Агай-хан — ч. VI
АГАЙ-ХАН
Историческая повесть
VI
Немало времени прошло уже с той лунной ночи, когда дочь Сандомирского воеводы, бежав из тюрьмы, уплыла в казацком челне.
Великое царство Московское все горит и дымится от пожаров, чинимых поляками. Гусары рассыпались по нему и, потрясая крыльями, как хищные орлы, носятся над развалинами и горами трупов; Кавказ не задерживает грабителей; они кинулись в глубину Азии; каждый из них грабежами добивается богатства, военными подвигами — славы; обратить город в груду развалин, сжечь деревню — это для них хлеб насущный. С пленницами пляшут они на [засыпанных пеплом руинах], во время мороза греются на пепелищах дворцов, вино и мед текут по усам их; тем слаще им после этого устами впиваться в уста азиаток.
Как за сто лет до этого на другом конце земли испанцы рыскали по новооткрытому свету, так ныне поляки высыпали на широкие пространства земли московской. Кортес стаскивает с трона Монтесуму; Жолкевский прогоняет Шуйских. Мексика пылает факелами, отраженными в черных озерах, и взывает к мести за оскорбленных богов. Тысячеглавая Москва восстает за поругание святых своих и церквей.
Это был Новый Свет для поляков: восточный, широкий; его беспрепятственно можно было попирать подковами лошадей. Все упорные души и дикие сердца, дотоле спавшие в Польше, пришли пробудиться и безжалостно жить на полях, простиравшихся от Москвы до Астрахани. И вот живут они, не зная отдыха, сражаясь днем и ночью со шлемом, приросшим к голове, с прикованным к груди панцирем, вольные, смеющиеся над просьбами и приказаниями, ни о чем не заботясь, носясь по полям и водам, свободные на все дни свои, пока не преградит им дорогу смерть. Ей, как владычице, падая с седел, кланяются они до земли. Товарищи перескакивают через труп и мчатся дальше.
Иногда зима заглядывает в глаза этим людям, из теплых едущим стран; смеется мстительница полуночи над плащами, закинутыми на плечи, над виноградом, висящим у седел, над восточными каменьями; мороз терзает их члены и закрывает веки. Так, среди подвод и коней, падают целые отряды, а москвитянин, вчера еще в полдень, когда они проезжали мимо его избы, пугавшийся их усов, нынче смело, похлопывая рукой об руку, топчет тела их и благодарит небо.
Быстро погибали в те времена князья и гетманы от излишеств и битв. Но над свежими их могилами вставали другие, такие же смелые, такие же неистовые, — вставали, чтобы слишком рано расстаться с жизнью, чтобы в нескольких годах вместить целый век разврата и славы; им было все равно, сегодня ли падут они, завтра ли, — но они хотели умереть королями, далеким полям [показать, что значит имя поляка], добраться до сказочных стран, к горам и морям, увидеть новых людей, гоняться за опасностью и, настигнув ее, сразиться не на живот, а на смерть, как с тигром в его пещере.
Таковы некогда были герои, завоеватели Рима; вольность кипела в сердцах их, и, влекомые ею, влюблялись они в [блуждания, в призраки], в вечную борьбу со всем, что их окружало, с людьми и стихиями; с бурей боролись они в океане, карабкались по скалам на материке, — когда же не было ни людей, ни бурь, они приходили в ярость и бранились, что приходится отдыхать.
Вот Александр Лисовский: никогда не увидишь его всего, ибо всегда наполовину скрывает его груда тел, либо клуб дыма. То сверкнет среди пламени его сабля, то мелькнет на развалинах пола бурки, то выглянет голова, борода, ус, закопченное лицо, глаза, полные огня, — но остального тела не видно: оно скрыто развалинами и трупами.
Вот в палатке, на ложе своем умирает князь Рожинский. И для него восходили когда-то прекрасные дни, но вот — погибает он во цвете юности, среди возмущенных полков. Их своевольные крики достигают ушей вождя и кажутся погребальной музыкой, приснившейся в тяжком сне; на лице его к выражению мужества и отваги примешалось что-то более мягкое.
Это не гладиатор древности, умирающий с упорством бойца на лице, с ненавистью и презрением к черни, которая громоздится над ним и глазами пьет кровь из его ран; нет, это герой, расстающийся с жизнью без сожаления, с сожалением расстающийся с превратностями судьбы; он был решителен и неколебим, пока слава была ему верной любовницей; теперь вздыхает он вослед той, которую так чтил, которую так лелеял на груди своей, вослед славе, которая ныне среди объятий так безжалостно ему изменила.
Размышляет он теперь над ничтожеством человеческих замыслов; взяться за новые уже нет времени, а вечность мало знакома душе его. Земля ему почти уже не нужна, а протягивать руки к небу он не умеет. Ложе смерти — последнее воплощение его мира; на этих нескольких досках, покрытых леопардовой шкурой, сосредоточены целые королевства, мечтаниями о которых он упивался так долго.
Меч и булава стоят еще возле него, но протянуть руку за ними он, пожалуй, уже не сможет! [Они сверкают] на солнце, [и блеск их] смеется над ним. И грустно солдатской душе стоять на пороге неведомой страны, в которой надо молиться и размышлять. И нельзя уже управлять людьми и носиться средь битв, там, куда влечет сердце. И силы все покидают, все покидают грудь его.
Но гроза Азии, воин былых времен, унаследовавший [королевскую] славу от Храбрых и Смелых, в солнечной броне, еще повелевая своими отрядами, с проворством татарина пролетает через пустыни на арабском коне; с мудрым искусством западных полководцев выигрывает он сражения, никогда не давая победе вырваться из рукояти меча, где как пленницу держит он ее с того дня, когда впервые выступил в бой.
Не надейся найти хоть след слабости на лице Сапеги Усьвяцкого; горе не сломит его. До последней минуты будет он рубить мечом по вражеским панцирям; до последней минуты будет он бороться с людьми и судьбой, со своими и чужими; и когда станет перед ним смерть — он встретит ее с суровым лицом, сдвинув брови, как подобает мужу, который не знает, что такое тревога и что такое покорность кому бы то ни было, но знает, что его страшатся и что по людскому страху можно взобраться на трон.
Полный своих раздумий, без волнения почувствует он, что смерть уже в нем, и, думая о своих замыслах, держа голову гордо, играя рукоятью меча, чтобы выучиться, как надлежит держать скипетр, — испустит он дух в позе короля, восседа ющего на троне в первый день своего господства.
Та страшная гроза, которая надвигалась на Москву из Польши, за звездою своею, прекрасной дочерью Мнишека, теперь разбивается на отдельные тучи, и каждая туча бродит где-то на краю неба. Где-то среди них сокрылась и звезда их. Давно уже не слыхать ничего о царице. Иные имена раздаются в столице царей.
Это Сигизмунд указывает на сына, а думает о себе. Это Владислав слышит со всех сторон, как народ присягает ему, и дрожит от нетерпения добраться до скипетра. Это в костромском монастыре под плач матери бояре бьют челом сыну Филарета, прося [принять власть над ними,] спасти веру и царство Рюриковичей.
Смятение, словно в день Страшного Суда, подымается среди этого множества войск и народов. Не прекращаются пожары и убийства, но уже нельзя разобрать, по чьему знаку совершаются они среди ночи. Каждый шляхтич, каждый солдат зовет себя предводителем. В последние минуты каждый хочет натешиться хотя бы одним часом власти; он не хочет уже, как простой солдат, в дикой простоте плясать среди крови и валяться на перинах, но желает как господин сидеть на коне, искоса поглядывать, как горит город, и спокойно наслаждаться счастьем завоевателя.
Язычники, вооружения, обычаи, смешавшись, путаются. Обозный служитель напевает восточные сказки; на шлеме гусара сверкает золотой полумесяц; польскою речью говорит татарин; русские не знают, кому они служат; полки Владислава и полки Пожарского равно полны ими.
По широкому лугу бежит полк солдат, крича о дважды убитом Дмитрии, что он еще воскреснет. Навстречу им подвигается беспорядочная толпа, похожая на стадо лесных зверей, и кричит что-то о Шуйском. Вдруг налетает в сталь закованный рыцарь и, наставляя вперед копье, кличет на всем скаку: «Да здравствует полька Марина!» Из лесу выходит отряд грабителей и [заводит скорбную песнь] об умершем [своем вожаке] Александре Лисовском.
С холма спускается жадная до добычи толпа перекопских солдат, повинующаяся только самой себе и больше никому. В это время подъезжает полк панов, вооруженных так же, как и другие, но более благородных с виду, с оруженосцами сзади, с королевским знаменем, — и строгими голосами призывают они людей к ступеням Владиславова трона.
По реке, текущей близ этого места, мчатся солдаты на лодках к Черному морю. Течение их подхватывает, волны играют ими. Несутся они, радуясь предстоящей добыче, по смеиваясь над камнями, что выглядывают порою из-под воды; руки их крепко держат кормила; поют они песни, на лицах у них радость по поводу бурь, навстречу которым они спешат.
По дороге, извивающейся вдоль реки, тяжелым шагом приближается шведская пехота; она идет в бой молча, с зажженными фитилями, [ощетинившись бердышами,] одинаково заботясь о правильности строя и о том, чтобы вовремя получать жалованье. Между деревьями и кустарниками ползут шотландские стрелки, с луками, которые могут натянуть только руки [этих островитян], со стрелами, безошибочно попадающими в ветвь орешника и сбивающими перо с любого шлема.
Между тем с дороги, идущей среди равнины, доносится пение; в митрах и облачениях идут монахи с ярко сверкающим крестом, с иконами, от которых пахнет кедровым деревом, с восковыми свечами в руках, и дым свечей, как полог, клу бится над ними; солнечные лучи падают на седые бороды, голые черепа, на драгоценные камни и одежды, [на обшитые бахромой знамена, и солнце тянет к себе их сияющую мглу,] и все это кажется небесным видением, сошедшим на землю и медленно двигающимся перед глазами людей; монахи поют о великом московском угоднике и о том, что сын священника спас Москву.
Вдруг церковное пение заглушают трубы и [барабаны]: вот взвилась туча стрел, вот целый лес копий вырос над головами; сабли, ятаганы, кинжалы мелькают в воздухе. Одни окружают себя повозками, другие предпочитают положиться на быстроту собственных ног. Третьи гладят конские гривы и смеют ся над пешими. Каждый готовится к битве по обычаю своего племени. Поляк поет гимн Богородице, покручивает ус и поглаживает длинную саблю, чтобы она хорошо служила ему. Пришельцы из азиатских лесов бренчат тетивами луков и звоном их возбуждают свою ярость. Немцы долго, спокойно прицеливаются во врагов, крепко прижав приклад к плечу. Казаки соскакивают с седел и на земле заряжают ружья. Там татарин кладет в рот кусочки опиума, чтобы битва прошла перед ним, как сон, а смерть, если он встретит ее, показалась вступлением во врата Эдема. Слышен грохот и крик. Дым ползет над головами сражающихся и павших. Отряды, дотоле спокойные, превратились в стальные смерчи, крутящиеся по равнине; лезвия сабель скрежещут, ударяясь о шлемы и панцири.
Все, одни за другими, то берут верх, то ослабевают, то отступят, то снова рванутся вперед, и каждый солдат сражается за свое. Сто приказаний носятся в воздухе и заглушают друг друга; сто имен, сто воль, воплощенных в окрики, носятся над сражающимися, беспорядочно смешиваясь; но ни одна не может взять верх над прочими, и все они в конце концов падают вниз, на мертвые головы тех, из чьих уст вылетели. Тихо, пустынно, только и слышно еще, как кровь хлещет из мертвых жил.
Такие битвы происходят по всей Руси, каждый день. Рухнула уже Вавилонская башня Дмитрия, но те, которые воздвигали ее, не могут еще уняться: они разбежались по развалинам ее, гонимые безумною жаждою славы и добычи. Тот, кто сегодня согнал целую толпу узников, завтра почувствует, как руки его немеют во вражьих цепях. Тот, кто сегодня топчет тело врага, завтра сам попадет под чьи-то подковы и будет растоптан. Всю ночь тешатся люди призраками власти; наутро призраки уж исчезли, а сами они томятся от голода, либо меч висит над их головами.
Так погибло целое поколенье героев!
Мало кто решался уже идти по следам их, потому что черная кровь застыла в этих следах; древние княжеские булавы лежали в щепах. Казалось, утихают уже волны того наводнения, которое хлынуло с польских равнин на луга московские; ибо одни из них высохли, другие отступили назад от берегов, о которые ударялись. Люди услышали грозный оклик, оклик воина, обнажившего саблю за свое дело: «Эта сабля моя, острая и быстрая, создаст для меня королевство!» И тотчас люди увидели, как к востоку промчался отряд, скакавший вслед за вождем и за женщиной необычайной красы, держащей в руках ребенка.
В тот же день колокола церквей московских звоном своим разрывали облака, ибо сын Филарета садился на трон Кремля [среди бояр, простертых ниц].
Этот внезапный окрик, из дерзкой вылетев груди, пал на головы [лежащих] людей и дошел до слуха молодого царя.
— Кто, — вопрошает он, — нарушает покой нашего государства?
— Эй, царь! Это Игорь Сагайдачный-Заруцкий, это воин с тяжелой рукой и влюбленным сердцем! Долго ждал он, пока погибнут вокруг него все ровесники, пока не останется в степях и городах Руси ни одного человека, который посмел бы взглянуть в глаза его; ибо прежде таких было несколько.
Но теперь, когда сам он увидел себя господином над могилою тысячи погребенных замыслов, над могилою славы, над гробами Рожинского, Сапеги, Струся, Александра Лисовского; когда Ходкевич с Жолкевским вернулись назад; когда он увидел, что он — последний из того поколения, которое родилось в Польше, жило средь пожаров и битв и исчезло быстрее других человеческих поколений, но и оставило после себя более глубокие следы, чем обычные поколения людей, — он бросил поводья на гриву коня и ринулся вперед, туда, где могилы предшественников указывают ему дорогу.
Ничто не удержит его, пока враг мечом не пронзит его сердца; ибо, гордясь, что остался один на поле битвы, жаждет он теплою кровью омолодить себя и глубоко уверен, что лихорадка, которая его трясет, предназначена ему небом; впрочем, довольно с него и того, что такова воля Марины, этой полячки, чужестранки, не сломленной ни трудами, ни горестями, Марины, которая до сих пор с гордостью вспоминает тот день, когда вся Москва присягала мужу ее, Дмитрию. И вот к степям, к горам, к Азии, мчится он, обнажив свою саблю, а ножны ее упали где-то, и конские подковы растоптали их на бегу.
