Агай-хан — ч. X

АГАЙ-ХАН

Историческая повесть

X

Раскинулись за Яиком проклятые Богом луга. Вихрь здесь единственный хозяин — у него в распоряжении столько рабов, сколько песчинок покоится в пустыне, он будит и живит их протяжным свистом, а потом, когда ему вздумается, посылает их на все стороны света.

Одним взмахом крыльев возводит он из них строения, а другим рушит все сразу. То прикажет пирамидам в бешенстве лететь и кружиться неустанно, то населит простор могилами, прохаживаясь по кладбищу с глухим стоном, то вновь возвысит голос и возмутит круговоротом всю местность. Сыплются один за другим песчаные валы, подобно пенистым морским волнам, и словно над гребнем волны пена дождем взлетает, так и над этими валами возносится белесый прах и застилает туманом небо. Горе морякам, которые попадут в эту бурю, все они потерпят крушение! Подобно растопленному олову, щебень зальет им рты, сожжет им глаза, и пойдут их тела на дно, в сыпкую, вековую пропасть. Когда утихнет метель, пустыня уложится в гладкую равнину; кое-где разбросаны островки полыни, там и сям ползучие колючки, а между ними вьются змеи, протяжным свистом оповещая о своей любви.

Такова картина этих мест, когда летом здесь солнце сияет в блеске лучей. Но теперь пески снегом занесены, застыла река, всюду иней блестит; целыми днями лететь соколу над этой степью, но вот помутится его взгляд, затрепещет он крыльями, еще раз взовьется вверх и падет, озаренный, на белый снег среди звездочек изо льда. Там, где пустыня словно прильнула к небу, возвышаются холмы, а за ними голые, без единого деревца, скалы, тощие и нагие, подобные скелетам великанов, чей род вымер, а кости окаменели. Только здесь начинаются извилистые тропки и бездорожье, чернеют жерла пещер, из которых выходит ядовитый пар, здесь простираются гранитные столпы, а между ними снежные горки; лед, словно броня, прикован к хребтам и к груди скал, выступают вперед ущелья, озираясь налево и направо, после чего, подобно длинной арке, возвращаются назад, извиваясь неустанно. В этом хаосе вряд ли пригодится память; стоит только войти, и ты долго будешь искать выход в поте лица, в крови, стекающей с ног — все новые переходы манят к себе — скал здесь столько, сколько деревьев в лесу, все они одна на другую похожи, как листья одного дерева. После мучительного блуждания остановится наконец путник и станет оглядываться в отчаянии, а скалы словно издеваются над ним, те самые, которые он миновал час назад, будто стоят теперь перед ним, будто, потихоньку за ним ступая, двигались они вперед, а когда он останавливался, то останавливались и они; помутился мозг, кажется, хоровод закружили скалы; словно водоворотом, подхватывают они его и подбрасывают друг к другу без конца, неустанно; но если вдруг он придет в сознание и обретет волю, и если счастье ему улыбнется, то после тяжелой дороги выйдет он из этого лабиринта и снова увидит просторы пустыни — а за ней зеленые луга.

Нураддин стремится к тем скалам, поскольку, как донесли ему соглядатаи, именно здесь ищет убежища лев пустыни; но не он ли это за собой расставил многие засады, чтобы не потерять пути? Вот уже не один конь упал на землю, а всадник неподвижно сидит в седле; издалека сверкает его снаряжение, видна фигура воина, подобного Марсу, но подойди, кто бы ты ни был, друг или враг, и он беспрепятственно тебя пропустит, потому что плечи его примерзли к груди, и их уже не расправить.

И уже не может юноша оглянуться на товарищей, которые падают с глухим стуком, чтобы навеки умолкнуть. Кое-где рассеялся туман, выглянуло солнце. Тысячи мнимых искр блестят на снегу и, исчезая, трещат под копытами, подобно настоящим искрам, гаснущим в воздухе. Не зная жалости, Нураддин гонит вперед свои отряды, так туча в грозу, образовавшись от массы испарений, запряжется и тащит ее за собой по небу.

Наконец оперся он о скалу и радостно крикнул. Булат он вынимает из ножен, рассекает им воздух, очерчивая круг над шлемом.

— Вперед, — кричит он, — вперед! Здесь они; и гурия моя, и этот муж проклятый, определенный в жертву гневу моему!

Но татары придержали поводья, не ступают вперед ни шагу, заклинают они гробом пророка, силы их покидают, взгляд они обращают и руки простирают в ту сторону, откуда пришли. Там черные столпы среди белого снега зияют: «Это братья наши! Дай отдохнуть, мурза Нураддин! Поспать бы, мурза Нураддин, хотя бы одну ночь в палатке дозволь провести слугам твоим! Позволь, чтобы нам, замерзшим наполовину, огонь заглянул в глаза, кожу нам облизал теплым своим языком!».

— Ха, мерзавцы! — закричал юноша. — Откуда такая дерзость у вас взялась? Думаете, много вас в пустыне, и меня одного запугать хотите? Пусть только приблизится кто-нибудь, я голову снесу ему с плеч; так девушка во дворце отделяет чашечку розы от стебелька — первую, которая ей понравится! Ты, Абад Сахали, сдохнешь сейчас, как презренная муха; а что до тебя, Мехмет, то вот, конь мой уже вздрагивает от нетерпения — лучше ему тебя растоптать, чем идти по снегу и льду. Подойди только, Акбарей, и душа твоя убогая достанется в жертву морозу! Попробуй прищурь глаз, пошевели пальцем, ногу выпростай из стремени, Хаджаддин, пусть хоть одно движение твоих губ не понравится мне, и я продырявлю кинжалом твой череп!

И, так говоря, он поигрывал дамасским клинком, то показывая его, то пряча в ладони, будто готовясь метнуть.

Все в молчании склонили головы перед вожаком, но не двинулись с места.

Только Нураддин поднял саблю острием вверх, пришпорил коня, чтобы наброситься на них — вдруг разлетелся клинок на мелкие куски, осталась только рукоять в деснице: между скалами прогрохотал выстрел из ружья, в снегу среди обломков палаша лежала пуля.

— Во имя Аллаха, за мной! — крикнул он, даже не озираясь, услышали ли его, — за мной, на Заруцкого!

Но когда он достиг скал, скакун уже ни на что не мог пригодиться ему; он спрыгнул на землю и шел дальше с тесаком в руке. Несколько десятков отважных последовало за ним, прочие остались при верблюдах и начали разбивать палатки.

С того дня лязгом сабель и ружейной стрельбой наполнились ущелья, среди скал и ледяных столпов рубятся мужи; валят гурьбой татары по бездорожью, плохо чувствуют себя они на ногах, тоскуют по седлам — но о седлах и думать нельзя, куда ни взгляни, всюду пропасти и вершины, склоны и пещеры.

Храбро дрался Заруцкий в последнем убежище своем. Все время он впереди отряда молодцев, исхудавших от зноя и лишений, но с мужественно бьющимися сердцами. Осталась лишь горстка при вожаке, остаток тех войск, которые когда-то под его началом осаждали Москву, обратили в развалины Переяславль, взяли Астрахань; бьются они из последних сил, каждый ждет смерти, днем раньше или днем позже; но не жалко им с таким славным гетманом и погибать — мертвого он почтит скорбным взглядом и словом похвалы.

Еще хватит им на несколько дней пороха, из-под туч добывают они себе пропитание, стреляя в стаи диких гусей, соскабливают притаившийся под инеем мох со скал, комками снега увлажняют уста, перевязывают раны, а иногда посреди битвы думку степей затянут; пуля насквозь прошьет певца, упадет он со скалы в пропасть, и его сосед довершит начатый куплет.

С переменным успехом идут бои; то неожиданно нападают они на татар, и туча недругов захлебывается в крови, то рассеиваются, оттесненные, хотя еще недавно стояли стеной, а теперь нет ни одного; только где-то по ту сторону скалы слышится шум, будто сто змей разом по земле зашуршало.

Нураддин бесится от злости, ругает своих за то, что те сражаться не умеют, и жизни их расточает то в тяжелых маршах, то в ежедневных стычках. С равнодушием смотрит на раненых и на убитых, подобно великому человеку, который не заботится о жизни людей, потому что понимает, что тысячами смертей достигнет он своей цели великой. Но не в голове его почиет цель эта, а только в сердце; останется она без последствий для целых народов, может быть, погибнет вместе с ним в пустыне, но спешит поскорее душа его избавиться от нее и терзаниям конец положить, неважно где, в раю или в аду, лишь бы прекратились они, лишь бы наступило блаженство, покой или кара; тогда уж, по крайней мере, не будет сегодняшних чувств.

И потому смерть ближних не терзает его совесть. Все вокруг растоптал бы он конскими копытами, всех истребил бы огнем и железом, без жалости и страха, ни ангелам, ни демонам ни в чем не отдавая отчета, лишь бы только сесть на руинах и прижать к груди ту, которая лишила его жалости, разума и совести.

И пусть пред Божьим судом младенцы, протягивая свои маленькие ручки, девы, заливаясь слезами, жалуются на него — он на все готов, он не знает суда Божьего, он знает и чувствует только тот огонь, который грудь его пожирает!