Агай-хан — ч. VII

АГАЙ-ХАН

Историческая повесть

VII

Кто ни разу не видел города, господствующего над берегами Каспия, тому снились, быть может, прекрасные сны, но он никогда не видел великолепия наяву; пусть же возьмет он посох странника и идет, чтобы натешить взор свой, пока не настала смерть.

Волга, как мать, руками своими обнимает стены Астрахани и у песчаной груди своей держит весь город. Из вод ее поднимаются крыши, над ними господствуют башни, минареты, полумесяцы басурман и греческие кресты; когда же в полдень сияет солнце, — золото и серебро их горят огнем; ты скажешь — над каждым зданием повис метеор!

А по улицам, по водам, по рынкам бегут, плывут в лодках, кричат и толпятся дети всех поясов земли: там скользит в челноке татарин в расстегнутом кафтане, с проворным веслом, с которым не справится ни один человек из другого племени; там еврей с поясом народа своего на груди входит в храм, где горит вечное пламя; персидские купцы в халатах выступают степенно, поглаживая бороды и грозно отворачиваясь, когда встретят турка в белой чалме, с кинжалом на боку, шепчущего молитву к пророку; там на галерее стоит индус из Лагора, сладостен взор сверкающих его глаз, прекрасны черты медного лица его, в одной руке держит он ветку жасмина, в другой — золотые монеты; с наслаждением смотрит он то на цветок, то на золото, и кажется — готов лишиться чувств от восторга.

Татары всех орд встретились здесь. И те, что разбежались по смерти Тамерланова внука, и те, которые поселились в Крыму, чтобы стать подданными султана, и те, которые до сих пор на свободе пасут лошадей среди степной полыни. Люди греческой веры, сыны великого московского государства, проха живаются надменно, как подобает христианам и господам среди басурман и рабов. Церковь их гремит колоколами и сияет великолепием, и крест, водруженный на ней, выше всех минаретов возносится в воздухе. Реже случается встретить человека, прибывшего с Запада. Все же проходит порою по площади островитянин с огромного заморского острова, в шляпе с перьями, с лентами на туфлях, со шпагою на боку; проходит он большими шагами, однако же не спеша, глядя прямо перед собой, а иногда и по сторонам, но уже в этом случае с великой гордостью.

Вот [в башмаках на высоких подошвах] бегает по улицам итальянец, с потным лицом, сверкающими глазами, с кинжалом, засунутым за грязную рубаху; на рукавах Волги, которые врезаются в город, можно узнать венецианца — по форме его лодки, напоминающей о мелях Адриатики, по черному плащу, по золотой цепочке на шее, а больше всего — по морщинам, которые вырыла на лице его жажда наживы [и страх перед судом на родине].

Порой на повороте канала послышатся звон гитары и восточная погремушка, иногда загремят цимбалы и медные тарелки, в которые благовонными палочками бьют девы Ирана. Под колоннадами домов, тянущихся бесконечно, раз украшенных всею роскошью Востока, порою слышатся песни.

Между домами стоят окованные железными обручами кибитки татар, деревянные жилища кочующих властителей среди пышной торговой столицы. Со всех сторон развеваются свешенные ковры. Словно цветы обильным дождем сыплются с балконов и окон и, остановившись, колышутся в воздухе; над террасами, над плоскими крышами растянуты шелковые завесы; по их узорам и вышивкам лучи солнца бегают, как по саду, полному роз и бабочек, — а сады и виноградники зеленым венком окружают город.

Это — мир, созданный из множества красок и звуков, полный жизни, звучащий сотнями языков; это блестящая радуга всех азиатских народов, вечно сверкающая над водами Волги, отрезанная от всей остальной земли пустыней и морем.

Но что такое пустыня, если быстрые кони воинов пьют пыль вместо воды и мчатся дальше с вождем впереди? Вплавь переплыли бесконечные пески, разбили татар и русских, не оглянулись даже на трупы их, — и остановились над Волгой.

Тут Сагайдачный велел людям своим натянуть поводья и отдохнуть; потом стал глядеть к северу, туда, откуда течет Волга, и ждать; недолго ждал он, ибо там, где теченье реки сливается с далью, — там словно черное облако опустилось на воду и не расплывается в ней, а несется, как яростная гроза.

Чем ближе оно, тем быстрее бежит; слышно, как стонут волны.

— Это наши лодки! — кричат казаки.

Вождь ничего не ответил и рукою дал знак молчать. Потом подошел к носилкам, завешенным драгоценными тканями; над носилками — царская корона из чистого золота. И он отдернул занавесь.

— Повелительница! — сказал он.

А она пробуждается и, еще в полусне, ослепленная куполами, сверкающими на другом берегу, спрашивает, не Москва ли это и не башни ль Кремля?

— Это новая столица твоя, королева Азии, — отвечал гетман и указал на покрытую челноками реку. В этот миг взор его горел гордостью завоевателя и счастьем любовника.

— Так вели же идти на приступ; устала я в пути среди песков и хочу отдохнуть во дворце.

— Солнце склоняется к земле, но это не важно: нынче же Астрахань будет моею! — воскликнул Заруцкий и направился к своим воинам.

С уверенностью опытного вождя давал он приказания не слишком громким, но твердым голосом; каждое его слово глубоко внедряется в память товарищей; недолго говорил он, ибо во стольких боях сражались они вместе, что теперь солдаты сами знают, чего он хочет и что задумал.

— Как только ворветесь в город, уже в темноте — поджечь первый попавшийся дом, только бы он горел, как смоляная бочка на поминках; тогда легче будет разглядеть, правда ли, что неприятель погиб или он еще дышит. Добычу я сам разделю между вами, а вы знаете, что я справедлив. В первую ночь [чтоб никто не смел] дотронуться ни до девки, ни до вина — остерегаться засады и биться, покуда сил хватит. Стариков, детей и женщин придется оставить: мы, чай, не басурмане.

Потом он вошел в челнок и то же сказал новоприбывшиим. Золотые носилки колышутся уже на Волге; он стоит рядом и то поглядит на Марину, то на приготовления своих воинов; лошадей оставили на берегу со спутанными ногами: завтра, Бог даст, переправятся за ними; а лошади скачут и ржут вслед отплывающим наездникам.

Перед ними, на острове, высятся в сумраке башни Астрахани, странно извиваются стены ее, то выступая вперед, то отходя назад; слышны звуки вечерних молитв, кое-где мерцает огонь, то светильник подымется на верхушку минарета, то на какой-нибудь башне сверкнет фонарь; туман поднимается с окружающих болот и лениво ползет вверх; ветер кружится на берегу и вздымает облака белой пыли; порою задрожит звезда в небе, а пониже ее, над туманом, пролетит метеор; хоть тихо гребут солдаты, все же плеснет порою волна. Иногда раздается среди стольких вооруженных людей звон панциря, слышится шепот, похожий на жужжание насекомых над трясиной; порой столкнутся на ходу лодки, — и в ответ на каждый из этих звуков невольно дрогнет лицо полководца, ибо сердце его дрожит, как у юноши, который крадется к окну возлюбленной.

И они приблизились к острову; отмели задевают уже днища лодок, и они вязнут в тине. Тогда из этого молчанья дружно, разом вырывается громовое «ура!». Этот крик раз носится над водою и, гонимый ветром, ударяется об астра ханские стены.

Тотчас же вся толпа валит к городу; носилки остались среди нескольких десятков солдат; полководец простился с хозяйкой их обещанием победы и пошел в битву; не прошло нескольких минут — а уже пожар вспыхнул, золотым светом залил Волгу и заревом окровавил небо; это — пламя победы, и при свете его тешатся воины.

Купола, полумесяцы, кресты, точно звезды убийств, красным огнем загорелись над городом; клубы дыма несутся меж ними, то застилая, то открывая взору. [Диковинная] и здесь буря между землей и небом! Внизу, среди пламени, пляшут черные фигуры; каждый миг они то исчезают, как духи, то опять появляются, смотря по тому, закроет ли их ветер завесою пепла или опояшет кольцом огня.

Крик всадников гремит непрестанно, не давая крикам защищающихся и стонам раненых долететь до ушей Марины, которая стоит на носу [ладьи], окруженная своими придворными, стараясь скрыть волнение, стараясь принять мужественный вид, чтобы никто не мог усомниться, что она рождена царствовать.

Но порою дрожат у нее колени, и слабый вздох вырывается из груди. Королева твоя, о Астрахань, плачет над тобой в первую ночь своего господства!

Вдруг из тумана, дремлющего над рукавами Волги, со стороны моря внезапно показывается и скользит по воде, как призрак по траве кладбища, какой-то корабль; это моряки возвращаются с рыбной ловли, спеша на защиту города; но так как город уже горит, они мчатся прямо к лодкам царицы, чтобы отомстить ей.

Тогда без дрожи, с величием и с женскою в то же время прелестью обратилась она к солдатам; велела подать себе кольчугу, надела ее на грудь, словно это был какой платок, — и стала в золотом венце возле спящего сына; среди молний, долетающих от пожара, началась битва; но сражающихся то охватывает полная тьма, то вновь озаряет зарево.

Но на казацких челнах сверкнули свечи, от далекого блеска которых не раз трепетал Стамбул, матери тысяч искр и огненных змей, бросающихся в глаза, ползающих по дереву и железу, негасимых ничем. Брошенные руками солдат, упали они на палубы рыбаков, и уже пожар шипит на волнах Волги и гремит ответом на шум пожара, которым пылает Астрахань.

Все вокруг осветилось, столбы дыма подымаются над водой. Ветер свистит среди парусов и мачт, все выше, все шире раскидывает огонь, который, вздымаясь с палубы кровавыми языками, лижет белые паруса и разносит их, точно пух.

Между тем, воины в лодках своих преклонили колени, но не затем, чтобы молиться, хотя молчат они так же торжественно, как при вознесении Чаши. Молчат и целятся. Выстрелили все вместе. Свистнули пули. Тотчас послышались стоны; черные трупы с плеском валятся в воду и идут ко дну. Голоса людей на неприятельском судне замолкли; не все там погибли, но те, что остались в живых, онемели от ужаса.

Их высокое судно кружится по воле Волги и ветра; руки людей не могут уже управлять им, потому что мачты обуглились, паруса обратились в дым; вкруг судна, как хищные птицы, кружатся маленькие челноки; ловко и быстро выскальзывая из-под падающих балок и мачт, они снова идут на приступ, как только опасность проходит мимо.

Марина все время отдает приказания. Тысячи отблесков дробятся на кольцах ее кольчуги; шапка боком сидит на голове, закрывая лишь половину волос; остальные же развеваются среди искр. Всякий, кто увидал бы ее, с радостью бросился бы к ногам ее и назвал бы владычицей, а потом кинулся бы к врагам и сложил бы ради нее голову, для того только, чтобы завтра над прекрасным этим лицом засияла корона.

По грохоту и по множеству стонов легко понять, что пробил последний час вражьего судна: полуобгоревшие тела ползают по палубе; дым иногда становится реже, и тогда ясно видно последние судороги умирающих. Вдруг налетел ветер сильнее прежнего и погнал пылающую громаду прочь от лодок. Корабль, точно пирамида огня, кружится и отплывает все дальше; струи расплавленного олова льются с боков его и с глухим шумом падают в воду; через несколько времени слышно, как он, прибитый к берегу, разламывается пополам. Уже несколько лодок с него носятся по Волге, без гребцов, без кормщиков, точно мученики старых времен, шатающиеся по дорогам с выжженными глазами.

Тогда казацкие челноки вновь окружили Марину и стоят молча; глаза всех обращены к городу, но дым раскинул завесу между городом и ими. Из-за этой завесы слышны крики и лязг оружия, порою выстрелы и грохот падающих стен, — но ничего не видно; женское нетерпение взяло в Марине верх; рукою дала она знак плыть к городу.

— Уже поздний час. Слишком долго стоим мы у ворот нашей столицы, — сказала она с улыбкой и стала поправлять растрепавшиеся кудри, лаская их и приглаживая, словно спешила на празднество. Вплыли в дым и исчезли среди него.

Есть с чем поздравить тебя, Игорь Сагайдачный-Заруцкий: в важный миг победил ты и поверг к ногам своим великолепнейший после Москвы город, волшебным видением возносящийся среди пустыни. Хорошо тебе будет отдыхать здесь после трудов, персидским шелком и кисеей Индии отирая с чела пот.

Но куда же девалось то племя, которое так недавно, сверкая взорами сладострастных ящериц, шмыгало по улицам твоим, Астрахань? Нынче среди пожарищ лежат увядшие виноградники, и дым ползет из них кверху уже не клубами, а нитями, как бывает всегда над сожженными зданиями, в глубине которых еще тлеют угли, засыпанные камнями и намоченные дождем; на площади чужие солдаты, прибывшие от порогов Днепра, по жребию делят одежды твоих жителей и украшения твоих домов, а в зале дворца победитель раздает товарищам драгоценности; твоего воеводу, закованного в цепи, приказал он поставить перед собою; горе ему, ибо он не сумел погибнуть, как подобает воину!

В окнах видны развалины, дело прошедшей ночи, и поло вина города, и Волга вдали; на полу – щиты, колчаны, копья, топоры, шлемы, чалмы, персидские седла; сбруя, пылающая рубинами, валяется в беспорядке, а между оружием и сбруей сверкают женские одежды, покрывала, усеянные звездами, наплечники, опахала из дорогих перьев, меха, ковры, парча, из которой выдернуто все серебро, медные блюда, кувшины, турецкие туфли, сорванные с тоненькой ножки, обвитые цветами из золота и цветами из шелка, янтари, ожерелья, кораллы.

Среди этой добычи, то разбросанной по полу, то сложенной грудами, сидит в кресле вождь, окруженный своими воинами, и с презрением смотрит на пленника, который стоит перед ним среди стражи, с упавшей на грудь головой, и опущенными плечами, — ибо тяжесть цепей оттягивает их вниз.

Это грек, родившийся нищим на одном из островов Архипелага, но разбогатевший при дворе царей и еще вчера господствовавший над Астраханью, как трехбунчужный паша. В глазах его тлеет остаток красы его предков, но по лицу, покрытому прыщами от вина и морщинами сладострастия, проносится страх перед смертью. Одежда воеводы до сих пор сверкает на нем; правда, парча ее разорвана, рукава продырявлены, пояс с разломанною турецкой застежкой повис на груди, черные волосы вьются надо лбом, с которого сошла гордость: она больше никогда не вернется на этот лоб.

Заруцкий думает молча; лицо его, сначала суровое, прояснилось: видно, жалость, а может быть, и презрение берут верх над правом завоевателя, над обычаем тех веков. Уже губы его раскрываются; сейчас он велит отпустить пленника на свободу. Вдруг он нечаянно взглянул на подушку, лежащую возле кресла; на подушке — его булат, кольчуга и шлем, черный, обшитый стальными кольцами, с собольей опушкой, над которой сверкает топаз в золотой оправе; и возле этой застежки странным кажется клок каких-то волос, испачканный грязью и запекшейся кровью.

Вырвал его сын степей и вскочил с кресел; на мрачном челе его уже погасла взошедшая было заря милосердия; быстрыми шагами ходит он среди добычи, попирая чалмы, одежды, клинки; он комкает в руке эти волосы и молчит, окруженный товарищами, которые в изумлении и страхе расступаются перед ним.

— Вы видели, — наконец восклицает он, — вы видели сами, как быстры были они на сухом и на мокром поле; вы видели, что они не вязли в болотах, но скакали с кочки на кочку; вы видели, что они умели плавать в реках, как дикие выдры. Иван, ты был со мною, когда Истамбул вынес меня из горящей Коломны: ведь он тогда не жалел себя, чтобы спасти господина, не отворачивал головы от дыма и искр? Он бесстрашно летел через пламя и ржал от отваги!

Тут он замолчал и, казалось, искал кого-то среди стоящих казаков.

— А ты, Соболевский, — продолжал он, указывая на одного из них, — ты был мне оруженосцем в битве с Ахмет-Гиреем; помнишь ли, как бедная Гемза трудилась, нося меня? Три раза пробился я сквозь ряды басурман, и она всякий раз так быстро носила меня, что некогда было глазам их нацелиться, их копьям — настичь меня. А высокая та стена на краю зеленого луга? Гемза поскакала, перелетела, опустилась на все четыре копыта, фыркнула и побежала дальше. А теперь оба они лежат белыми костями на берегах Протвы; да будет проклята эта ночь, эта погоня, эти татарчата и эти изменники, предавшие Марину! Они лишили меня лучших коней моих!

И он замолчал, а потом снова заговорил, но уже быстрее:

— Я вам говорю, — слушайте, ребята, слушай и ты, грек, хотя ты не понимаешь ни слова, потому что ты никогда носился по степи, а ел, пил да сосал виноград, валяясь на подушках. Я вам говорю, что вы уже никогда не увидите ничего подобного. Они привыкли ко мне, как собаки; а какая масть, а какой полет хвоста, а какая волнистая грива! Глаза — словно угли, красное пламя вырывалось из их ноздрей! У Истамбула была между ушами белая звездочка, но Гемза была вся черная; на мой свист они прибегали ко мне; когда я гладил, они от радости катались по земле; стоило крикнуть — и они становились на колени, чтобы легче было сесть; не раз, а сто раз ржанием предостерегали они меня, что неприятель за лесом, за холмом, в лесу; не раз, а сто раз я обязан им жизнью. Что же вы скажете на все это?

Никто не смел говорить.

— А я вам повторяю, что лучших коней мир уже не увидит.

Говоря это, он схватил хрустальный кубок, стоявший между добычей, и, бросив его о землю, разбил в мелкие куски.

— В ту ночь, отплывая на лодке, я поклялся перед покровителем своим, святым Игорем, что горло московского боярина заплатит мне за смерть Истамбула и Гемзы; воевода Астраханский может сойти за боярина.

Он умолк и, казалось, глубоко задумался; когда он заговорил в четвертый раз, в голосе его слышна была дрожь:

— Я хотел простить...

На мгновение он замолчал и перестал дышать.

— Солдаты, ведите его на смерть!..

Бесчувственного воеводу вынесли из горницы, а вождь неверными шагами подошел к креслу и снова надел на шлем клочья конской гривы, но засунул их глубоко под застежку, чтобы уж больше они не были видны.