Агай-хан — ч. XI

АГАЙ-ХАН

Историческая повесть

XI

На ложе из мха женщина прижимает ребенка к груди. Над ней закругляется свод пещеры, охваченный в разных местах огненными бликами большого костра, засыпанного пеплом и угольями.

Иногда коснется и ее этот блеск, и тогда на миг в тени проступают ее черты, изможденные болезнью тела и души. Но все же красота медлит еще, не желает она покинуть лицо, на котором оставила печать свою, хочет найти убежище в глазах, свет которых, пожалуй, только вместе с жизнью погаснет.

Но почему не ответит сынок улыбкой на объятья матери, почему не протянет он к ней ручки, а если ему холодно и голодно, почему не пожалуется вздохами и плачем? Может быть, крепко он спит? Нет, он проснулся бы, чувствуя поцелуи той, которая держит его. — Вот вспышка угасающего огня осветила лицо малыша; застывшие черты лица, тельце исхудавшее, окостеневшее, словно обрубок дерева. Обронила его мать, упало оно на землю, прокатилось немного и лежит, словно сероватая статуэтка. Низко опустила голову несчастная и несколько минут пребывала в полном оцепенении, потом встала и пошла к огню. Расправила она руки над угольями, чтобы согреться. Шелест ее платья разбудил пламень, и вырвался он из-под пепла, золотым столпом поднялся к лицу ее.

По лицу ее была видна борьба души со страданием; но постепенно признаки отчаяния уступили место выражению трогательной скорби, торжественной суровости — кажется, память о Боге разлила свет утешения по ее челу. Медленно опускается она на землю. Встала она на колени, и, опустив в землю черные глаза, читает тихую молитву, последний голос души, которой болезнь замкнула уста. Потом взяла она на руки тельце и исчезла во мраке пещеры — но вот уже возвращается со свертком и снова садится возле тлеющих угольев; на колени положила она дитя, развязала сверток и показался изнутри блеск драгоценностей, под ее пальцами послышался шелест шелков, выскользнули наружу и рассыпались ленты из золота и серебра.

В ее руке блестит маленький кинжал; то иглой, то ножницами ей служит, разные драгоценные ткани она сшивает, связывает, раздирает, распарывает, делает отверстия. Иногда снимает мерку с тельца, плечиков, ножек, обматывает ленточкой грудку, головку, шейку и, убирая ее, длину и ширину отмечает. Из остатков былой царской роскоши маленький саван, серебром расшитый, сделала для трупа Марина.

Нелегко его надеть на окостеневшие члены; мать наклоняется, целует холодные веки: «Позволь матери царице, Дмитрия наследник, одеть тебя, как подобает. В одном гробу почиете вы навеки, ты и наша держава, о, сын мой, дорогой мой сыночек!» И вот берет она его за ручку, а ручка словно из мрамора, и дыханием пытается она смягчить ее, лицо и грудь потирает, а когда устанет, снова целует, обнимает и говорит что-то.

Наконец укутала она сына блестящим платьем и взялась за новую работу: из черной шкатулки вынимает корону, держит ее над огнем, а когда золотой обод начинает топиться, то срывает она с короны сапфиры, диаманты, словно новые искры, их в пепел бросает, потом этот обод сжимает и время от времени прикладывает к голове ребенка; но корона еще слишком большая, тогда снова она размягчает её в огне и сгибает кинжалом: теперь уже подходит к его челу. Затем нанизала на нить ряд жемчужин и повесила ее на шею младенца вместе с ослепительно сияющим крестиком.

Улыбка печального блаженства на минуту взволновала ее уста, когда она смотрела на него, охваченного ярким блеском, — кремлевская слава, как детские воспоминания во сне зрелого мужчины, коснулась ее мысли. Положила она тело на ложе из мха и, воображая, что спит ее царевич, радуется его великолепию.

Но печать смерти на личике, словно издеваясь над жемчужинами и камнями, над золотом и серебром, наперекор игре их цветов, оттискивает все глубже морщины и синие пятна. Шаги входящего мужа вывели ее из задумчивости.

— Свершается судьба Игоря, и твоя вместе с ней, — сказал он твёрдо. — Сегодня погибли последние мои товарищи; нескольких, страдающих от ран, я оставил на дороге. Ах, ты плачешь, дорогая?

И он увидел лежащего ребенка.

— Благодарение небу, что сегодня призвало оно его как ангела. Завтра он стал бы пленником царя.

— Слава тебе, Боже! — воскликнула Марина, поднимаясь резко. — Ты прав, Игорь: он умер спокойно, тихо, без страданий; ослабленное тельце не подходило душе восходящей, и теперь она, обильно увенчанная лучами, поет в хорах ангельских и с любопытством смотрит на звездную корону Пресвятой Девы. Спи, сын мой, спи! Будто не подаешь ты признаков жизни и с минуты на минуту лицом чернеешь, но ты живешь над этими скалами. — Спи, сын мой, спи — ты не узнаешь позора, не испытаешь презрения! Слуги твои прежние не придут, чтобы заковать тебя в цепи и издеваться над тобой, королевич мой! Ты жил в колыбели как наследник могущественного государя и умер, прежде чем наступил рассвет дня унижения. Игорь, зажги факел! Выкопаем ему могилу в глубине пещеры, там, где лежат твои доспехи.

— Сегодня я для сына твоего, а завтра кто для меня? — мрачно сказал вожак и, добыв лучину из огня, шел впереди, а сзади она, неся на руках ребенка.

Так они шли молча по длинному переходу, в котором причудливый свод, созданный землетрясением и трудами времени, то сужается, то расширяется, то словно падает наземь и застывает в форме висячей колонны, то снова взмывает вверх и гибнет во тьме, то тянется по словно выкованной прямой, то на протяжении нескольких шагов ломается под углом или завивается крэгом.

Наконец, дошли они до места, своей округлостью подобного часовне. Отсюда можно вернуться только назад, нельзя идти дальше, потому что кругом всюду скалы. Прилепленные к своду сталактиты похожи на готические украшения, на кресты, колонны, аркады, а между ними рисунок причудливой формы, то ломаной линией, будто треснувший камень, то некоей расшивкой; видно было, что капля за каплей здесь долго падала с высоты, но сегодня уже не слышно ее падения, иссяк источнк.

Ниже, в углублениях скал, старательно сложено военное снаряжение Заруцкого, несколько мечей, лук и колчан, шкуры медведя и леопарда висят на наконечниках стрел, на камне лежат два ружья, возле них панцирь, а дальше на седле шлем, возле седла кольчуга, украшенная серебром, выложенная рядами драгоценных камней.

Сагайдачный с глухим звоном извлек из ножен широкий палаш, прямой, обоюдоострый, и начал им копать землю в середине пещеры. Мать тем временем читает молитвы над мертвым. Ее дрожащему голосу вторят глыбы земли, крошащиеся под железом. Труд недолгий — последний приют для маленького жителя был готов. Сложила ручки крестом Марина, легли на грудь ручки; одела она его в саван, и, прежде чем закрыть лицо, еще раз, заканчивая молитву Деве Марии, поцеловала и молвила: «Аминь».

Теперь она кутает его заботливо и дорогие одежды на него надевает; боится она, чтобы песок между складками не попал, чтобы щебень не давил младенца, собственными руками выравнивает она дно ямы, а потом, отвратив лицо, заткнув уши, горячо молится Богу.

Когда она снова обратила туда свой взор, уже была закопана могила, и вожак молодцев стоял возле нее, задумчиво опираясь на саблю. Могила черная, невысокая, пустая; сердце матери сразу почувствовало, что ей чего-то не хватает.

Когда она снова обратила туда свой взор, уже была закопана могила, и вожак молодцев стоял возле нее, задумчиво опираясь на саблю. Могила черная, невысокая, пустая; сердце матери сразу почувствовало, что ей чего-то не хватает.

Говоря так, она возвела глаза вверх, будто бы видела не вязь наскальную, а следовала душой за сыном в пути его от земли к небу.

Заруцкий осмотрелся вокруг и подумал, как угодить ее желанию. Минуту неподвижно стоял он, потом подошел к стене и снял с нее лук.

— Государыня моя, это мой верный товарищ. У меня было их два — один треснул сегодня в руках моих и я бросил его в пропасть, другой тоже разломиться должен.

И сняв тетиву, сгибал он дерево ногой, пока не расколол его вдвое.

— Он служил мне во многих землях. Горла татарские, московские, шведские пронзал я им. Этой тетивы звон был для меня словно мелодия молодости, самый мудрый голос пустыни не зазвенит так, как те стрелы, которые я пустил из него. Но оставим в покое то, что было и уже не вернется!

И, говоря так, он стругал кинжалом и тесал обломки лука; подобно птичьему пуху, на землю падали стружки.

— Я слышал от надежных людей, что, когда близка смерть, легче человеку предвидеть будущее и увидеть духов в зримом обличье. Ты в это веришь, жена моя?

Она подняла голову, склоненную над могилой ребенка:

— Верю.

Затрепетал воин и рукоятью кинжала зазвонил о свой панцирь. Раздавшийся звук был ему мил.

— Столько раз топтал я тела убитых, почивал в разрушенных церквях и на кладбищах, когда белые кости выглядывали из развороченных курганов; под Смоленском, сидя на трупах замерзших возле костра, всю ночь целыми кубками пили мы мед с польскими воинами.

Не раз по лесам я блуждал под звездным небом. Воистину дивны были там шумы то в зарослях, то в болотах, то высоко меж ветвей деревьев; это был не ветер, не вой волков, не филинов уханье, — мое ухо различило бы эти голоса. Это было что-то легкое, прерывающееся — только отзовется, и трепет, точно тысяча мурашек, бежит по плечам и спине; стал я присматриваться, напряг слух, потому что было во мне любопытство к Божьим творениям, которые выше людей, которые блуждают по свету, для которых ночь — это день, могила — жилище, ветер — крылья, на которых летят они, одетые в белое, с глазами мерцающими, как труха, молчаливые или возвещающие кратким словом волю небес, кару и суд Божий… Люди говорят, что иногда они стоят у ложа, на котором умирает грешник, и его душу страшными предчувствиями тревожат.

Нередко ходил я по замкам; в темных покоях, среди старых полотен, укутавшись в бурку, засыпал я. Странные сны меня терзали, но наяву никогда ничего подобного я не видел.

Нравилось мне слушать рассказы о призраках и привидениях, неведомое чувство тешило тогда мое сердце; я погружался в него с блаженством неизъяснимым. Слезы наворачивались на глаза, хотя это была не любовь, не печаль и не страх; не привык я бахвалиться своей храбростью; другие обо мне все знают.

Иногда я приказывал пленникам снять оковы, отменял смертный приговор, потому что час тому назад женщина или старик рассказывали мне о привидениях, встающих из могил, когда все заснут, а колокол церкви пробьет полночь.

Крест уже готов: весь он из дерева, а у концов тот же изгиб, в который впивалась тетива. —Вожак вручил его своей милой; преклонив колени, воткнула она его в землю и, вставши, смотрит в молчании, а перекладины креста бросают тень, которая, подобно черной ленте, опоясывает край могилы.

Игорь отстегнул пронзенный панцирь и заменил его толстой кольчугой, снял покореженную саблю и повесил палаш с клинком без изъяна, с его острыми и твердыми жилками. Поднял с камня шлем и надел его на голову.

— Куда ты идешь, Игорь?

— Я готовлюсь к завтрашней битве — последней битве. Прежде на праздник облачался я в эти доспехи.

Изменилось вдруг лицо Марины. Сгорбленный стан выпрямился, стал таким, каким был раньше, и такими, какими раньше, стали глаза, губы, чело, — все говорит о том, что это госпожа, которой весь мир кланялся, величественная в своем могуществе и в красоте.

Протянула она руки к могиле и попрощалась с ней, как будто, стоя на берегу, провожала она лодку, отплывающую в дальние страны; потом обернулась и пошла вперед, а за ней Сагайдачный. И когда вернулись они к входу в пещеру, она спросила его твердым голосом:

— А разве мы не можем бежать через ущелья? Ты же знаешь, как я бегаю по горам, и как могу переносить жажду в пустыне.

Ничего не ответил Заруцкий; минуту стоял он с опущенной головой — нельзя было понять, вынашивает ли он какую-то мысль или уже окончательно отчаялся.

Наконец он поднял голову. Лицо его в эту минуту было прекрасно, хоть он ничего не говорил ни о славе, ни о счастье; горела в нем жажда последней битвы, смягченная предчувствием, что после нее наступит тишина, которая на том свете станет наградой за беспокойную жизнь. В нём была тишина духа, высоко парящего над землей и прислушивающегося к журчанью людских голосов, что возносят вдали славу ему.

Взял он за руки Марину и вывел ее из пещеры. Всюду их окружает венец скал, разделенных узкими переходами. Локтем он указал наверх: понатыканные по всем вершинам, реют на ветру бунчуки татарские, словно гривы несущихся скакунов, а над ними горят полумесяцы, озаренные красным светом — потому что там за горами заходит солнце.

Он оглянулся вокруг: что ни вершина, то знак неприятельский; иногда вдали слышатся крики. И она увидела это, но не шарахнулась в испуге, не обнаружила плачем женской слабости.

— Так вот каким будет конец Марины Мнишек, — проговорила она без горечи и печали, медленно и бесстрастно, что повергло воина к ногам ее.

— Марина! — с восторгом воскликнул он, и лицо его засветилось отвагой, в деснице сжал он меч свой. — И я когда-то был велик, и мне знакомы минуты гордости, но никогда, ни в хорошие, ни в плохие времена, не сравнялся я с душой твоей!

И припал он устами к руке ее. Это не был страстный поцелуй влюбленного, это была дань преклонения. Вместе вернулись они в пещеру. Игорь разжёг мхом тлеющие уголья, кинул в костер два колчана и пук стрел.

— Поступая так в прежние времена, дарил я жизнь нескольким десяткам врагов… Горите, горите, мои стрелы, сослужите огнем службу господину вашему, раз не пригодились мне ваши перья и наконечники — обращайтесь, стрелы мои, в дым и уголья, избавьте от мороза члены мои! Завтра те из вас, что остались, еще принесут смерть кому-то.

Сел он возле костра, а на его плечо склонила голову Марина; его дыхание с каждым словом вздымает её волосы, охватил он рукой стан её, иногда молча целует в уста. Но уже прошло время любви, опьяненной минутами блаженства и надеждой без конца. Оживленной была тогда беседа, искры не гасли в глазах, горячий румянец не сходил с лица, с вздохами мешались объятия, кружилась голова, дрожали колени, сердце то билось, будто хотело вырваться из груди, то, стуча все тише, замирало будто навеки. Сегодня он любит ее так же сильно и еще выше, чем прежде, ценит любовь, но за несколько шагов до могилы он задумался о смерти. Прежняя его страсть уступила место торжественности, обычной для тех, кто не боится смерти и знает наверняка, что вот-вот придется сложить голову. Смерть есть святая святых. Ее покров, мерцающий в тени, прежде чем окутать мраком человека, придает ему особое достоинство — в последние часы жизни герой становится любимцем пророков — а когда закроется крышка гроба, под саваном смерти на веки вечные стираются случайные пятна, даже враг не посмеет напомнить о них, сидя на могиле павшего, и лучи славы вознесутся вверх и будут сиять над миром.

— Почему поблизости нет призраков? — отозвался Заруцкий. — Ведь скоро восход солнца, которое в последний раз увидит мою обнаженную саблю. Пока еще есть у вас время, о духи — дайте свой наказ пилигриму, который будет блуждать по неведомому ему бездорожью! Не был я презренной тварью на земле сей, не пресмыкался среди людей, но над их головами совершал полет свой. Вы знаете меня, как знаете и молнию среди грозы!

Он замолчал, почувствовав, что Марина прижала голову к его груди, словно, не в силах преодолеть тревогу, искала она себе приюта.

— Не дрожи, государыня моя милая! Приближаемся мы оба к неведомой нам стране – так же, как я тебя берег и лелеял на земле, так и в ней не оставлю тебя, если Господь Бог позволит.

Тут вновь замолчал он и долго безмолвствовал. Ждут уже своего часа пули, уже раскалились клинки, дым поднимается вверх мрачными тучами, просачиваясь где-то меж расщелин скал.

Молчание охватило всю округу. Не слышно голоса ни шакала, ни татарина, только костер говорит разными голосами: то расколется щепка и разлетится искрами, то зашипит растопленное железо, проливаясь на уголь, то затрещит огонь, обвиваясь вокруг дерева, то опадает пепел с приглушенным шелестом.

— А вас все еще нет — возопил взволнованный гетман, — в час моего поражения и падения не торопитесь вы обратить ко мне свой взор! Или вы, будучи людьми, нуждаетесь в роскоши и удачливой судьбе? Товарищи мои, такие же сыновья степей, как и я, вы, которые в сотнях сражений отлетели от меня, как листья от ствола дуба, предстаньте предо мной!

Герои, учителя моей молодости, которых я видел недолгими гостями на разных престолах и в разных землях, Дмитрий, Рожинский, Сапега, предстаньте передо мной! Помню я дни те, когда головы с плеч неприятелей, знамена с башен городов падали к вашим стопам, но и вам лишь до времени сопутствовала удача. Как я умираю после вас, так и все вы передо мной погибли!

А вы, враги мои, которых я сразил своей рукой в бою, никого из вас я не отравил, никому не вонзил кинжал в спину, а пронзил вас издали стрелой или клинком вблизи! Теперь мы должны уже примириться. Сойдите к победителю вашему, он пойдет той же дорогой, на которую годами раньше обрек вас!

Извне в пещеру ворвался стон и печалью заполнил все вокруг. Глаза Марины пристально смотрели на вход напротив нее, неподвижным стал ее взгляд; протянула она руки, будто бы хотела что-то от себя оттолкнуть, но не сказала ни слова, не издала ни крика.

На пороге пещеры, среди слабых отблесков огня и полос теней, мерцают доспехи и чернеет чей-то призрак — вот он постоит минуту, потом шагнет пару раз в сторону Заруцкого, спотыкаясь и постанывая, и, чем больше приближается, тем больше входит в круг света и тем страшнее он кажется.

Идет он так, будто может провалиться в любую минуту. Бледное, кровью забрызганное лицо, волосы, прилипшие к вискам, скрежет доспехов на груди, одной рукой держится он за бок, а другой потрясает так, будто угрожает кому-то или молит о помощи.

Вздрогнул Игорь.

А тот, который к нему приближался, уже стоит по ту сторону костра, озаренный красным светом; по плечам, на шее и на груди трепещут остатки брони и, срываясь, падают на землю. Зрачки — словно иней, примёрзший к глазам, уста шевелятся, но голоса не слышно. Пару раз наклонился он и выпрямился со страшным стоном. Зевнул и назад голову откинул, расправил плечи, словно для того, чтобы вернуть себе равновесие, и поднял голову, но, не сумев удержать ее, опустил к груди.

— Атаман, завтра утром здесь поганые будут… Наши у них в плену. Саблей по голове меня рубанули, бедро копьем пронзили, пуля пробила бок – силы покидают…

И поднял руки вверх, словно утопающий.

— Умирает Григорий, да здравствует Игорь Сагайдачный!

И упал он на спину. Последний его крик был криком прощания с вожаком и угрозы врагам — и разбился он о камень под грохот брони, лопнувшей от резкого удара.

Сорвался Заруцкий с места и обошел вокруг костра. Лежит казак на земле, растянувшись во всю длину; кровь еще течет с лица и груди, но нет уже ни малейшего движения в его теле. Вожак посмотрел на него взглядом, привыкшим к таким картинам. Цвет волнения сошел с его лица — он думал, что это дух, который вышел из могилы, чтоб на его призыв предстать перед ним посланником с того света, а это человек, который едва доковылял, чтоб сообщить земную весть, и умер так, как умирают тысячи.

Но человек этот в предсмертных судорогах помнил о своем гетмане, как сын об отце, шел по снегу, шатаясь, чтобы еще раз выкрикнуть имя его перед ним самим.

За эту любовь и верность пожал Заруцкий мертвецу руку и сказал так, как привык говорить он перед телами своих людей: «Вечный покой тебе, Григорий! Ты был отважен в бою». Потом снова он прилег на землю возле испуганной Марины.

— Ангелы и духи закрыли слух на мои призывы: видно, грехи мои стали горой между ними и мной. Жизнь – бесплодная битва, в которой человек никогда не сходит с коня и, борясь неустанно, всегда проигрывает. Жизни мне не жаль — но ты, благородная и прекрасная, рожденная, чтобы повелевать людьми, истекать кровью ты заставляешь сердце мое видом красы твоей, которая погибнет безвременно, ведь завтра верная смерть.

— Те, кто правит державами, не восходят и не падают обычными путями звезд, — ответила она с огненным взглядом, встряхнув кольцами волос, — рождение и смерть наши одинаково восхищают людей; да будет в том утешение наше! — но здесь голос изменил ей и остатки гордости покинули лицо ее. — На голод и холод мне хватило выносливости, печаль и тоску выдержало мое сердце, а теперь, когда развалилась держава большая и прекрасная, обильная хлебом, воинами и золотом, когда покои дворцов моих превратились в пещеры, я не стенаю, не плачу, но подожду еще немного, пока придет победитель и будет глумиться надо мной, и тогда я смиренно поклонюсь Господу на небесах и покину этот мир навек

Когда начало светать, вожак молодцев взял саблю и мушкет, заключил Марину в объятья и отошел с ней вглубь пещеры; но шел он уже не дорогой, ведущей к могиле ребенка, а в другую сторону. Слабый свет проникал через отверстия и щели, под ногами куча обломков, сверху, с громадных обрывов доносится эхо, колонны, покрытые инеем, белеют как привидения. Так это он вместе с любимой ложится заживо в гроб?

Но вдруг стало светлее, будто полотно света сорвалось с неба и пробило скалу, и лежит оно теперь на нижних камнях, всюду окруженное тенями; над ней треснувший свод и облако в вышине.

И тогда сжал Заруцкий руку царицы и, поднимаясь по ступеням, которые выдолбило время в стене пещеры, вел ее за собой, достиг выхода и взобрался к верхнему своду.

Небо было серым от туч, только на востоке в ожидании солнца развела заря свой костер; где-то прорезается синева, тучи уже не стоят намертво, а ползут одна за другой, в воздухе разлито предчувствие весны. Всюду вокруг возвышаются скалы, убеленные снегом.

Гетман хорошо знает, куда он идет; он не торопится, как беглец, не колеблется, как заблудший странник, но ровным идет шагом, за спутницей смотрит, озирая взглядом окрестности. Еще бунчуки развеваются на тех холмах, еще не слышно ни голосов, ни скрежета. «Выше, выше, к той скале, которая, подобно замковой башне, крутыми ярусами возносится над пещерой – на самой вершине хочу я дать последний бой и умереть!»

Словно внезапно окаменевшие волны гигантского водопада, громоздится эта скала, то сжимая, то расправляя грудь свою; по этим каменным ступеням карабкаются они оба. Дойдя до высшей точки, они присели и стали смотреть на мир, распростертый над их головой и под их ногами, прощальным взглядом. Здесь они могли охватить единым взором всю крепость природы, воздвигнутую на лоне пустыни. Разделенные пропастями, толпятся скалы. Их острия, то единые, то разорванные, то зубчатые, как башни, то остроконечные, как минареты, то сплющенные, как купола. Большинство скал ни на что не похоже по форме, они просто карабкаются вверх, отягченные снегом, ощетинившиеся ледниками, ломаясь углом, закругляясь в арки, в диком великолепии своем. Поднимается солнце на краю пустыни, зарделись пески, засверкали вершины — а оно, кровавое, огромное, восходит над пожаром туч.

Тогда вдруг, как выстрел, послышались крики, кличи, призывы. Голоса эти громами разлетелись между скалами и, как гроза, со всех сторон обложили гетмана.

— Это наш погребальный звон, — тихо скажет он и приготовит к бою мушкет, сотрет росу с его дула, чтобы можно было метко целить.

С окрестных гор спускаются отряды, из окрестных ущелий поднимаются роты; то они идут вперед, то отступят, то соберутся в кучу, то разойдутся, идут то единым фронтом, то небольшими группами, видно, что ищут они вожака. А ему, смотрящему с высоты, казалось, будто люди эти, пораженные внезапной слепотой, блуждают, не зная верной дорог.

— Это наше погребальное шествие, — тихо скажет он и горько засмеется, достанет саблю из ножен и положит ее перед собой, закрепит кинжал, чтобы не слетел он во время битвы, и засмотрится на Марину, чтобы еще раз перед кончиной натешиться ее ясным ликом, на котором тревоги не смогли оставить ни одной морщины.

Внезапный шум донесся снизу; и вдруг туча стрел и горсть пуль разбилась о скалы под ногами Заруцкого.

— Нас заметили, — спокойно сказал он.

Вздрогнула Марина невольно и закричала в безумии:

— О, Польша, Польша, где ты, отчизна моя!

Но слабость эта длилась только одно мгновение. Она поднялась и смотрит, озаренная лучами солнца, на приближающихся врагов. Они взбираются, как только могут, и молчат, словно тучи перед грозой.

Карабкаются, скатываясь по скользким скалам, не один из них рухнет в пропасть, чтобы больше никогда не встать, разбирают завалы, цепляются за выступы, разбивают острия ледников, проходят над обрывами, прикладывая те же силы, что и в битве с врагом. Но все напрасно: поднимутся они на не-сколько шагов вверх, и сползают вниз по горам снега — извиваются, руками цепляются, чтобы удержаться, от злости и боли ругают пророка. Но нет, все напрасно — сбрасывает их скала; они обходят ее и ищут подступа к ней с другой стороны, не зная пути, которым прошел Заруцкий. А он, сидя на вершине, смотрит на них, как человек, привыкший к тому, что люди трудятся в поте и крови, но долго ещё этот труд ничего не даст. Но нельзя было видеть по его глазам, чтобы его забавляли эти мучения и смерти; он знает, что рано или поздно после многих попыток и смертей они достигнут вершины, на которой он ждет их, и не настолько он к жизни привязан, чтобы радоваться тому, что она продлилась еще час.

Они вернулись и у подножья скалы стояли неколебимо; был слышен какой-то голос. Он говорит им что-то, и по обрывкам фраз, которые доносит ветер Заруцкому, угадываются гнев и презрение, затем какие-то призывы, приказы, обращение к каждому по имени. Затем все стихло; и вот из черной массы выходят мужчины и собираются в малый отряд, подобный туче, отделяющейся от скопления облачной массы, когда захочется ей одной полетать по небу.

В мгновение ока, рассыпавшись цепью, начинают они карабкаться, все, как один, черные, по белому снегу. Каждую пару секунд редеет отряд: вот один исчез и не оставил следа, голова другого еще видна на снегу, третий споткнулся и лежит бездыханный; но тот, кто удачливей, кто проворней, все еще взбирается на гору. Уже можно разглядеть доспехи каждого — но не черты лица.

А тот, который поднимается во главе отряда, с удивительной ловкостью одолевает препятствия опасной дороги. Безумные прыжки совершает он и не падает, скользит по льду и бежит по снегу, будто ангел-хранитель держит его за волосы; редко посмотназад, уставится на самую вершину скалы, а если сбоку пропасть, он смело в нее заглядывает, а если впереди яма, он не сворачивает, а мчится прямо и перепрыгивает ее с разбега — и держит в руках саблю. Его товарищи опираются на пики и булат; а он не хочет осквернить снегом своего клинка, но потрясает им над головой и омывает его в лучах солнца. На тюрбане лоснится мех и блестят алмазы, так же и на кольчуге, и каждую минуту кричит он суровым, страшным голосом, приказывает поспешить, насмехается над осторожностью, а когда кто-нибудь оступится и упадет вниз, он еще громче над ними издевается. 

— Прощай навеки! — сказал Заруцкий, поднимаясь и прикладывая мушкет к оку; но внезапно он опустил его вниз.

— Есть еще время напомнить о себе Богу.

Он стал на колени, отбросил ружье, положил на землю палаш, снял с пояса кинжал и бросил его в двух шагах:

— Я слыхал, что Спаситель наш, который дал себя распять за грехи наши, не любит тех, кто его призывает с оружием в руках.

Возле него и Марина молча стала на колени перед Творцом.

Молитва гетмана была короткой; в смирении он склонил чело, горячо сжал ладони, просил в душе простить его, но мало сказал слов, как это и подобает воину, который сражался всю жизнь и забывал в бою слова молитвы.

А когда он встал, то с большим облегчением посмотрел на наступающих врагов и взял в руки оружие. Два раза выстрелил — услышал два стона, два трупа упали в пропасть, словно пни срезанные, спущенные с горы; нет уже времени зарядить мушкет, поэтому бросил он его в пропасть — глухо зашуршит он по снегу и разобьется с грохотом о скалы.

Взмахнул он перед собой саблей, Марину своим телом закрыл. В эту минуту исходил из его глаз блеск огня, который во время боя загорается в сердцах воинов. Это было не бешенство, не жажда крови, не головокружение в момент опасности, а превосходство умирающего героя над победителями, убежденность души на пороге вечности, что не зря блуждала она в земном изгнании. Чтобы предстать перед Тем, кто послал его, нужен еще один шаг; смотрите, с каким бесстрашным сердцем готовится он его совершить: грудь под стрелы подставил, ногой в землю уперся и стоит как скала! Заметь в его лице хотя бы один признак колебания или тревоги, и я разобью навеки лютню мою! — Сзади левой рукой он держит за руку возлюбленную — еще минута, и окружат его враги.

Их предводитель уже подходит к вершине, но ни стрелы, ни пули пустить никому не дает. Исчез он за каменным выступом — схватился за навес и сразу взобрался на него.

— Игорь Сагайдачный Заруцкий, сдавайся!

И, сказав это, опустил он саблю свою, и своим приказал сделать то же. Но не милосердие, не восторг перед побежденным читается на лице его; мрачно чело его, тайной страстью горят глаза.

Молчанием ответил гетман, поднял он саблю — и почувствовал тогда похолодевшие пальцы Марины, обернулся невольно, а она, бледная, закрыла рукой глаза и медленно опускается вниз, теряя сознание. Засмеялся мурза Нураддин и захлопал в ладоши.

— Ха, ха, узнала! Взять его, взять ее! Его — на пытку, для нее — четвертый муж.

Низко опустил Заруцкий голову и сказал в отчаянии:

— Бог знает, как покарать меня за грехи жизни моей — смерти я не боюсь, вот Он и послал мне позор неволи!