Агай-хан — ч. V

АГАЙ-ХАН

Историческая повесть

V

Темно в переходах, темно в подземельях, где юный паж ведет женщину со строгим лицом; свет шипящего в руке его светильника отражается от стен, падает вниз и рассеивается, [то играя на паутине, то проступая красной чертой между темными полосами]; тень двух людей непрестанно движется по стене, перегибается на поворотах, потом выпрямляется снова и снова идет, черная, огромная, неизменная, ибо руки женщины спрятаны под плащом, ибо все так же держатся плечи пажа.

Лицо его склонилось, словно он чувствует, что побеждает в борьбе, что покорен навсегда. Ее же глаза пылают, гордо ее лицо: никто бы ни на миг не усомнился, что она — королева.

— Агай-хан! Отдал ли ты письмо старосте Усьвяцкому?

— Отдал, — ответствовал голос, сдавленный, как всегда бывает после сильного волнения.

— Агай-хан, наверное ли ждут меня у дверей?

— Ждут.

Одно только слово, но исходит оно словно из умирающей груди.

— Хорошо, веди меня, князь, дальше, а когда исполнишь дело свое — надейся на нашу милость.

Обернулся оруженосец и взглянул на царицу, взором упре кая ее за эти насмешки.

— Разве не довольно того, что ты превратила меня в слугу, что заставила, как ребенка, повиноваться тебе? О, не говори мне о милостях!

Улыбка появилась на ее губах, и знаком руки приказала она ему идти дальше.

Как можно тише ступает он по каменному полу, чтобы не зазвенели латы, чтобы кинжал или меч не брякнули о кольчугу: то и дело снаружи доносятся голоса заспанных стражников и их перекличка; иногда слово проходит сквозь стену и, как шепот, касается ушей Марины: тогда легкое волнение видно на ее лице; на Агай-хана это влияет иначе: он слегка поднимает голову, ибо чувствует, что в этот миг он — единый ее защитник, — и понимает, что сейчас она в его власти.

Но она не дает этой мысли в нем укрепиться: одним словом, одним кивком умеет она обратить его гордость в прах. Видно, что власть ее окрепла уже настолько, что он уже не посмеет говорить с ней, как прежде. Дрожат его руки и грудь, как звенья раздавленной змеи, в которой довольно осталось жизни, чтоб без конца пресмыкаться, но слишком мало силы, чтобы хоть раз сделать прыжок, чтобы хоть раз ужалить.

И с верностью домашнего животного вел он ее по переходам и лестницам, ему одному знакомым. Непостижимая тайна — каким образом сошелся он с москвитянами, благодаря какой случайности проник в темницу Марины? Когда в туманной одежде пел он о лугах Киафела, что-то высшее было в нем видно: не то величие свергнутого княжича, не то сила могущественного волшебника; в пышных мечтах своих он на время обольщал себя надеждою победить; но сегодня он возвратился к одежде и долгу оруженосца. Видно, что души его не хватило, чтобы побороть ту, которую он любил, что, увлеченный любовью, [бросился он вперед, но столкнулся] с непреклонной гордостью.

Она покорила его, и, почувствовав над собой некую высшую силу, он умолк с глубоким благоговением и послушанием: отныне он должен исполнять повеления своей госпожи — и вот безнадежно, безрадостно, лишь покоряясь власти, которой не может противиться, — он, униженный, обессиленный, выводит ее из плена; порой он еще глядит на нее, но уже не как рыцарь или влюбленный, а как дитя, полуиспуганное, полувосхищенное зрелищем метеора, летящего в полночь над домом его отца.

Во всяком возбудил бы он жалость, ибо страсть высосала из лица его краску юности, ибо зрачки глаз его стали подобны искрам, перебегающим в сером пепле, когда угли уже погасли под ним; шаги его неуверенны, как у пьяного, который не так одурманен, чтобы упасть и заснуть, но настолько слаб, что не может твердо поставить ноги. Юность и сила покинули его тело; остался он с бессилием старика в груди и с выражением ужаса на лице; он потерял гордость, которая раздувала в нем пламя воспоминаний; поставь теперь перед ним зеркало: «Сын султана, владыка равнин Киафела, взгляни!» — и он не подымет чела и не посмеет взглянуть.

Все время идет он перед царицей; искры падают ему на руку — он их не отрясает. Кругом — удушливый запах гнили и сырости, местами от стен отрываются струи тумана и тянутся над головами идущих, как складки савана. Они — вестники весны в этих подземельях.

Оруженосец спустился вниз, за ним — его госпожа; потом они шли по гладкому месту, и вверху было слышно, как журчит в канавах вода, как порой, нагревшись от плесени, закипит она и разбрызнется множеством пузырьков. Но вот снова всходят они по лестнице. [Они попали в зал, где стены из бесформенных глыб.] Сюда доносится уже запах свежего воздуха; [на дубовых воротах стальные засовы], и висят на них три замка.

Агай-хан воткнул в землю догорающий факел, а сам преклонил перед царицей колени и, подняв руки, не говорил ничего; молча молил он хоть немного сжалиться, произнести хоть одно слово утешения, чтобы ему не так страшно было отдать ее в руки солдат, принести себя в жертву. Ведь они еще одни: за этими воротами она встретит подданных и уже будет его царицей.

Но, стоя [на пороге спасения], Марина ничем не хотела его замедлить.

— Где ключ, князь? Приказываем тебе быть как можно проворнее и избавить нас от этих знаков почтения.

В ответ на эти слова нашелся в груди юноши голос; на коленях подполз он к ней и воскликнул:

— Милосердная госпожа, владычица моя, не топчи меня в грязь так неблагодарно, помни мои услуги! Для тебя, как стрела, пролетел я от Калуги до самых башен Москвы. Ради тебя я, князь, гнул шею перед Сапегою и Рожинским: они не хотели помочь тебе. Вот — я вывожу тебя из темницы.

— Ты наскучил мне, князь, такими речами; награду получишь, только скорей отворяй!

У молнии нет крыльев, достаточно быстрых, чтобы поспеть за блеском, который мгновенно сверкнул и погас в глазах оруженосца. Это слово, «награда», взволновало ему всю душу, но по лицу Марины он понял, что говорит она не о той награде, которой он жаждал; [и вот] по обычаю Востока, ради большего почета, он положил руки на грудь и ниже склонил голову.

— Помню я, [милостивая] султанша, как однажды видел тебя на пиру, среди бояр, в начале осени, тогда, когда солнце ваше — как правнук нашего, когда насекомые засыпают сначала притворной, потом настоящею смертью. В тот день с золотого небесного свода на белоснежную скатерть, рядом с кубком твоим, о султанша моя, упал мотылек. [Благоволила ты поднять его; у него были сложены крылья и застыло потускневшее тело.] Ты, жалея его, приложила его к губам, овеяла дыханием, ласкала голосом, чтобы он ожил: оживи, оживи, мотылек. Ему показалось, что прекрасные дни возвращаются, что нашел он розы и соловья; и проснулся он, и трепеща крылышками стал летать вокруг тебя, и алмазные взоры метала ты вслед за ним. Рассуди же сама: жалея насекомое — над человеком сжалиться ты не хочешь. Я не прошу у тебя большего, нежели взоров, которые расточала ты ничтожной той твари.

— Помнишь ты, князь, о мотыльке, а то забыл, что окружены мы врагами и что Игорь Заруцкий, как говорит он в последнем письме, принесенном тобою, — ждет меня за этими воротам.

Быстрая перемена произошла в лице Агай-хана; царица сама себя выдала, и он тотчас поверил: в счастье поверить труднее, а в горе — кто из сынов земли не уверует сразу? Итак, Сагайдачный избежал смерти.

— Ха! Помню: только раз я ударил, да и то слишком слабо; обманули меня: сам я пошел от нее к нему; впрочем, его самого я ни разу не видел, все только солдат, есаулов, товарищей; никогда я не вспоминал о нем, они тоже ни разу не вспомнили, но он правил всем!

Детская злоба и [безумная] мстительность восточной, пламенной души отразилась на лице Агай-хана. На губах проступила пена, несколько капель крови брызнули из ноздрей его, он вскочил с колен, но не мог стоять прямо: то горбился он, то дрожал, то прислонялся к стене; то собирался опять стать на колени, то порывисто вскакивал.

— Ты была узницей, а я чтил тебя, словно мать; я не мог подойти и рукою касаться сонной груди твоей, тихонько расстегнуть одежды твои, [и взором блуждать среди прелестей твоих,] и, насытив взор, броситься на тебя, очертя голову. Просыпаясь, ты бы почувствовала, как кольца мощного змея оплели твое тело. Насильно впился бы я в твои губы, дыханием прожег горло, поцелуями прокусил бы щеки, накрылся густыми твоими косами. [Под этой черной заслоной я сплел бы ноги с твоими ногами, вжался грудью в снежное лоно твое, чтобы услышать собственной кожей биение твоего сердца.] А! С каждым мигом сжимаю тебя сильнее! Я побеждаю! Моя! Моя! [Простерлось подо мной мягкое тело, дрожь его смешалась с моей.] Каждая жила твоя бьется в согласии с моей жилой; пальцы, царапавшие мое лицо, [уже в исступлении] играют моими кудрями! А! Нет в небе рая, равного этому раю земному!

А теперь — где благодарность, где награда? Там Сагайдачный! Была у меня жемчужина из сокровищницы Аллаха, и, нерадивый, — я уронил ее в море! [Проклят я, проклят!] О, уже никогда, никогда, никогда не вернется такая ночь!

И горела в глазах его радость воспоминаний и неудержимая страсть; потом ему стало легче, он замолк и смотрел вокруг, как тот, кто лишился памяти, разума и надежды и выступил против зверя.

— Нет! Ты обманулась! В темницу! Назад!

И он нагнулся, чтобы поднять факел; догорая, разлился факел смолистым ручьем по его руке и множеством искр осыпал ее.

Закричал несчастный от боли, и упал на колени, и вновь простирал черную, обожженную руку, — думал, быть может, что этим легче возбудить жалость. Уголья тлеют на земле; при свете их еще видно стоящую во мраке Марину; похожая на духа темницы, жестокого и неумолимого, величественно указала она рукой на ворота. К этому приказанию прибавила она легкую улыбку, как бы из милости к Агай-хану. Медленно направился он к воротам и, держа в левой руке ключ, а правую пряча под кафтан, ждал свою госпожу, от которой получил то, чего хотел; ибо в эту минуту не было у него сил желать большего.

Царица успешно, при свете последних искр факела, сама отперла ворота.

Луна — за весенним облаком, но собирается выглянуть. Кругом — низкорослые сосенки, сзади высится покинутая башня, и длинная стена, и глубокий ров [с полосами то густой, то редеющей тени]. Вдали редкими огоньками светлеет в ночи Калуга; впереди — равнина, и все, что есть на равнине, спит в сумраке, и различить нельзя ничего; там, кажется, дерево; рядом — занесенное снегом поле; там — как будто чернеет лес, там — мерещится монастырская колокольня. Такова окрестность с первого взгляда; присмотрись — и ничего не увидишь, во всем усомнишься: это — не дерево, это — не монастырь, нет, это — не лес протянулся там. Такое же впечатление производит на душу сон, которого половина совсем забылась, а половина помнится смутно.

Агай-хан здоровой рукой обнажил кинжал, прошел в сторону и исчез где-то во рву.

Из зарослей появились солдаты; из-за ближайшего куста выскочил вооруженный рыцарь и, едва сделав шаг, — склонил пред Мариной голову; но не только так он хотел бы ее приветствовать; неизвестно, что удержало его: быть может, — товарищи, которые выстроились сзади него.

Он шепотом говорил с ней; в движениях его проскальзывает страстная радость; голос ее повелителен, как и прежде; вскоре солдаты подвели двух коней; рыцарь подал ей руку; она [встала в] стремя.

В этот миг пронесся по воздуху ужасный, нечеловеческий крик; казалось, завыванье волков слилось с ночными голосами птиц; и тотчас за ним кинжал — засвистел, впился в панцирь рыцаря, залитый светом луны. Утомленный, должно быть, длинным путем, он врезался неглубоко: Сагайдачный сбросил его на землю молча, с улыбкой презрения, точно паука или пчелу.

Не отходя от пораженной царицы, свистом дал он солдатам знак; те разбежались, но не успели достигнуть рва, как по полю побежал уже какой-то человек; кроясь в тени стен, отбежал он подальше и показался на свет только тогда, когда настигнуть его было уже невозможно; далеко отстали от него солдаты, а он прыжками раненного оленя с каждым мигом уходит от них все дальше.

И они вернулись к вождю; вождь вскочил в седло. Уздечку царицыной лошади обмотал он вокруг руки и помчался во весь опор.

Скачут, скачут они при луне, весеннею ночью, не по ровной дороге, не по гладкой тропе, но среди рытвин, ям и кустов; то разобьет подкова ком снега — и он белым облачком взлетит позади; то ударит о камень — и камень прыснет огнем; то наступит на лед — и лопнет лед с треском, точно стекло; вот — летят они по лугу, копыта уходят в молодую траву, а вода под ними шипит и хлюпает; вот — прошуршала задетая ветка, вот — камешки, разлетаясь, глухо падают на траву. Вот несутся они по пашне, глубокие оставляя следы, и смытые комья земли сползают в борозды.

Сердце Заруцкого сильно бьется от быстрой езды и от страсти. Холодный воздух румянцем залил лицо Марины. Теперь широкая равнина — тюрьма ее, месяц в лазури — лампа. Радостная, полная бодрости, словами волнует она спутника, говорит ему о Кремле — о битвах и славе; а он об этом только и слушал бы, ибо труды ему нипочем, только бы добиться власти и славы, а перед смертью — краткого сна в объятьях Марины.

Прорываясь сквозь спутанные заросли, въехали в лес. Марина дрожала от его темноты и торжественности. Но Сагайдачный радуется, что вокруг — дубы и сосны, любо ему между ними, точно в доме отца. Мчатся под сводом из листьев, между которыми кое-где прорывается лунный луч, — а ветер шумит тысячами ветвей; ничего не поймешь в этом шуме, хотя сдается все время, что вот-вот из неясного этого гула послышатся более внятные звуки: долгие часы способен их ожидать влюбленный юноша или странник, размышляющий о Боге; ни минуты не ждал их Заруцкий, ибо сразу понял, в чем дело.

— Это северный ветер гудит, милосердная повелительница; к завтрашнему дню нагонит он туч: спешим же к лодкам — чтобы переправиться, пока еще ночь тиха.

И он шелковой плетью ударил коня. Тот подхватил изо всех сил; конь Марины, привязанный к руке Сагайдачного, также несется. Снова выехали на пустынное поле; воздух словно кипит вокруг конских голов: так головами и грудью рассекают они его; хвосты их струятся сзади, как пенистый след от руля, когда судно рассекает волны средь бури; подковы взлетают и падают беспрестанно, как искры, которые засверкают, снова погаснут и снова сверкают; мчатся, [окрест мелькают заросли кустов, деревья, пригорки, кресты, весь мир] на них надвигается, расступаясь, чтобы дать им свободный проход. Одна только луна недвижно господствует высоко над ними, но и ей порою наскучивает покой, и она сама срывается с места и бежит к тучам, перебрасывается с одной на другую, шалит, как балованное дитя, — и снова делается спокойной, и дремлет во мгле, и, словно в тяжелой задумчивости — поникает все ниже; тогда все вокруг становится мрачно.

А они все мчатся — тучи ли над головой, чистое ли небо. Скоро наступит рассвет, [и мрак уйдет неведомо куда, как только что исчезли лучи]. Но что это там сверкнуло вдали, словно лист меди, упавший с церковного купола?

— Милосердная повелительница, это Протва; на ней никто уже нас не встретит; быстрым ее течением отдалимся от Калуги, а если погоня прискачет за нами к берегу, мы с лодок засмеемся в глаза им и выстрелами простимся с ними.

Едва договорив эти слова, он подтянул поводья и остановил коня; наклонившись в седле, он, казалось, к чему-то прислушивался; потом шпорами и плетью погонял коня рысью и сказал холодно, как пристало храброму мужу в минуту опасности:

— Этот мстительный мальчик разбудил в замке стражу — и бояре у нас за спиной в лесу.

— Я не слышала никакого топота, а уж привыкла я различать всякие звуки, и те, которых надо бояться, и те, которым надлежит радоваться. Ты ошибся.

— Нет, милостивая царица, нет, прекрасная Марина, на груди ветра донеслись до меня шелесты, предвестники топота. Но чтобы уловить их, когда тайком проносятся они мимо ушей, надо сперва всю молодость прислушиваться к вражьим подковам.

— А доскачем ли до реки, прежде чем они покажутся из лесу.

— Если я не ошибся в Крыму в покупке, то мы в безопасности, — отвечал Сагайдачный, с казацкой гордостью глядя на скачущих жеребцов. — Но, милосердная владычица, это их последняя скачка. Долетят до реки, потому что знают, что такова моя воля: благодарны они мне за овес и питье, за богатую сбрую, которой всегда украшал я их спины и головы. Но дальше и шагу не сделают, растянутся на [прибрежных камнях]. На лодках, милосердная госпожа, спускался я по Днепру, по Волге и по Днестру; султан видел меня [из своего сераля] и проклинал за то, что я жег у него деревни, разрушал дворцы. Вырос я на московской войне, при короле Стефане, и в память о ней ношу на груди пять ран. В Германии дрался я [смертным боем] с рыцарями, с изваяниями из железа — вдоволь насмотрелся убийств; никогда не пролил я слезы на поле боя над человеком, а вот то, что эти кони падут, — горько мне. Сам я ходил за ними, сам [их учил нападать, отступать, уходить от погони], день и ночь носился я на них по степям, они были моими орлиными крыльями.

Топот послышался, не дал говорить Марине, но им уже недалеко. Еще немного — и воды разлившейся Протвы пред ними. Они уже могут различить ее берега.

Река по весне выступила из берегов и расширила русло свое, разливается озером; не разглядеть другого берега; только местами из лона вод подымается куст, либо дерево, либо камень, не давший себя поглотить, [тростник, что высоким венцом взирает на мир]; все это, окутанное мглой, очерченное темной полосой леса, растущего на другом берегу, кажется туманным архипелагом. С середины доносится шум, но нельзя разглядеть течения быстрой реки, которая бежит, как всегда, лениво струясь только у берегов, там, где вышла она из своих пределов.

В заливе, возле которого остановились гетман с царицей, полная луна, отражаясь, кажется кометой с серебристым хвостом; чащи нет в этом месте, и она свободно рассылает лучи свои, а они озаряют воды, окруженные кольцом тумана; на воде стоят лодки, каждая — на острове из собственной тени, неподвижная, со спящими веслами, с цепью, падающей с носа.

Было что-то фантастическое в этом зрелище, напоминавшем море, примечтавшееся во сне, в этих молчаливых лодках, на которых не было ни живой души, в топоте, доносившемся все звучнее, в призраках, скачущих из лесу на разгоряченных конях.

Кони и ездоки — черные; лишь оружие просверкает порою, как бледный огонь, среди ночи кружащийся над могилой; подыми глаза — и ясная, круглая луна покажется тебе немного поменьше солнца; опусти их к земле — там равнина, разлившаяся вода и деревья смешались; и не разобрать, где кончается вода и начинается песок, где пропадают кусты и ровное начинается поле; словно звезда ночи — призрак, на который хорошо смотреть, пока он в небесах, но мало от него радости на земле.

Заруцкий свистнул, как свищет охотник парящему в тучах соколу, — и тотчас же в каждой лодке явилось по два человека; молча взялись они за весла, и хотя ударяют ими по воде — это не нарушает молчания: так тихо отталкивают они волну, что не слыхать ни удара весла, ни плеска воды. Ладьи под плывают к берегу, окруженные серебряными кольцами; они шевелят веслами, как орел, повисший в воздухе, шевелит крыльями, а луна, глядящая из воды, непрестанно уходит от них все дальше, как нырок от охотника.

Первая лодка подошла к самому берегу; все остальные длинным рядом стали поперек залива; на каждой подымаются мачты с распутанными снастями; мгновенно дрогнули легкие паруса, взлетая на воздух наперегонки с туманом, — и скачущие вдали бояре дивятся этому облаку, так внезапно поднявшемуся с середины озера.

Заруцкий подал Марине руку, чтобы помочь ей вступить на судно, и собирался прыгнуть туда же сам, потому что было уже пора. Вдруг он обернулся и вынул из ножен черкесскую саблю; лошади, как предсказал он, лежали на прибрежных камнях; они задыхались, были покрыты пеной, как снегом, порою бессильно вздрагивали и грустно смотрели кровавыми своими глазами на лодки, на отъезжающего хозяина; он взглянул на них, как смотрит дикарь на раненого товарища, намереваясь оказать ему последнюю услугу — добить.

— Я сокращу ваши муки. Я избавлю вас от неволи, и тебя, моя Гемза, и тебя, Истамбул мой, — сказал он глухим от волнения голосом и нагнулся над Гемзой. Только раз вонзил он в нее саблю. Потом нагнулся над Истамбулом, перерезал ему горло и, вырвав у обоих коней из грив по пряди волос, повязал их на шлем.

— Не нынче, не завтра, но все же вы за это поплатитесь! — крикнул он приближающимся солдатам, а сам одним прыжком перескочил от трупов коней в челнок и велел догонять царицыну лодку, которая во главе других приближалась уже к руслу Протвы. Весь берег черен от всадников, кричащих вослед Марине и гетману. Луна, стоящая позади них на небе, бросает их длинные тени на воду залива — и тянутся тени за уплывающей лодкой, в которой стоит Заруцкий. Он поднял бурку и заслонил ею грудь; в грубых космах ее гнется железо летящих с берега стрел, а он, насмехаясь над ними, потрясает рукой в знак презрения.

Несколько солдат пытались пустить лошадей вплавь, но они вязли в иле, и приходилось поворачивать их назад. Один только опередил всех; немилосердно хлеща коня, заставил он его пойти вброд, а когда дна под ногами уже не было, воин отважился поплыть, прямо за лодкой гетмана; он бросил поводья, одной рукой поднял, целясь, копье, а другой руки вовсе не вынимал из-под плаща.

Уже миновал он пространство, покрытое тенью солдат и выплыл на светлое место, где луна озарила все лицо его. Губы стиснуты, словно зубы, заскрежетав, не могут уже разжаться и замерли в этом скрежете.

Лицо его истерзано мукой; шлем, лицо и грудь подымаются над водой; все остальное в воде, но по движенью груди видно, что ногами он непрестанно колотит коня; тот поднял голову как можно выше и фыркает от отчаяния среди ледяной воды, с каждым мгновеньем все больше теряя крови и сил; кровь пузырьками всплыла уже кверху: видно, ездок глубоко распорол бока несчастного.

Но лодка отплыла далеко: нет надежды догнать ее; Агай-хан поворачивает коня и, яростными глазами смотря вслед лодкам, чернеющим среди тумана, собирается возвратиться к берегу.

Но конь уже не служит ему, насилу шевеля ногами, бессильными оттолкнуть столько воды, чтобы можно было подвинуться вперед. Он стоит на месте, не погружается еще в воду, [борется], но для тех, кто на него смотрит, ясно, что участь его решена. Борьба эта длилась несколько минут; наконец, лошадь опустила голову, вздохнула последний раз, [сильно втянув воду ноздрями], и пошла ко дну. Юноша, запутавшись в стременах и поводьях, исчез вместе с нею, и крик ужаса пронесся по берегу; крик этот невольно вырывается из груди людей в такие минуты, и сами они с удивлением прислушиваются к далекому его эху.

Вдруг поодаль от того места, где погрузился вместе с наездником конь, вода разбегается; на поверхности ее появляется голова; чья-то рука рассекает волну. Никто из смотрящих не верит, чтобы татарчонок смог добраться до берега. С любопытством таращат они глаза, подобно тому, как в других странах народ смотрит на актера, играющего в [жуткой] пьесе.

По счастливой случайности он потерял шлем; мокрые волосы сверкают под лучами луны; лицо у него — как у мертвеца: все ужасы смерти отражаются в нем; с отчаянием барахтается он в чистой, серебряной воде; вода эта окружает его со всех сторон, в глубине ее луна золотится, как украшение на уготованном ему гробе; но он в этот миг не обращает внимания ни на что. Еще остался в груди трепет ревности, но он запрятан далеко вглубь: предсмертный ужас взял верх, инстинкт жизни стал единственной страстью, властно повелевающей каждому мускулу, каждой жиле — бороться; страсть эта управляет силами тела, как любовь — мыслями мозга; страсть эта — последняя спасительница в час опасности, когда разум в отчаянии покидает престол свой — голову человека.

Все быстрей, все сильней, потом все медленней, все слабее подвигался юноша к берегу. Сперва пробегали по лицу его судороги страдания, но теперь только бессилье да порою еще слабые вспышки жизни отражаются на нем. Голова клонится под тяжестью намокших волос. Он поднял другую руку, но она бессильно мечется по воде во все стороны, как сухая ветвь на быстром теченье реки. Уже два раза вода покрывала его с головой, два раза выныривал он из последних сил — и дивились все, что так много их в этом стройном теле.

То погружаясь в воду, то подскакивая наверх, как раненая рыба, проплыл он еще несколько шагов.

Ему уже недалеко до берега; люди связали ремни от колчанов и седел и бросили их ему, – как раз вовремя, ибо, едва схватившись за них рукой и зубами, он выбился из сил окончательно; но даже потеряв сознание, держался он за ремень, как мертвец держит мертвеца, с которым, сражаясь вместе, упал навеки. И так дотащили его до самого берега — туда, где стояли товарищи его.