Анджей Дравич — очарованный странник

Хотя в моей библиотеке немало книг Анджея Дравича, только две из них, как я теперь с сожалением вижу, были подписаны мне автором. Когда сейчас я читаю то, что он написал на титульном листе «Вопросов о России» (1981)Drawicz A. Pytania o Rosję. Warszawa: KRĄG, 1981 (подпольное издание).[1], перед моими глазами встает образ Дравича в январе 1983 года.

Я был на последнем курсе русской филологии Ягеллонского университета, а Анджей второй год приезжал читать лекции в Краков, неизменно с чемоданом новых книг, свежим запасом доброжелательности и готовностью выслушать каждого. В нашем старом здании Института русской филологии в доме №8 по тогдашней ул. Июльского манифеста к нему выстраивались очереди из просителей молодого возраста и постарше. Он привозил книги запрещенных русских авторов, которые больше негде было достать, давал советы и указания. Под рукой у него всегда был толстый блокнот, куда он записывал наши пожелания и просьбы. Речь шла главным образом о книгах русских эмигрантов — тут Анджей был незаменим и явно радовался, что может кому-то помочь. Бывало даже, что его трогало, когда кто-нибудь отдавал ему книгу, о которой он сам давно позабыл. «Смотри, — услышал я однажды, когда моя однокурсница возвращала ему пузатый серый конверт с вырезками и оттисками статей об Александре Вампилове, — какие у нас честные девушки!» Анджей собирал эти материалы годами, и для дипломников они были истинным сокровищем. Наверное, многие книги никогда к нему не вернулись — ведь у него не было времени напоминать о них.

К надписи, о которой я упомянул в начале, Анджей примерялся часа два, не меньше. Я подходил к нему в перерывах между занятиями, а он все просил меня подождать еще немного. Наконец он уселся, подумал и написал на брошюре несколько слов, будто хотел сказать что-то совершенно особенное. Когда 15 мая 1997 года мне позвонили из редакции газеты «Жечпосполита» и сообщили о его смерти, я сразу вспомнил эти слова: «Дорогому пану Гжегожу, от которого ожидаю очень многого — с надеждой, что все это ему удастся, и с просьбой помнить, что в России надо жить долго (и не только в России)» (выделенное — в тексте по-русски). Сам он умер после 65 лет странствий, в день рождения своего учителя, Мастера — Михаила Афанасьевича Булгакова.

Учитель и друг

Я познакомился с Анджеем Дравичем в поезде «Висла», шедшем из Кракова в Варшаву, в 1980 году. Анджей возвращался из Краковской Академии наук с лекции, посвященной трем волнам русской литературной эмиграции. Это путешествие оказалось одним из важнейших в моей жизни. Я разговаривал с человеком, который не только читал крупных современных русских писателей, но и знал их лично. Вдобавок любил рассказывать о своих российских приключениях, дружбах и увлечениях. Иосиф Бродский, Андрей Синявский, Владимир Максимов, Наталья Горбаневская, Надежда Мандельштам, Юрий Трифонов, Булат Окуджава. Я впитывал это как пастернаковская губка. Когда с 1986 года я и сам начал знакомиться с русским литературным Парижем, рекомендации Анджея открывали мне все двери. Владимир Максимов, Наташа Горбаневская, Андрей Синявский, Ирина Иловайская-Альберти — все эти люди, услышав имя Дравича, становились еще теплее и сердечнее. Когда в конце 1994 года краковский католический еженедельник «Тыгодник повшехный» поручил мне взять интервью у Булата Окуджавы, я, конечно же, попросил Анджея помочь мне, — и в московской квартире Булата в Безбожном переулке рекомендательное письмо Дравича тоже возымело магическое действиеПо-русски интервью было опубликовано под заглавием «Булат Окуджава. Это моя жизнь» в парижском еженедельнике «Русская мысль» (№ 4235. 3–9 сентября 1998. С. 12–13).[2].

Анджей был среди нас в Кракове в переломные и трагические моменты 1981 года. 13 мая он читал лекцию у писателей на улице Каноничей — уж и не помню, о чем: на встречи с ним приходили, независимо от темы. Помню, как Анджей начал свое выступление: «Говорят, стреляли в Иоанна Павла II… Если это правда, то мир сошел с ума».

11–12 декабря 1981 года Институт русской филологии Ягеллонского университета и Гуманитарное товарищество Независимого союза студентов организовали научную сессию «Обличья России». Конференция началась в день рождения Александра Солженицына. В самом начале было прочитано письмо организаторов, направленное автору «Архипелага ГУЛаг»:

В послеавгустовской ПольшеТо есть после возникновения и подъема «Солидарности» в августе 1980 года.[3] возрос интерес к России, ее истории, культуре и литературе. Поляки желают познать истинный образ Вашей родины, иной, нежели тот тенденциозный, примитивный и фальсифицированный, который подавала пропаганда. До сих пор было много запретных тем, признанных официальной идеологией излишними, вредными, опасными. Наша сессия — это попытка, наверное, не последняя, представить писателей, мыслителей и политиков, без которых знания о России, о ее прошлом и настоящем не могут быть полнымиПольский текст послания А.И. Солженицыну увидел свет в подпольной публикации, содержащей тексты выступлений участников сессии: List do Aleksandra Sołżenicyna // Oblicza Rosji. Lublin: Fundusz Inicjatyw Społecznych, 1987. C. 4.[4].

Мало было в Кракове научных мероприятий, которые пользовались таким интересом публики. Переполненный актовый зал Ягеллонского университета, толпы у дверей зала и в коридоре Collegium Novum (главного университетского здания). В числе выступавших были Рышард Лужный, Юзеф Смага, Люциан Суханек, Юзеф Тишнер и, конечно, Анджей Дравич. Анджей приехал к нам, хотя в то же самое время в Варшаве проходил Конгресс культуры. Если бы мне нужно было сегодня описать атмосферу этой встречи, то пришлось бы воспользоваться определениями вроде «анархия свободы», «погружение в свободу». В этом было, пожалуй, нечто сюрреалистическое, учитывая, что наутро в Польше уже было объявлено военное положение. Помню еще, как Анджей в эту субботу под вечер спешил на варшавский поезд, как будто хотел успеть вернуться домой до появления посыльных генерала КищакаЗабывчивым читателям напомним, что генерал Чеслав Кищак, тогдашний министр внутренних дел коммунистической Польши, был вместе с генералом Войцехом Ярузельским главным подавителем бунта «Солидарности» и соорганизатором военного положения, введенного 13 декабря 1981 года.[5].

Тогда мы потеряли его на год с лишним. Те, кто был с ним в «месте коллективной изоляции», потом рассказывали о его храбрости и благородстве, о необычайном чувстве юмора. До нас доходили письма, где он вслед за Булгаковым заверял, что все будет хорошо, поскольку «на этом построен мир». Я тогда писал дипломную работу, посвященную миросозерцанию Александра Солженицына, и остро ощущал нехватку помощи Анджея. Положение радикально изменилось, когда он вернулся. Снова чемоданы книг, снова консультации, точнее говоря — бесконечные разговоры. Он вернулся в Краков с еще большей энергией — его буквально распирали знания и готовность помочь. Тогда-то он и пригласил меня на два дня к себе в Варшаву на ул. Сонаты, чтобы я мог вволю поработать в его домашней библиотеке.

Весной 1983 года я побывал у него в гостях и одновременно имел возможность познакомиться с Верой Дравич. Оба были под огромным впечатлением от «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской. Анджей тогда переводил платоновский «Котлован», который вскоре и был опубликован по-польски в эмигрантском издательстве в Лондоне. Домашняя библиотека Анджея занимала тогда целиком стены одной из комнат, вдобавок в спальне стояли почти все номера парижского «Континента», который в те времена был для меня чем-то вроде апостольских посланий. Молодые студенты польской или русской филологии сегодня уже не поймут, как трудно было в Польше достать подобные книги. Я же помню свое возвращение из Парижа в Польшу в начале 1987 года, когда таможенница с нескрываемым удовлетворением конфисковала у меня в аэропорту почти сто книг на русском и польском языках. Я получил их обратно только осенью 1988-го по решению суда — после полутора лет споров с Главным таможенным управлением.

Благодаря помощи Анджея я сумел закончить дипломную работу о Солженицыне, которую защитил 15 июня 1983 года. За два месяца до этого я сдал своему учителю экзамен по русской эмигрантской литературе. Так сложилось, что это был мой последний университетский экзамен — Анджей впервые выступал в роли экзаменатора. Он сам сказал мне это, поставив отметку, и весело прибавил, что экзамен сдали мы оба.

В интервью, которое в 1995 году опубликовал издаваемый в Люблине журнал «Кресы», Анджей говорил так:

Краковский центр русской филологии в Ягеллонском университете всегда пользовался хорошей репутацией, до войны это была настоящая кузница польской русистики. Потом, в годы, цензурно все более трудные, в условиях идеологического контроля краковяне обладали той смелостью и естественностью, которая повелевала им попросту обучать студентов и включать в программы неофициальных писателей. Я убедился, что в Кракове это не считали «конспирацией», а рассматривали как обычную научную работу и долг по отношению к студентам. В течение всех этих счастливых краковских лет вместе с коллегами я делал то, что мне нравилось, и надеюсь, что наши студенты тоже получали от этого какую-то пользуCzas easternów. Z Andrzejem Drawiczem rozmawia Izabella Sariusz-Skąpska // Kresy. Kwartalnik literacki. Lublin, 1995. №1 (24). C. 93.[6].

Ясное дело, получали. Не только я, но наверняка также Кася Кшижевская, будущая переводчица стихов Иосифа Бродского, о котором еще до вручения ему Нобелевской премии она написала дипломную работу у Анджея. Пользу наверняка получали и другие дипломники середины 1980-х, писавшие работы о Венедикте Ерофееве (эту работу Анджей потом повез с собой в Москву, чтобы показать ее автору поэмы «Москва — Петушки»), Андрее Синявском, Владимире Максимове и многих других. Когда Бродский, Максимов, Синявский (все — незадолго до смерти) посещали наш Институт русской филологии, они могли убедиться, что приезжают туда, куда надо.

Дорога и суковатый посох

Словами «в России надо жить долго» Анджей хотел подчеркнуть, сколько еще нужно сделать. И хотя ему самому суждено было умереть рано, для исправления польско-русских отношений он сумел сделать так много, словно прожил сто лет, если не больше. Сам он постоянно пребывал в путешествии, куда много лет назад позвала его русская литература. «Приглашение к путешествию» — так называется одна из его главных книгDrawicz A. Zaproszenie do podróży. Szkice o literaturze rosyjskiej XX wieku. Kraków: Wydawnictwo Literackie, 1974.[7]. В январе 1988 года, впервые побывав в Москве после вынужденного 12-летнего перерыва, Анджей напечатал очерк «Гам, дорога и две свечки», в котором писал:

А передо мной — церковь Воскресения… Одинокая церковь в далекой перспективе на фоне неба. Каждый, кто приедет на станцию метро «Сокольники», может проверить, что я это не придумал. Достаточно пройти несколько сот метров. Я прохожу их, замедляя шаг. В гору идти тяжелей. Но это не та тяжесть. Я несу часть своей жизни, часть знаний об этой стране… и часть их судьбы, словно я один из русских странников, которые бредут, опираясь на суковатый посох. Я тащусь в гору, оставив все мысли, в смиренной уверенности: что бы здесь еще ни случилось, прежде всего понадобятся безмерное очищение, покаяние, исповедание грехов, раскаяние, прощение, милосердие. Церковь Воскресения светит издалека, а потом приближается. Я вхожу и зажигаю две свечки: чтобы сюда приехал Папа и чтобы у них получилосьDrawicz A. Zgiełk, droga i dwie świeczki // Drawicz A. Pocałunek na mrozie. London: Polonia Book Fund, 1989. C. 157. Текст впервые опубликовал «Тыгодник повшехный» 17 января 1988 года, однако цензура еще успела вырезать из этого «путешествия» Дравича последнюю фразу «чтобы сюда приехал Папа и чтобы у них получилось».[8].

Дравич до сих пор стоит у меня перед глазами как живой. Думая о нем, я вспоминаю строки из написанного в 1916 году стихотворения «Марбург» Бориса Пастернака, одного из любимых поэтов Анджея:

Тут жил Мартин Лютер. Там — братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

И все это помнит и тянется к ним.

Все — живо. И все это тоже — подобья.

 

О, нити любви! Улови, перейми.

Но как ты громаден, отбор обезьяний,

Когда под надмирными жизни дверьми,

Как равный, читаешь свое описанье!Пастернак Б. Стихотворения и поэмы: в 2 т. Л.: Советский писатель, 1990. Т. 1. С. 116.[9]

Как равный — именно так Анджей Дравич встречался и разговаривал со многими живыми легендами свободной русской литературы — в России, Польше, Париже, Нью-Йорке и многих других местах. Он знал Анну Ахматову, бывал у Надежды Мандельштам, встречался с вдовой Булгакова Еленой. Он любил говорить, что «в России нужно жить долго, а потом еще иметь хорошую вдову». Только благодаря русским вдовам сегодня мы можем читать стихи Мандельштама и «Мастера и Маргариту». Если бы не они, русские вдовы, советской госбезопасности действительно удалось бы отправить эту литературу в небытие. Дравич дружил с Иосифом Бродским, хорошо знал Юрия Трифонова, Андрея Синявского, Владимира Максимова, Георгия Владимова. Владимовского «Верного Руслана» он перевел на польский и в начале 80-х годов теперь уже прошлого ХХ столетия он очень рекомендовал его своим краковским студентам (других у него тогда не было: Варшава выставила его за порог университета). Я с волнением и доверием слушал его наставления. «В моем личном каталоге, — говорил он, — „Верный Руслан” Владимова — одна из самых важных русских книг».

Он очень не любил, когда кто-нибудь — неважно, сами русские или их польские попугаи, — повторял вслед за Тютчевым: «Умом Россию не понять»Ср.: Pojąć Rosję umysłem. Z Andrzejem Drawiczem rozmawia Witold Bereś // Tygodnik Powszechny. Kraków, 1994. №22 (2342). C. 114.[10]. Он был убежден, что подобные метафоры могут играть роль самосбывающихся предсказаний, в условиях же перемен в новой России они явно были не ко времени, так как ведут к апатии ума и бездействию. Основой размышлений Дравича о России всегда была мысль о том, что «русские — тоже европейцы». Не все у нас понимали это, а многие и до сих пор не понимают, слишком часто отождествляя такую точку зрения с прокоммунистическими и великорусскими симпатиями.

Впрочем, мне и самому казалось тогда, что, поддерживая в своих статьях Михаила Горбачева и даже называя его русским интеллигентом в действии, Дравич непростительно ошибался. Однако заблуждались как раз антикоммунистические критики Горбачева, вроде Михаила Геллера в ПарижеНаиболее обстоятельную критику Михаила Геллера и Александра Зиновьева как «двух русских экстремистов» Дравич остроумно озаглавил «Jeszcze Rosja nie zginęła» («Еще Россия не погибла»), что для каждого поляка ассоциировалось с началом польского национального гимна «Jeszcze Polska nie zginęła» («Еще Польша не погибла») (Drawicz A. Jeszcze Rosja nie zginęła // Drawicz A. Spór o Rosję i inne szkice z lat 1976–1986. London: Polonia Book Fund, 1988. C. 216–232). Напомним, что Геллер под псевдонимом Адам Кручек регулярно публиковал тогда в парижской «Культуре» свои «советские заметки» по-польски, где он очень сурово и максималистски осуждал прежде всего Михаила Горбачева. Дравич буквально впадал в бешенство, когда читал, например, у Геллера, что вождь «перестройки» на самом деле Сталин наших дней… Следует здесь добавить, что именно сравнение Горбачева со Сталиным было одним из излюбленных приемов Геллера в его критике отца «перестройки». Надо только взять в руки книгу Геллера о «седьмом генсеке», чтобы найти там соответствующие фрагменты (Ср.: Геллер М. Седьмой секретарь. Блеск и нищета Михаила Горбачева. London: Overseas Publications Interchange, 1991. С. 86–95).[11]. Осознать это мне самому помог Окуджава во время записи уже упомянутого интервью:

Когда-нибудь Горбачеву памятник поставят. Хотел он того или нет, он сделал великое дело. Нынешние судьбы Европы, России и Польши связаны с его именем„Nagła zmiana dekoracji”. Z Olgą i Bułatem Okudżawą rozmawiają Grzegorz Przebinda i Janusz Świeży // Przebinda G. Zaułki Mistrza Wolanda. Kraków: Oficyna Literacka, 2000. S. 80.[12].

Я уже вспоминал, что в 1982 году «Тыгодник повшехный» напечатал стихотворение Окуджавы «Замок надежды» (1962) в переводе Дравича, сидевшего тогда в лагере для интернированных. В подлиннике есть такая строфа:

Я строил замок надежды. Строил-строил.

Глину месил. Холодные камни носил.

Помощи не просил. Мир так устроен:

была бы надежда. Пусть не хватает силОкуджава Б. Замок надежды. М.: Эксмо, 2008. С. 5.[13].

Сизиф Окуджавы, в поте лица катящий вверх свой тяжелый камень, — таков был герой Дравича в трудные 80-е годы XX века. Еще в мае 1983 года Анджей писал: «Не надо пытаться искать ответ на русский вопрос. Достаточно честно задать его и не подсказывать неправду». Он хотел, чтобы поляки задавались этим вопросом, и потому, например, призывал их читать Андрея Платонова, которого наряду с Булгаковым, Зощенко и Бабелем считал величайшим русским прозаиком ХХ века.

Надо странствовать вместе с Платоновым по следам его героев — сначала далеко вглубь, а затем наверх. <…> И оттуда, из глубины, надо отправляться в его края и в материализовавшуюся в них историю. Тот, кто поймет до конца, наверное обретет свободуDrawicz A. Prośba o przeczytanie Płatonowa // Tygodnik Powszechny. 1983. №12 (1760). C. 4.[14].

Обретет… Без сомнения.