Бенёвский (Песнь четвертая)

Бенёвский

Песнь четвертая

 

Сверчки трещали весело в стволе,

Поник от зноя старый дуб ветвями.

В дупле сидел ксендз Марек на земле,

Свой нос кривой вооружив очками,

Писал посланья в синей полумгле.

Одно из них он начал так: «Пусть с вами

Пребудет Бог…» А дальше в скобках: «Жаль,

Что вас еще не пристрелил москаль,

 

Черт не сожрал. Мы ждем вас тут с подмогой,

А вам бы в спорах время коротать.

Ничтожества! Живой укор для Бога!

А все меж тем — потомственная знать.

Пан региментарь обещает много

Имбиря, мускателя нам прислать.

Как на убой, кормить вас, дескать, можем!..

А мы ремни да кожи только гложем

 

Venit judicium!Суд грянет! (лат.)[1] Вскоре Иисус

Судить вас будет, а не Марек старый.

Стряхните же долгов великий груз!

Ружанский подкоморий, бойся кары:

Ты, словно Фабий, губишь наш союз.

Когда громов прокатятся удары —

Из жалости предупреждаю, — Бог

Подхватит вас, развеет, как песок!»

 

Писал так Марек. Девушка-лазутчик

Стояла рядом. Мы знакомы с ней.

Она скользила в час своих отлучек,

Как луч, как вздох, по стану москалей,

Как Афродита, мчалась между тучек,

Влекомая упряжкой голубей.

С зажженною свечой она стояла,

В ее лучах вся золотом сияла.

 

И мы б решили, приглядевшись к ним,

Что здесь пророк сидит, чело нахмуря,

А над плечом склонился херувим,

Рукою прикоснулся он к тонзуре,

Явив одним движением святым

Нетленный нимб, витающий в лазури.

Звездой огромной светит он в дупле.

Сидит старик на льве иль на орле?

 

В тот миг в стволе их было только двое:

С пером ксендз Марек, со свечой она.

И оглашали дерево пустое

Хоры сверчков. Манила тишина

Уйти туда в сиянии и зное,

Где над водой лещина сплетена,

И спать в тени на травах шелковистых,

Под рокот пчел, под ропот струек чистых.

 

Но у кого же был досуг тогда,

Чтоб наслаждаться, созерцая воды?

Кто знал, что все исчезнет без следа —

Умчится, точно мошек хороводы?

Умрет, как незабудка у пруда,

Как плач, умолкнет, минет, точно моды?

В те годы модно, впрочем, было слыть

Конфедератом и средь леса жить.

 

Но все проходит… И отчизна тоже,

Она проходит! Стих тот золотой

О том, что жизни родина дороже,

Который влек когда-то за собой,

Он нынче… Мнения у многих схожи,

Кто жил в осаде, кошек ел порой,

Что этот стих… Он сделался лишь басней,

Хоть басен всех Красицкого прекрасней.

 

Пусть все пройдет!.. Пусть дышит ярость гроз,

Развеется мой след в песках сыпучих,

И чаша дум моих, как чаша слез,

Расплещется в годину бед горючих.

Всходил я ближе к тучам, на утес,

Чтоб дальше быть от ящериц ползучих,

Целующих в лицо нас невзначай.

Что гаже — ласки те иль черни лай?

 

Но я с вершин подоблачных низринут,

И наземь я повержен с пирамид.

Хотя печальный жребий мною вынут,

Еще мой стих врага насквозь пронзит.

Мой стих подобен кораблю: то кинут

В просторы неба, то меж гребней скрыт.

Там и конец ему, там и начало —

И смерть не раз меж парусов витала.

 

В неровном гуле, в скрежете снастей

Рождается гармония отваги,

Которую люблю я, слыша в ней

Шипенье змей, ютящихся в овраге,

Спор ангелов в разгар июльских дней,

Когда сверкают молнии зигзаги,

Дверь распахнув в тот огненный приют,

Откуда вздохи демонов текут.

 

Ах, юность, если б силою звенящей

Ты налила мне тело до краев!

Когда бы я жалел себя почаще

И сомневаться не был бы готов

В грядущем дне, в минуте настоящей,

Тогда бы, не бросая лишних слов,

Сломал я эту лютню о колено,

Явил бы лиру новую мгновенно.

 

Но поздно… Слушатели где? Увы,

Они, должно быть, рукоплещут в склепе,

И я не слышу их из-под травы.

Жалеть о прошлом?.. Чувства нет нелепей!

А все ж, когда орел средь синевы

С печальным криком улетает в степи,

Мне кажется, что братняя душа

Со мной простилась, к Господу спеша.

 

Любил я эти души, зов их дикий,

Распластанные по небу крыла,

То мутные, то огненные лики,

Которые натура нам дала.

В пучину туч влечет их пыл великий,

Манит к себе Левкадская скала.

Любил я их безмерно и упорно,

И грезился мне в розах колер черный.

 

А ныне?.. Тем, что мне дает Господь,

Я без раздумья наслаждаться стану.

Я от недугов исцелен. И хоть

Вся эта песнь уже сродни роману,

Я впредь берусь болтливость побороть.

Но все подробности я без обману

И в будущем с усердьем передам,

Чтоб можно было поразвлечься вам.

 

Итак, мы с девушкою молодою

Сидим в дупле. Воркуют голубки.

Скрепляет ксендз печатью родовою

Назначенные для письма листки.

И в брак сургуч вступает со свечою…

(Вот стиль Делиля! Наши простаки

Так портят стиль, что надо бы побольше

Из Франции заимствовать для Польши.)

 

Сургуч со свечкой жаркой повенчать

Торопится старик рукой привычной.

С письма бесследно не сорвешь печать…

Быть может, впрочем, на меже граничной

Залег москаль, он все желает знать,

Спешит он тоже взять свечу обычно:

Броню секрета пагубный фитиль

Растопит лаской. (Это вновь Делиль.)

 

Совершено возлюбленных венчанье.

(Варшавский критик, к счастью, ты далек!)

Покамест не остыло их пыланье,

Ксендз достает с печаткой перстенек.

Вдруг шум, и крики, и клинков бренчанье.

Встал Марек, перстень уронил в песок.

Мелькнул на стенке рой теней и замер:

Был полый дуб прообразом тех камер,

 

Где зарождается дагерротип:

Он, уменьшая, повторял картинки,

Не исказив при этом прототип.

Сошлись снаружи двое в поединке,

Над каждым сабля, как серпа изгиб —

Сверкающие, грозные пластинки.

Узнал их ксендз и выгнул бровь дугой:

Один Бенёвский, Сава был другой.

 

И буркнул Марек: «Примирять не стану,

Пускай друг другу пустят кровь они

И примут освежающую ванну,

Чтоб стать умней на будущие дни».

Бойцы меж тем неслись через поляну —

В дупле летали пестрые огни.

Предстал Бенёвский в пелене кровавой

На вороном коне, на белом — Сава…

 

Ударили клинками что есть сил.

И разминулись. Но еще минута —

Вновь сблизились. Бенёвский отскочил

И в лошадь Савы метит саблей гнутой,

Взмахнул… и оба уха отрубил.

И вздыбился скакун под Савой круто —

Из ран взметнулся вверх двойной фонтан.

Обрызган всадник кровью этих ран.

 

С лицом багровым Сава на равнине

В тот миг казался всадником морей,

Сидящим на оседланном дельфине,

Который кровь пускает из ноздрей.

Испуга нет у Савы и в помине,

Но, увидав, что враг его хитрей,

Лицом к хвосту в седле он повернулся,

За пистолетом молча потянулся.

 

Багров и страшен Сава был в тот час,

Но целил с хладнокровьем неизменным

Он нашему герою между глаз.

Когда б кремень сверкнул огнем мгновенным,

Никто б уже Бенёвского не спас.

Позднее он в порыве откровенном

Признался, будучи навеселе,

Что даже пулю видел он в стволе.

 

Чуть позже б он своей души очами

Ее в мозгу, пожалуй, увидал.

(Сказал так Гамлет.) Но не взвыло пламя.

И смертного Господь к себе не взял.

Раз он не умер, звучными стихами

Я возведу его на пьедестал.

Простите, не сказал я даже вкратце,

Что побудило их обоих драться.

 

Но отвлекаться, впрочем, недосуг,

Вот-вот в героя влепит пулю Сава.

Стрелять горазд! У девушки каблук

Отщелкнуть пулей может для забавы,

Когда он кутит в обществе пьянчуг.

(Будь я девицей ветренного нрава,

Живи я в ту эпоху, нипочем

Так рисковать не стал бы каблуком.)

 

На Збигнева он направляет дуло,

Уже и пальцем давит на курок.

Но что это? Ирида ль промелькнула,

Иль ангел вдруг покинул свой чертог?

Нет, это же Свентина так порхнула:

На лошадь прямо из дупла прыжок!

Ввысь на два локтя! Вот уж беспримерно!

Поэт сказал бы: прыгнула, как серна.

 

Воздушная, она на скакуне,

Коснулась крупа белого рукою,

Приникла телом к Савиной спине.

Тот медлит, полон злобою немою.

Богиней олимпийской в вышине

Свентина стала. Вот уж за уздою

Проворно тянется. Конь — на дыбы…

Промазал Сава!.. Тут не до стрельбы.

 

Не ожидая выстрела второго,

Она коню ударила в бока,

Помчался тот, заискрились подковы.

Скакун рвался, как птица, в облака.

Подобно фее ветра голубого,

Она чуть-чуть касалась чепрака.

И хоть мурашки бегали по коже,

Она той скачке радовалась все же.

 

И взял ее ликующий простор

С воздетыми, как два крыла, руками.

И косу ветер бешеный простер,

Как золотую змейку за плечами.

Он мчался, резвый, с ней во весь опор,

Свивая змейку легкими клубами,

Цветы выхватывали из волос

И, как алмазы, сея их вразброс.

 

Вслед за конем, за ветром и за нею

Над степью мчалась пара голубей.

Уже исчезли… Стала даль мутнее,

Пыль золотая сделалась темней,

Скакун растаял с ношею своею —

Уже подковы цокают слабей,

Блеснул еще раз на горе покатой,

Весь из огня, из меди, из агата,

 

Блеснул — пропал. Как опишу теперь

Все, что на ум пришло в тот миг герою?

Он мнил увидеть в мир загробный дверь,

А увидал… Ну что ж, я вам открою —

Он о кентаврах слышал: этот зверь

Берет красавиц и несет с собою.

Бенёвский стал, раскрыв широко рот,

Как не нашедшей рифмы стихоплет.

 

Вслед Саве и его сестре-красотке

Он все глядел. Уже их конь унес.

Исчезли, как две белых папильотки,

Два голубка на кончиках волос.

Ксендз-кармелит, перебирая четки,

Из дуба вышел. Был он стар и бос.

Перекрестясь, спросил он: «Ну, Маврикий,

Из-за чего был этот бой великий?

 

Кровь молодая! Вас не удержать,

Никак меж вами не добьешься ладу.

Умчался Сава по степи опять.

Вернется ли он к своему отряду?..

Эх, драчуны! Вам всем волов бы дать

За эту блажь, за фортели в награду.

Пока у вас оружье есть и конь,

Все время лезть вы будете в огонь.

 

Вспороть хотели вы друг другу шкуру…

Из-за чего деретесь меж собой?»

«Клянусь, отец, мы вздорили не сдуру, —

Ксендзу рассказывать стал наш герой. —

Я золотую снял миниатюру

У Савы с шеи, он затеял бой,

Мне заявив, что это оскорбленье.

Клинок скрестил я с ним без промедленья.

 

И сердце Савы, верно б, я достал,

Разрезав ребра саблею турецкой…»

Гнев праведный в Бенёвском клокотал.

Ответил ксендз: «Вы из-за вещи светской

Сражаетесь? Вам розог я бы дал…

Ты, граф, рожден с запальчивостью детской.

Мне для тебя вручила амулет

Дочь старосты — и в этом весь секрет.

 

Его я вешать не желал на шею.

Убрать в карман? Карманов нет у ряс.

На время Саве дал я вещь, чтоб ею

Обрадовать тебя в нежданный час.

При ней письмо есть… Я благоговею,

Когда его читаю всякий раз.

Хоть быть грешно амурным почтальоном,

Но спрятал я письмо под капюшоном.

 

Писала это нынче в ночь она.

Прочти! А мне пора вести ватагу.

Бар под угрозой, помощь там нужна.

Его спасу я или в битве лягу».

Бенёвский стал белее полотна,

Взял  у ксендза заветную бумагу,

Читал, читал, вздохнул сто раз подряд,

В груди почуяв сразу рай и ад.

 

Все, что, знакомясь с песнею второю,

Узнали мы — все было в том письме:

Как замок взяли штурмом, точно Трою,

Явившись неожиданно во тьме,

И как ночной зловещею порою

Пан Дедушицкий умер в кутерьме,

И как хмельная шляхта ликовала,

Выкатывая бочки из подвала.

 

Испуганный хозяин второпях

Сбежать задумал с дочерью в Варшаву.

«О Збигнев мой, откинь напрасный страх, —

Она писала, — ни совет лукавый,

Ни речи о богатых женихах,

Ни власть отца, ни страх перед расправой

Меня не сломят, лишь тебя люблю

И ни за что теперь не отступлю.

 

Я уезжаю, но со мной повсюду

Цветов подольских аромат лесной,

Верна благоухающему чуду,

Я не забуду хижины ночной,

Как косы целовал мне, не забуду,

В прощанья час боязнь владела мной,

Что упадешь ты бледным, бездыханным:

Ты трепетал, как ствол под ураганом.

 

Страшилась я: а ну услышишь вдруг

Ты голоса в моей душе смятенной?

Разорванной струны был в сердце звук,

Когда ты целовал меня, склоненный.

За ветки, листья всею силой рук

Я ухватилась, исторгая стоны.

С далеким бликом, с эхом в эту ночь,

Казалось мне, жизнь улетает прочь.

 

Пишу я, а заря горит багрянцем,

И перед солнцем стыдно мне до слез.

Лицо зажглось неистовым румянцем:

Ведь я была сестрою белых роз.

И был Христос мне радости посланцем,

Пока любовь ко мне ты не принес.

Сверкающему улыбнись светилу:

Оно, как взор твой, дух во мне смутило.

 

С тревогою я отправляюсь в путь,

Пруды и сад покину я в кручине.

Коль в час войны придется как-нибудь

Тебе здесь быть, ночуй у нас в долине,

Вели мои покои отомкнуть

И вазочку возьми с окна, в средине.

Отыщешь ты увядший василек.

Всю ночь со мною этот был цветок.

 

Кто духом тверд, тот может все. Addio!

Не оставляй надежду никогда!

Я простираю руки, caro mioМой дорогой (итал.).[2],

Лечу к тебе. Я буду ждать года.

Жива любовь, покамест сердце живо,

Тебя незримо я храню всегда.

Тебя ни меч, ни пуля не погубит,

Ведь гибнут те, кого никто не любит.

 

Бог будет ли его оберегать?

Спросила у вещуньи я, у Дивы.

Она в ответ: «Он будет счастье знать.

Дерется духов рой золотогривый

Из-за него и черных чудищ рать.

И арфа подвиг воспоет счастливый.

В союз он вступит в Индии с царем…»

Не веришь ты, я верю ей во всем.

 

Сказала Дива: «Он садится в сани,

А сани эти из костей кита.

С ним рядом — дева. Но лицо в тумане…»

Скажи мне, милый, я ли дева та?

О, пусть кристалл свой мне подарит няня!

Там будущего каждая черта

Видна в каком-то странном озаренье.

Пускай он мне навек заменит зренье.

 

Пусть не увижу солнце и луну!

Что небеса мне с ярким их нарядом?

Зачем глядеть я буду в вышину?

Ведь ты с рассвета до заката рядом!

Мне кажется, лишь на тебя взгляну,

Я поведу тебя, любимый, взглядом

К успехам… Пусть…» Тут прервана строка

И влагою закапана слегка.

 

Стал Збигнев целовать письмо… Распятье

Ему тотчас же ксендз поднес к лицу.

«Письма вовек не стал бы целовать я,

К распятью должно припадать бойцу.

Что плач? Мирское грешное занятье —

Ржавеет крест, один ущерб Творцу, —

Так молвил ксендз. — Отбрось все искушенья,

Я важное тебе дам порученье.

 

Мне донесли, что сел на трон в Крыму

Гирей. В содружестве он с нами близком

И рад он будет нашему письму.

Скачи к нему… Путь этот связан с риском,

Он аисту известен одному

Да ласточкам, на юг летящим с писком.

Ладье подобен аист боевой,

А ласточка при нем, как рулевой.

 

Она садится на корме пернатой,

Чтоб между туч, как между волн, нырнуть.

Клюв аиста — бугшприт ее фрегата.

Об отдыхе, как аист, позабудь,

Христом подвигнут, путь верши крылатый,

И пусть наполнится отвагой грудь.

Не сложит аист крыльев, нет, не сложит,

Пока достичь он рубежа не сможет.

 

Верь, сын мой, если праведным путем

Идти, то солнечной достигнешь дали.

На миг один приляжешь под крестом —

И снова в путь без горя, без печали.

Ты в подвиге прославишься святом,

Отчизну защитишь в огне баталий.

Пока сияет в небе солнца свет,

Твоих деяний не померкнет след.

 

Скажу, что у меня на сердце скрыто…

И я усталость, может быть, таю.

Но принял крест, в сутане кармелита

Иду я вдаль, тая печаль свою.

И, может, смерти жажду… как разбитый

Грозою дуб, но сердцем я пою,

Едва лишь к пушке прикасаюсь с дрожью,

И пушка громом славит силу Божью.

 

Да, старость, на раздоры поглядев,

Насупила Юпитеровы брови;

Степных вулканов отворился зев,

И хлынули потоки жаркой крови.

Мы в родине зажгли упрямый гнев,

Корону воскрешенья ей готовя.

Я вас веду в кровавую купель.

Скажи, ты знаешь ли, в чем жизни цель?

 

И кто я? Прах. Заутра в землю лягу —

Цветы и травы вскормит эта плоть.

Кто я? Сосуд, струящий веры влагу, —

Его назавтра разобьет Господь.

Умей же в теле сохранить отвагу,

Умей грозу и вихрь перебороть.

Знай — взвешивает золотая чаша

В преддверье рая все деянья наши.

 

И нашу кровь, и слезы там найдешь,

Они по капле копятся годами.

Там, в этой чаше, истина и ложь —

Все учтено бесстрастными весами.

Ступай же! Если ты в борьбе падешь,

Заплачет Польша скорбными очами.

Но если слез не станет лить она,

Отчизне нашей, значит, грош цена.

 

Но верю я — заплачет, и крещенье

В ее слезах ты примешь, о герой», —

Так молвил Марек. В скорби и смущенье

Внимал ему воитель молодой.

В глазах угроза тлела, жажда мщенья

Владела потрясенною душой.

Ксендз передал дрожащими руками

Ему конверт с заветными листками.

 

Гонец коня на юг поворотил,

Где месяц встал меж облаков бегущих,

В тот миг Бенёвский душу посвятил

Мечтаньям юным о годах грядущих.

Когда б в Эдем я землю превратил

И ангелов рассыпал в райских кущах,

Когда б из радуг мог соткать мосты,

Не выразил бы я его мечты.

 

Их выражу, воздвигнув мир хрустальный

И посадив в харчевнях Артемид.

Пусть жизни челн скользит в воде зеркальной,

Как близ Сорренто лодочка скользит:

Разрезав грудью синь волны кристальной,

Она из капель искорки родит.

Она летит, стремится без усилья

И огненные распластала крылья.

 

Вперед же, юность, этот дух гони,

Пусть мечет всюду золотое пламя.

В Платонов кубок сок хмельной плесни,

Свой лоб обвей душистыми ветвями,

Грядущему на верность присягни

Перед пылающими алтарями.

Слабеет Муза… Сделалась бледна…

Роз принесите, янтаря, вина!

 

Я возмечтаю в сладких клубах дыма

О радостях далеких юных лет.

Благоухают волосы любимой,

В ее глазах я вижу дивный свет.

Былая грусть проносится незримо,

Осенний лист ей шелестит в ответ.

Я тщетно сердце будоражил ядом…

О юных дней любовь, я твой, я рядом!

 

Без славы и без сердца воротясь,

У ног твоих лежу подбитой птицей.

О, не страшись, что рана не срослась,

Что кровь по перьям лебедя струится, —

Я духом чист! Далеко песнь неслась,

Сквозь вихрь и мглу могла равно пробиться.

Твою слезу хочу я увидать.

Чтоб петь — ты знаешь, — должен я страдать.

 

Сядь у ручья. Рябининки-кораллы

Падут венком на голову твою,

Послушай вихрь печальный, одичалый,

Он издалека песнь домчит к ручью.

Вглядись в ту песню, в ней блестят опалы.

Людей кляну, а все же их люблю.

И право, может, я других не хуже:

Полсвета обойдя, ищу все ту же.

 

От чар твоих мне не уйти. Привык

Бродить я в скалах, над морскою кручей,

В ушах — твой голос, а в глазах — твой лик.

Любовь, как солнце, шлет мне свет могучий.

Ко мне являлся ангел, твой двойник, —

Спал на груди моей. Слезою жгучей

Не запятнал я белоснежных крыл.

Твой ангел это знал — и приходил.

 

Средь рощ, где месяц светит сквозь оливы,

Как призрак солнца, бледный и нагой,

Два духа шли четою молчаливой;

Один как мрамор и как луч другой.

И крылья ветра, вихря переливы

Не трогали волос над головой.

Мы — эти тени, это мы блуждали,

Трепещущие, в думе замирали.

 

В Элизий тем же шагом мы войдем —

Медлительным, торжественно-усталым.

Мир видели мы в красках, а потом

Под мертвым и бесцветным покрывалом.

Ужель того героем назовем,

Кто кончит жизнь, пронзив себя кинжалом?

Мы вылечились ядом до конца —

Жизнь сохранили, погубив сердца.

 

Тебе все это я сказал впервые

И повторять не стану никогда.

Разверзли небо вспышки громовые,

Скорбящих вихрей вырвалась орда;

В твоем саду они завоют, злые,

Готическою башенкой тогда

Всплывет луна, свет серебристый сея

На наши потаенные аллеи.

 

Прощай — иду — и все же не ушел,

Хоть дальних духов увлекают зовы;

Под ветром гнусь, как кипариса ствол.

Упали с моего лица покровы.

И ангел по лицу перстом провел,

Вписав навеки приговор суровый…

Я суд отвергну: нет за мной вины!

Ты на меня глядишь — глаза грустны.

 

Прощай! Еще раз чудо совершится:

Из савана я руки протяну.

Белее розы ты к моей гробнице

Придешь, чтоб вечному отдаться сну.

Довольно! Песнь окончена… Кати́тся

Из глаз слеза… Устал я… Отдохну.

Нет влаги в кубке, и цветы увяли.

Прощай! При жизни свидимся едва ли.

Примечания переводчика

Подкоморий — шляхетский титул в старой Польше, происходивший от названия важной должности, обладатель которой пользовался судебной властью, решая граничные споры.

Стих тот золотой… — «Гимн о любви к родине» Игнация Красицкого (1735 — 1801), крупнейшего польского поэта эпохи Просвещения.

Делиль Жан (1738 — 1813) — французский поэт, популярный в Польше в начале XX века среди эпигонов классицизма и имевший подражателей, преимущественно в жанре описательной поэмы.

…простаки… портят стиль… — В оригинале : «отуречивают стиль». Имелся в виду М. Чайковский, в свою повесть «Кирджали» вставивший множество турецких слов.

…своей души очами… — Эта цитата из «Гамлета» была поставлена Мицкевичем эпиграфом к балладе «Романтика».

…богиней олимпийской… стала. — Словацкий отсылает читателя к эпизодам «Илиады»: во время битвы боги становятся рядом с теми героями, которым покровительствуют.

Он о кентаврах слышал… — Имеется в виду миф о похищении кентавром Нессом жены Геракла, Деяниры, обыгранный Словацким также в незавершенной драме 40-х годов «Фантазий, или Новая Деянира».

С ним рядом — дева. — Здесь используется эпизод из мемуаров Бенёвского, повествующий о том, как в героя влюбилась дочь губернатора Камчатки Нилова.

…сел на трон в Крыму // Гирей…— Керим-Гирей стал крымским ханом в 1764 году. Конфедераты действительно посылали в Крым посольство (во главе с Маковецким).

…близ Сорренто… — Словацкий побывал в июне — июле 1836 г. в Сорренто, на родине Тассо. Описание «золотой ладьи» связано с XV песнью «Освобожденного Иерусалима».

О юных дней любовь… — Имеется в виду Людвика Снядецкая

…ты к моей гробнице // Придешь, чтоб вечному отдаться сну… — Словацкий использует мотив погребения рядом двух несчастливых влюбленных (на основе предания об Абеляре и Элоизе).