опущены, грудь дышит печально, как у девушки, что доселе не знала мира и с первым горем встретилась в нем; руки [бессильно упали, но не] висят, как мертвые — до сих пор есть в них прелестный изгиб; на лице ее — мрачность, которая не может растаять слезами, на лице осталась надменность, но оскорбленная, горькая. Тысячи воспоминаний стучатся в сердце, в несчастное сердце Марины, слабой, покинутой, обманутой, проклятой женщины: воспоминание о первом муже, дерзком, щедром, которому так шел царский венец; воспоминание о подругах детства и об отцовских садах, полных цветов и трав; вспоми нает она о часовнях с гробницами Мнишеков, где колокола так задумчивы, где так прекрасна молитва за души предков и счастье родных. Но вот снова — пышность Кремля, и обручение с благословлением польского короля, и богатые подарки, и толпы рабов — бояр, и свадьба, и первая брачная ночь с молодым, храбрым возлюбленным, владыкой широко раскинутых стран; а потом — заговоры и убийства... Ах, это еще ничего! Но вторая свадьба, второй муж! Ах, это воспоминание растерзало сердце ее своим острием! И снова смотрит она на Библию и талмуды, на ермолку, на черную одежду; колени ее задрожали, она опускается на пол, простирает руки, словно зовет на помощь. Сжимается, сжимается что-то в груди несчастной, уже падает она, но в этот миг чья-то рука сзади поддерживает ее, а насмешливый хохот опять возвращает к жизни, гневу и гордости.

— Гурия моя! А ведь не обманчивы слова мои, как роса, что блестит поутру: ищи в полдень — и не найдется капель. Ха! Сидел тут неверный, молился пес, — а ты жена его, тебя держал он в объятиях, твои уста осквернял своими. Гурия моя! Не такой, не такой муж подобает тебе!

На лице ее не было уже слёз, воспоминания — в душе. Но несмотря на то, что хотела бы она укротить юношу, — в этой комнате не может она повелевать. Здесь слуга, оруженосец ее взял над ней верх, ибо нашел женщину там, где нужно было бы ей, чтобы нашел он царицу. И она молчит, и притворяется спокойной, ибо чувствует еще влажность слез на щеках и остаток слабости в сердце. Еще нужно ей некоторое время, чтобы совсем побороть волнение.

Агай-хан поднял светильник — держа его перед госпожой; ярче горят глаза его от светильника, смена чувств мелькает в лице, как зигзаги света над пеной потока; стал азиат на колени и, руки скрестив на груди, воскликнул, скорее, — запел:

— Султанша моя, тюльпан красоты, парус белый на лазурном озере души моей, райская моя птица! Пусть молния взора твоего не падает на меня; шаги твои хотел я стеречь в пустой этой башне — и вместе с тем пришел как посланник. Гетман казацкий, Игорь Сагайдачный-Заруцкий, явился по твоему приказанию; и в зале замка ждет он тебя, как восходящего солнца.

Тут презрительная усмешка заиграла на губах его, и он добавил, громко крича:

— Саблю отца своего я унес из резни и пожара, и эта — кривая, ей можно рубить и резать, немилосердно ее острие, безупречен клинок! Пятнадцать стрел ношу я в колчане, и у каждой есть жало, которым любит она сосать кровь. Копье мне досталось в наследство легкое, тонкое, и кинжал у меня холодный, как змея, смертельный, как змея, но без звенящих колечек —  и, как змея внезапный. Гурия! Довольно ли для одного врага? А теперь повторяю: гетман казацкий, Игорь Сагайдачный-Заруцкий ждет свою госпожу.

Марина не ответила ни слова; не извесно как, но случилось, что паж заставил ее молчать; в движениях его, в лице, в голосе, в смелости, полной насмешливости, в детской горячности, в восточном воображении что-то было очаровательное, и, быть может, очарование это покорило царицу; не то чтобы собиралась она приблизить его к себе, но все-таки — сносила безумные речи, словно нравится ей его странность; когда спустилась она в залу замка, Агай-хан принужден был удалиться; он вышел, провожая Заруцкого взглядом тигра. Навеки остался тайной разговор, бывший в ту ночь. Гетман ушел на рассвете, и узнал паж на руке его перстень — один из многих перстней царицы.