Агай-хан — ч. III

АГАЙ-ХАН

Историческая повесть

III

Морозный день; солнце искрится на снегу, который скрипит [и в замке, и вокруг] под закованными в железо ногами. Москвитяне окружили замок; они не хотят знать царицы, кричат то о Владиславе, то о Шуйском, и с воем, как ураган, налетают на стены. Две пушки обстреливают ворота, их железные засовы и петли; но ворота их не боятся, только дрогнут порою — и вновь, стоя недвижно над глубоким рвом, прижимают к груди подъемный мост, точно гигант — маленького ребенка.

Когда гремят пушки — стрелы беззвучно проносятся в воздухе; лишь только пушки замолкнут — стрелы вновь начи нают свистеть, и непрестанно две тучи их несутся навстречу друг другу: одна — из улиц Калуги, другая — со стены замка, — и обе обильно сеют раны и смерть.

А замок со всех сторон обнесен стенами и валом; по четырем углам — четыре башни, из которых наивысшая — в глубине двора; она окружена галереями, внутри ее — лестница, снаружи — готические и восточные украшения; она похожа не то на [твердыню], не то на минарет; на стенах ее, словно в церкви, изваяны изображения святых, кресты и розы, а местами — пальмы и полумесяцы; дальше идут навесы с колоннами, защищающие летом от зноя, а между ними разбросаны башенки, из которых долго можно защищаться; кое-где выступает крылечко, на котором торчат камни и бочки смолы, предназначенной для голов осаждающих; самая же верхушка окружена [узором бойниц]. Народ зовет эту башню татаркой; на галерее верхнего этажа сидит женщина, окруженная несколькими придворными. Лица ее издали не разглядишь, только сверкает драгоценная ее одежда.

На стенах, там, где самый жестокий бой, где опасность сильнее всего, — там виден муж, улыбкою счастья встречающий эту опасность. Он выступает — словно в зале пиршества; он не благоволит прикрыть грудь свою панцырем; железный шлем, скорее, сверкает, как украшение, нежели служит защитой; но при каждом движении колчан стучит у него за плечами; из него порой вынимает он стрелы и пускает их; они никогда не проносятся мимо цели.

Все спрашивают у него приказаний; он распоряжается битвой, как празднеством; с ясным лицом, с открытым взором строит он полки, одних шлет вперед, других подзывает к себе.

Как рыба в воде, в своей стихии, в своей любимой, прозрачной воде — так и он весело ходит средь крови, покручивая усы, подняв голову, с восторгом приветствуя каждый выстрел, каждый взлетающий кверху дым; он повелевает примером и словом, он преграждает смерти дорогу и заставляет ее отступать, ибо там, где он явится, — тотчас разбитые [отряды] неприятеля с лестниц и башен валятся в ров, и вода закипает от их ниспадающих тел.

Так в этот день воеводствовал Игорь Сагайдачный-Заруцкий; порою взглядывает он на башню, на госпожу свою, расширяет грудь, широко раскрывает глаза, на мгновение кажется, что забыл он о выстрелах, гремящих вокруг, о сражении, которого сам является частью; но это длится лишь мгновение ока, лишь одно биение сердца — и уже снова следит он за защитой брошенного замка; солдаты [преданно] ему повинуются, много их уже полегло, но прочие не обращают внимания на упавших товарищей: о погребении позаботятся, когда кончится бой.

Битва длилась весь день, и к вечеру получившая подкрепление Москва стала брать верх; улыбался еще Сагайдачный, но уже не от радости, а с огорчением человека, который дрался, как мог, — и ничего не добился, который может долго еще защищаться, но знает, что в конце концов будет побежден. Шлемы, бороды, копья, бунчуки пляшут под стенами замка, пытаясь на них вскарабкаться, пушки [разят] непрестанным [огнем]: воины голодны, целый день они не ели, не пили; воины ослабевают: целый день сражались они, а трупов [их собратьев] больше лежит на башнях, чем людей, которые по ним ходят.

Вдруг среди боя явился юноша в черном шлеме, увенчанном полумесяцем, похожим на полумесяц небес, горестно заходящий над вершиной скалы; панцирь на юноше был так легок, что гнулся при каждом движении, и мускулы рук чуть ли не выступали из-под него; юноша держит кривую саблю, с серебряным звоном дробящую панцири. Он бежит по стенам, а натыкаясь на трупы, проходит по ним на цыпочках, словно боясь замарать обувь кровью; и с ловкостью белки он скачет по разбросанным лукам, [копьям и] шлемам. Столько легкости в его прыжках, что они похожи на танец: на бегу то скользит он, то ступает, как девушка, а на узких выступах стен покачивается всем телом, раскинув руки, и кажется — любо ему прислушиваться к легкому шелесту своей кольчуги. Он дошел до Заруцкого, который, стоя среди [трупов, как король среди подданных], стирал с меча московскую кровь, чтобы вернуть ему молнийный блеск.

— Эй, Игорь Сагайдачный-Заруцкий! — воскликнул юноша, — госпожа моя и твоя, царица Марина, велит тебе драться до последней возможности. Что людей у тебя все меньше — это хорошо она видит с монгольской своей башни, но надеется, что в мужестве недостатка не будет.

— Мальчик! — отвечал Заруцкий, хмуря брови и поднося руку к усу, — напрасен твой труд и напрасны твои слова. Без них я знаю свой долг и собираюсь его исполнить; вернись же, дитя, туда, откуда пришел, ибо твой панцирь, шлем и кривая сабелька ни на что нам не пригодятся; а там могут они пригодиться, чтоб позабавить твою госпожу.

Агай-хан не ответил ни слова, но глаза его засверкали; он схватился за лук, натянул его и метнул стрелу в неприятелей: словно под пальцами великана, зарокотала струна, а стрела пробила грудь одного из вождей московских. Взглянул тогда юноша на гетмана взором победителя и удалился, уже не прыжками, а мерным шагом.

Кто посмотрел бы тогда на Заруцкого, восхитился бы им: окруженный редеющими рядами солдат, все упорней отстаи вал он окопы, поспевал везде, где был нужен, ободрял и бранился, воодушевлял и льстил. Уже отчаявшись в победе, он, казалось, не сомневался в ней. С презрением взирал он на толпы солдат, теснящихся к замку; ни замешательства, ни сомнения нельзя было заметить в его лице. Он все время спокоен, лишь украшен румянцем битвы; глаза полны огня, рука проворно наносит удары вправо и влево, отражает их сзади и спереди; то стрелу посылает он в дальних врагов, то встречает саблей ближайших, а где ступит ногой, там, сдается, нога эта вросла в стену: так недвижно стоит он, [принимая удары чужих и прикрывая своих]; он сражается один против нескольких и уничтожает их по мере того, как они карабкаются по приставным лестницам. Пота он не стира ет: пускай течет; крови не обтирает: пусть запечется на ранах; а раны не тяжелы: одна на груди, другая на левом плече, и кровью окрасили они его панцирь. Боль поддразнивает его мужество и каждому удару меча придает тяжесть мести.

Тщетно. Ворота уже выбиты. По трупам своих Москва перескакивает рвы и врывается во двор. Дикий вой, неистовый вопль, лязг и грохот; враги устремились к покоям царицы.

Сагайдачный понял, что замок не отстоять.

— Рассыпьтесь! — кричит он своим солдатам. — Бегите, кто куда может, а завтра, чуть свет, будьте на лошадях и с оружием в Горчаковском лесу!

Мигом исчезли его товарищи; чернеют в сумраке их тела, согнутые, повисшие на бойницах, ползущие по стенам, — и наконец пропадают, кто за окопом, кто за горой мертвых тел, кто за рвом, кто среди невнимательных неприятелей, все в разные стороны.

Заруцкий остался один на стене; с минуту смотрел он на убитых воинов, без горя, без сожаления, как смотрят на то, что обычно; потом через бастионы и коридоры побежал к башне, ибо туда влекло его нечто более сильное, чем долг воина.

Коротка, но трудна была эта дорога. Шел по ней он один, ибо знал, что лишь так обманет внимание врагов; то и дело приходится ему сражаться с трупами, раскидывать их, чтобы легче было пройти, он сбрасывает их во двор, на головы врагов, которые там кричат и бегают с факелами, ища вдову Самозванца; приходится перескакивать через зубцы, выломанные ядрами, спотыкаться об обломки панцирей, шлемов и сабель; но чем больше препятствий, тем сильнее кипит в его сердце желание достигнуть башни. К вершине ее влечет его необори мая сила, которая изгоняет все прочие мысли; единственный образ, образ прекрасной владычицы, возникает в его мозгу над волнами кипящей крови.

В тот самый миг, когда москвитяне выбивали внизу ворота, он добрался до площадки, которая приходилась на уровне высоты стен. Он схватился рукой за навес, оттолкнулся от стены, мгновение висел в воздухе, на одной руке выдерживая тяжесть вооружения и тела, подскочил еще раз и очутился на лестнице. Потом он бежал наверх, как будто скакал по полю на коне. Бежал и порой оборачивался назад: там, в окнах замка, пляшут отсветы факелов, за стеклами видны латы и шлемы; внизу, на дворе, черная толпа то напирает на башню, то отступает, точно поток, разбившийся о скалу и снова бегущий, чтобы взять ее приступом; факелы то погасают, то вновь зажигаются, искры их падают на землю, дым подыма ется кверху, а небо искрится звездами, а месяц, как ледяной осколок, восходит над дальним лесом.

Он добрался до самого верха в тот миг, когда шаги вооруженных людей уже глухо раздавались в башне, с каждым мгновением подымаясь все выше и выше. Там, в покое, днем освещенном бойницами, а теперь — единственной лампой, со скипетром в руке и с короной на голове сидела царица. Придворные ее разбежались. Две сенные девушки, польки, да Агай-хан — вот и все, кто находился при ней в решительный этот час.

С обнаженною саблей, с открытым лицом, залитый кровью, бросился Сагайдачный к царице и сделал знак, означавший, что все погибло; но взор его в то же время зажегся таким огнем, словно он был вестник победы, герой выигранной битвы.

— Не о таком исходе сражения доносил ты, бывало, великому князю, — да кто же побоится вдовы, слабой, немстительной женщины? Защищай же меня, покуда хоть капля крови есть в твоих жилах, а если прошла уже у тебя охота меня защищать — одолжи свою саблю мне и учись, глядя, как польская шляхтенка умеет биться за свое право.

Выпил эту горькую чашу Заруцкий: выпил с самообладанием мужа, уверенного, что он исполнил свой долг; он ничего не ответил, но телом своим загородил дверь и протянул руку во мрак, над лестницей, намереваясь первого же, кто подойдет, пронзить острием своего меча. Язвительный смех послышался сзади, и он глубже впился в его сердце, чем слова Марины, ибо это был смех ребенка, смех Агай-хана.

Топот и крики на дне башни тем временем возрастают; слышно, как лестница стонет под ногами вооруженных людей, как засовы, щеколды и двери падают под ударами молотов и топоров; все выше, все выше, все ближе к ним. Царицу искали по всему замку; не нашли — и вот идут к последнему ее убежищу, — а снаружи шум множества голосов проникает сквозь стены и летит, чтобы замереть у ног Марины; потом, становясь все ближе, он уже не умирает, и каждый отдельный возглас, разбиваясь о своды, наполняет собою комнату.

Настала минута молчания, когда сердце у всех дрожит, дрожь пробегает по телу, когда неизвестность, длившаяся весь день, превращается в неизбежность, которая давит грудь, прерывает дыхание, все сильнее, сильнее сжимает горло и разом изгоняет из головы все мысли. Кто сохранит в такую минуту ясность ума и отвагу; кто сможет еще держать саблю, не чувствуя, как от страха деревенеют пальцы; кто не сожмет рукояти в последнем отчаянии; кто не закроет глаз, чтобы не видеть, кто не раскроет их широко, как безумный, — тот безупречный воин. Таким показал себя Игорь Заруцкий. Выставив одну ногу вперед, весь выпрямившись, уверенный, что сможет убить всякого, с уверенностью, что в конце концов падет сам, а быть может — с надеждой на обычное свое счастье, с мечом в правой руке, [словно меч и рука слились воедино], с легким щитом в левой стоял он в дверях, загораживая собой всю комнату, и казалось по его гордому, вызывающему из мрака опасность взору, что эта минута несет еще радость солдатскому его сердцу.

На лице Марины проступает женская робость. Подруги ее, стоя на коленях, призывают Бога полураскрытыми устами, из которых не исходит никакого звука. Хорошо, если хоть какая-нибудь мысль живет еще до сих пор в их душе. Агай-хан обнажил меч [и кинжал] и потрясает полумесяцем на своем шлеме; то взглянет он на царицу, то на Игоря — и как будто колеблется.

Какие-то страшные мысли бродят в его голове: по всему лицу, возле губ, на висках, на щеках проступили морщины; он устремляет взор на царицу, искоса поглядывает на Заруцкого, зорко следит за кинжалом, висящим на поясе у Марины, зорко следит, не обернется ли Сагайдачный; а тут всё близят ся, близятся [голоса,] крики, шум; осталось выбить еще одну дверь — и тогда вся толпа врагов ввалится в комнату.

Слышны уже удары по этой двери, слышно, как пила врезается в бревна, как топор рубит засовы; в дверях, должно быть, пробиты уже дыры, потому что по стенам еще слабые, еще бледные, однако — все ярче — пробегают отсветы факелов.

Снег страха убил розы на щеках Марины; влекомая остатками гордости хотела она подняться, но не поднялась и поникла в кресле, опустив голову; корона упала на пол и покатилась к дверям, мимо Игоря, на лестницу и, прыгая со ступеньки на ступеньку — вот, глухо звенит уже, точно камень, катящийся со скалы.

Засмеялся украдкой Агай-хан и снова бросил влюбленный взор на царицу, прекрасную в своем горе; потом он прянул, как дикий зверь, подняв копье над головой, в уровень с полумесяцем своего шлема, — и метнул копье в шею Заруцкого; не видно было, вонзилось железо или скользнуло, но Сагайдачный с коротким стоном упал на землю; быть может, он стонал много раз, но стоны его потонули в крике наступающих москвитян, которые ворвались в комнату, переступая через его тело.

Тем временем юноша поцеловал лоб лишившейся чувства Марины и, став перед нею, воскликнул:

— Вот то, чего вы искали! Берите!

Не детскими были в тот миг черты лица его, а на глазах виднелись две детские слезы.

С ним ничего не сталось: не скрутили его веревками, не пронзили стрелою; но бесчувственную Марину схватили, как спящую девушку, и, неся ее, точно добычу, снова шумным потоком спустились по лестнице на двор. Охранял ее Агай-хан, охранял, как охранять может ребенок: вздыхая и плача, брел он за неприятелями.

Когда пронеслась эта буря, когда ни бряцания оружия, ни света факелов не было уже в пустой комнате, где лишь облитое кровью тело лежало перед дверями, — тело это начало как бы просыпаться от летаргического сна: оно слабо шевелило пальцами, размазывая по полу собственную свою кровь, вытягивало ноги, тяжело дышало, словно желая сбросить с груди какую-то тяжесть, потом начинало приподниматься и снова падало и некоторое время лежало, как мертвое.

Это была борьба между возвращающеюся жизнью и упрямою смертью, борьба долгая, мучительная, совершавшаяся в безмолвии, терзавшая каждую жилу раненого; когда же наконец молодость и сила победили, он приподнялся на локте и оглянулся вокруг; кровь уже не течет; видно, копье не исполнило того, чего хотела рука Агай-хана; привык Сагайдачный к ошеломляющим ударам, привык и приходить в себя после них; он тотчас же встал, точно отец, заботливо ищущий дитя, поискал свою саблю, поднял ее, потом напряг слух и стал прислушиваться к отдаленному шуму толпы.

Какая-то грусть омрачила чело его, но ненадолго; он подошел к окну и, сломав тонкую решетку, поглядел вниз: там, на дворе, пусто и тихо, где-то дальше шумит толпа и пылают факелы.

Он недолго раздумывал, не поднес руки к ране, ибо чувствовал, что она не смертельна; он и не колебался, как всегда поступают люди, стоящие над пропастью, — но взобрался на окно и, хорошо зная башню, стал спускаться по ней, хватаясь руками за выступы, решетки, украшения, столбы, перила; нащупав ногами какую-нибудь опору, хватается он за нее руками и, вися в темноте, ищет ногами следующую. Найдя ее, он опускается ниже, не чувствуя ни страха, ни головокружения, уверенный, что умрет, если сделает неверное движение, — презирая смерть, ибо знает, что такого движения он не сделает: не пошлет ему Бог столь безвременной кончины; ведь степи еще ждут его, ржет его конь, и тысячи братьев-солдат его поджидают. И чувствует еще он — в его груди достаточно сил, чтобы завоевать царство, а в сердце — любовь к прекрасной царице.