21.06.2022

Бенёвский (Песнь вторая)

Бенёвский

Песнь вторая

 

В моих стихах есть горечи осадок.

Откуда он? Я сам ему не рад.

Для песен собирал я краски радуг,

Брел пилигримом много лет подряд.

Но вот отвергла Муза мой порядок

И мечет строфы, точно звездопад.

И если вдруг Медведица Большая

Падет на вас, сюртук вам прожигая,

 

То — черт возьми! — моей вины здесь нет.

Я вдаль иду, созвездия рифмуя.

Возьму, как Хохлик, с табаком кисет,

Вас угощу. Чихнете вы — начну я

Вторую «Оду к молодости» вслед

За старым бардом. Молодежь, ликуя,

За смелость мне тогда воздаст хвалу,

Сравнив с Роландом, рубящим скалу.

 

Хочу мечом я на две половины

Сейчас один подольский дом рассечь,

Чтоб показать вам райские картины

И ангелов, сошедшихся для встреч.

Сыредень этой хаты, иль средину,

Вам обнажить. Украинская речь

В сравненье с нашею ничуть не хуже,

И казаков я полюбил к тому же.

 

Старинный домик с липой во дворе!

Он стал меж гор над тихими прудами.

Пруды как чаши в радужной игре,

Где плещут звезды вместе с лебедями,

Похожими в их светлом серебре

На призраки. Лучистыми глазами

Сквозь ветки ивы смотрит месяц вниз,

И в заводи его двойник повис.

 

Еще милей, однако, эти хаты,

Как только страсть их стены озарит,

Наполнит их волнами аромата,

Покатые их стены распрямит.

О девушки подольские, вы святы…

Строфа приобретает сложный вид,

Но все ж придется кончить эти строчки —

Вы святы сердцем, точно ангелочки.

 

Знавал я деву… Петь ли мне о ней?

Расчувствуюсь… Что может быть бесплодней?

Благоухая сердцем все нежней,

Она сияла мне. И вот сегодня,

Хоть приближаюсь я к закату дней,

Сиянье вижу, как лицо Господне.

Мне скажут: богохульствует твой стих.

Поймите же, что нет ее в живых,

 

Она витает в голубом просторе —

Частица Бога. Но довольно слез.

Пусть кипарис замрет над гробом в горе,

Пусть клонит траур чаши белых роз.

Пусть чередой к ее могиле вскоре

За солнцем солнце притечет. От грез

Она очнется. В вихре дальних странствий

Она помчится, выше солнц, в пространстве.

 

Чуть остановит бег свой в вышине,

Как голубь, крылья я пошлю за нею.

А сам… Вы руки завяжите мне,

Ничком на лиру лягу, цепенея,

Как будто в Альпах, на скалистом дне,

Нашел я гибель. Был я жизнью всею

Истерзан так, как и не снилось вам,

Философы. Ну ладно, отдых дам

 

Я горьким мыслям: ни об этом свете

Писать не буду больше, ни о том, —

Печальны оба. Свет явлю я третий.

Одобрите вы слог мой — новый том

Своей поэмы я создам. А эти

Мои писанья пробой назовем.

Я не скажу, что мне они по нраву,

Но раз мои, я их хвалю по праву.

 

«Хвали себя, глупец!» — кричал в бреду

Убийца Ричард в жутком монологе.

(Ему мерещилось, что он в аду.)

Ксендз Кефалинский, пресный в каждом слоге,

Шекспира перевел нам ко вреду:

Загвоздка в том, что этот пастырь строгий

В безбрачии пытается рожать

И ведьмою Макбетовою стать.

 

«Не тронь ксендзов!» — вот предостереженье

Не из Шекспира. Держится мораль

На этой мысли. Ах, воображенье

Меня все время увлекает вдаль.

А где поэма? Где ее движенье?

Мне все помехой… К пользе мне едва ль,

Что так легко бряцаю я на лире

И сочиняю драму дня в четыре.

 

Писал бы я романы без труда,

Когда б для дурней стать решил забавой.

Всех Санчо Панса звал бы я тогда

На остров свой, учил их там со славой.

Но с прозой знаться — есть ли мне нужда?

Кто-кто, а я на стих имею право:

Ко мне любовно льнут не без причин

Октав плеяды и ряды секстин.

 

Когда бы в форме оживало слово,

Когда б отчизной сделался язык,

Из множества слогов, как из основы,

Мой памятник нежданно бы возник

С девизом: «Patri patriae»Отцу отечества (лат.).[1]. Готовы

Мне критики предречь подобный миг.

Вся статуя шевелится, сверкает

И соловьиным голосом играет.

 

Где лиственниц и кипарисов круг,

Там арфою Эоловой зальется,

То древом-розой обернется вдруг

И, как дриада, в чащу окунется,

То распоет, разлебедит и луг,

И рощицу, как тополь вознесется,

В котором меж высокими ветвями

Поют и свищут соловьи ночами.

 

С их песней к лунной мы летим орбите,

И сердце распускается цветком.

О, если б слово замерло в граните,

И, как душа, все время жило в нем,

И с бытием не порывало нити,

Оно б не иссякало день за днем —

Наоборот: в движении столетий

Сияло бы, как солнце на рассвете,

 

И, золотое, все росло, росло б…

Ах, клефта этим я напоминаю:

Себе с окном велел он сделать гроб,

Чтоб видеть солнце, видеть птичек стаю.

Как Телимена, я забрел меж троп,

Грибов, конечно, не насобираю,

В моей корзине муравьи одни.

О критик, как же это, объясни!

 

Должно быть, любопытные идеи,

Познанец мой, найдешь ты между строк.

А впрочем… Мыслью средь эфира рея,

Снов радужных встречаю я поток.

Начну писать — они замрут, бледнея,

И в корректуре исказят мой слог.

Всю горечь жизни я в поэме взвесил.

Разбито сердце — гляньте, как я весел!

 

По счастью, свеж и молод мой герой,

И темное изменчивое око

Блистает, будто озеро, порой.

Он о событьях мыслит неглубоко.

Ему несносен дум докучных строй,

Он одарен натурою широкой,

Но жилки эстетической лишен.

Сочувствую… он в этом чуть смешон.

 

Будь ты на месте моего рубаки,

Читатель, дух твой мчался бы верхом —

На восклицательном гарцуя знаке,

Рубил бы фразы и слова клинком,

Ты б клял сердца, погрязшие во мраке,

Ты клял бы гадов, свившихся клубком!

Но наш герой, не ведая теорий,

Все это ощущал лишь а priori.

 

Не мог он чувство поверять письму,

Литературной формой не владея.

Недоставало гибкости уму,

Высасывал он свежие идеи

Из алых губок, липнувших к нему.

Он на пол сел у ног прелестной феи,

У самых ног. Что будет с нею? С ним?

Такая близость! Впрочем, поглядим.

 

Ведь молодость — сама себе ограда,

Она построже, чем орда святош.

Не надо верить сплетникам, не надо:

В шестнадцать лет невинна молодежь.

На голубков глядел наш друг с отрадой,

Завидуя им оттого, что схож

Полет их с танцем, что дано им виться,

И ворковать, и реять, и резвиться.

 

Взмывать, витать, парить — вот идеал

Того, что первой мы зовем любовью.

И знает тот, кто это испытал:

В ней места нет корысти и злословью.

Но если человек постарше стал,

То вопреки летам и хладнокровью

Чудес он может натворить таких,

Что хоть из дому выноси святых.

 

Чудно́, но в Риме есть закон суровый:

Там за грешки прелестных юных дам

Сажают в замок Ангела Святого.

Чудно́… А впрочем, это просто срам,

Что я увлекся схемою готовой

И прямо в лоб все излагаю вам.

Зарделись Музы… Видя стыд неложный,

Курс избираю противоположный.

 

Возлюбленных оставлю я пока

Средь лунных бликов, роз и благовоний.

В воде серебряная рябь легка,

Стоят все в белом яблони на склоне.

Как близко сердце к сердцу, как близка

Щека к щеке, как трепетны ладони!

Прелестны счастье, нежность и весна,

Но… превращают барда в болтуна.

 

Вернемся в замок. Староста ученый

Там в это время славно пировал.

Неграмотною шляхтой окруженный,

Он про Платона что-то толковал.

Толпа гостей позевывала сонно:

Платон мозги веселые смущал

И дальше, чем Америка, казался.

Все разбрелись, со старостой остался

 

Лишь Дедушицкий — региментарь тот,

Который, гнусный замысел лелея,

Шел на конфедерацию в поход.

Но провалилась дерзкая затея.

(См. у Рюльера этот эпизод.)

И патриоты прокляли злодея

И поклялись немедля погубить.

Не тронь конфедератов, не обидь!

 

Какой подлец! По собственной охоте

Поляков, братьев поражать мечом!..

Изменником его вы назовете.

Сперва храбрился, струсил он потом.

В те годы не был Валленрод в почете:

Кто предавал, тот не кончал добром.

Прелатов двое угодили в петли.

Примера убедительнее нет ли?

 

А нынче жизнь предателя легка:

Ведь если царь не спустит в прорубь, значит,

От петли убежишь наверняка.

Уже Гуровским путь к измене начат,

А Круковецкий к нам впустил войска.

Кто знает, что чужое сердце прячет?

Стараются предатели не зря:

Скорей обманешь Польшу, чем царя.

 

Валленродичность нам дает отвагу

Иль, правильней сказать — валленродизм.

Предательство приравнено ко благу,

Введен в измену некий методизм.

Готов и дальше я марать бумагу,

Но нету больше рифмы на одизм.

Одизм — неологизм — от odiareНенавидеть (итал.).[2]

Валленродизм стоит с одизмом в паре.

 

Читатель, вверю я тебе секрет:

Ведь и Паскевич… Впрочем, сам попробуй —

И догадайся… Ясных знаков нет,

Но знаю — план есть у него особый.

Исправит он содеянный им вред,

Ведь он поляк, к тому же высшей пробы.

А прежде был он турком, и Меджид

Его до сей поры благодарит.

 

Друзья, вы в тайне эту весть храните,

От заговоров будьте в стороне,

Не то задержите поток событий,

Как бурю, зреющую в вышине.

О Дедушицком далее внемлите.

Отверженным он стал в родной стране:

От орд ногайских до Двины — повсюду

Твердили люди про него: Иуда!

 

Сказал он, правда: мне король велел.

Ну, а король? Отрекся троекратно.

И словно Петр-апостол уцелел.

Так кто ж тогда виновен? Вероятно,

Петух, который не к добру запел.

Перепугался наш воитель знатный:

Отныне в сердце пробуждали дрожь

Отрава, пуля, виселица, нож.

 

Зато, решив жениться побогаче

И перебрав знакомых и друзей,

Он понял — ждать должна его удача

В том самом замке, где среди затей

Жил староста, иль, говоря иначе,

Наш полу-Цезарь, полулицедей,

Хрыч полулысый, с важностью павлиньей

Явивший миру дочь-полубогиню.

 

Пан Дедушицкий речь повел с отцом,

Явившись в доме запросто, без сватов.

Он толковал о древе родовом.

О том, что род ведет он от магнатов.

При всем при этом промолчал о том,

Что он топил в крови конфедератов.

Зато о дружбе с королем твердил.

Он пить мастак был, кошек не любил,

 

Псов обожал. Лишь стоило напиться,

Тотчас просил усы он облизать

Веселого Анелиного шпица.

Он мужикам велел не забывать

В своем именье, что должны гордиться,

Коли борзые станут их кусать:

Псы, дескать, здоровеют, их кусая.

Страдал он аневризмой; хворь такая

 

Доказывала: сердце он имел,

Но вот, однако, головы наличье

Ничто не подтверждало, хоть сидел

Огромнейший бурдюк на шее бычьей.

Змеино усмехаясь, он умел

Галантным быть и тонко чтил обычай,

Он знал людей, знал жизнь далеких стран

И простачков легко вводил в обман.

 

Со старостой жених уселся рядом.

Своей лукавой увлечен игрой,

Болтал, и речь струилась водопадом.

От нетерпенья был он сам не свой.

Водил по залу ястребиным взглядом.

Вот руку старца правой сжал рукой.

Рукою левой потянулся к чаше,

Проговорив: «Сошлись дороги наши!

 

Пусть буду не поляком я, лгуном,

Коли твоей не осчастливлю дочки».

Тут стал он пить, чтоб оживить вином

Свой мертвый голос. Как в бездонной бочке,

Глоток вина в нем гинул за глотком.

Так выдул кварту он без проволочки.

И, по привычке крякнув, лоб отер

И, просветлев, на старца бросил взор.

 

«Поляк я истый, я ревнитель чести,

Я…» Захлебнувшись в выспренных речах,

Он сжал колено будущему тестю,

И яд медовый разлился в глазах,

Которые, как очи адских бестий,

Всегда будили ужас в мужиках.

Окаймлены багровой влажной пленкой,

Они блестели, как у ястребенка.

 

Отец ни «да» не говорил, ни «нет».

Клевал лишь носом, дремою объятый.

Он не желал опасностей и бед

И этой мордой, желтой и усатой,

Напуган был. Невежливый ответ

Ему грозил, как он считал, расплатой.

И все же был доволен, что жених

Вел род свой не от шляхтичей худых.

 

Итак, еще он не сказал ни слова,

А впрочем, в сон почти что впал старик,

Пан Дедушицкий начал просьбы снова,

Сложил ладони и покорно сник.

Немножко выждав, с кротостью медовой

Вновь речь повел. Так цели он достиг.

Старик чуть улыбнулся… шире… шире…

Сейчас он скажет: «Ну, живите в мире».

 

Не разомкнув своих сплетенных рук,

Жених на стол их уронил покорно.

Он во хмелю проделал ловкий трюк:

Уже согласен старикашка вздорный…

Пан Дедушицкий ликовал — и вдруг

Как завопит!.. И видно, непритворно.

Вскочил, а рук поднять уже не мог —

Их пригвоздил в столешнице клинок.

 

На рукоять нацелена бумага,

Орел в венце изображен на ней.

Покинула воителя отвага,

И он бумаги сделался белей.

Весь скрючился, не в силах сделать шага.

Боль становилась, видно, все сильней.

Ксендз-кармелит стоял над ним, взирая

С насмешкою на муки негодяя.

 

С ксендза на дверь и с двери на ксендза

Водил хозяин разъяренным взглядом.

Рука на сабле, и в глазах — гроза.

Посыплются сейчас удары градом.

Но тихо все!.. Иль сон застлал глаза?

Иль это призрак появился рядом?

Так мыслит старец. Стонет гость меж тем…

Монах над ними, и зловещ и нем.

 

Старик присел, подобно злой пантере,

Потом обмяк на несколько минут.

Подумал он: «Нет, я сижу в партере…

Здесь "Дон Жуана" Моцарта дают.

И статуя, тоскуя о потере,

Под музыку пришла творить свой суд».

Лицо монаха капюшоном скрыто.

Как знать — из плоти он иль из гранита?

 

На свечках удлинялись фитили,

И час уже, должно быть, пробил первый.

На башнях замка разговор вели

Пернатые сподвижники Минервы.

Луна высоко стала от земли,

И блеск ее воздействовал на нервы;

По крышам шел зловещий шорох чар,

К хозяину вернулся речи дар.

 

«Кто ты, монах? Что значит эта шутка? —

Воскликнул он. — Ответь же, черт дери!»

Тут Дедушицкий застонал так жутко,

Как будто смерть почуял изнутри.

Иль, может быть, лишился он рассудка?

Хотел взглянуть — глаза как волдыри:

Один белок вращается по кругу,

Зрачки под череп прыгнули с испугу.

 

Хозяин начал пятится: белей

Он стал в минуту, чем глаза у гостя.

Но сохранял достоинство, людей

Не звал, учитывая даже в злости,

Что он ксендза и меньше и слабей.

Хозяин тонко разбирался в росте:

Кричал на равных, только низших бил,

Короче, он пропорцию любил.

 

Он брови сдвинул яростным изломом,

В глазах зарницы бешенство зажгло.

Грешил Юпитер этим же приемом

И так же морщил гневное чело.

Но ксендз не рухнул, пораженный громом,

Взял камешек, швырнул его в стекло.

И грянул клич, и гулкие раскаты

Умчались эхом вдаль: «Конфедераты!»

 

Ксендз подошел к хозяину и взял

Его клинок с насечкой золоченой,

Потупленному старику сказал:

«Прости. Нам нужен замок укрепленный.

Что до него, то знай, что покарал

Его Господь. Он преступил законы

И вот наказан. Кто мечом грешил,

Смерть от меча себе же предрешил».

 

Меж тем явилось много рож с усами.

Как описать мне пеструю орду?

Конфедератки, колпаки с полями,

Треухов самых разных череду,

А также шапки с крыльями-ушами,

У экономов бывшие в ходу?

Пришелец каждый нес в руке фонарик.

Монах воскликнул зычно: «Я ксендз Марек!»

 

Насупясь, посмотрел на старика,

Потом сказал: «Дать знак пора для Савы.

Там за рекой стоят его войска…

Пустите же ракету над Лядавой…

Не грабить замок! Мы наверняка

Всем овладеем без борьбы кровавой.

Хозяин понял — проку нет в бою,

Сам отдает нам цитадель свою».

 

Тут староста воскликнул: «Протестую!

Предатели! Подкрались вы впотьмах.

Как римлянин, отсюда прочь уйду я.

Захочете вы получить мой прах,

Но вам его не дам я ни в какую!»

Ах, я с грамматикою не в ладах!

Покинем-ка их лучше. По тропинке

Вслед за луной проникнем в Анелинки.

 

Поэзии там суждено расцвесть…

Ромео, одолжи мне красноречья!

Там есть луна, там звезд не перечесть,

Есть сердца два, есть их противоречья,

И соловей, как Ю.Б.О., там есть.

(Вас от него хотел бы остеречь я!)

На лондонцев уже нагнал он сплин

И выбранен был ими, сукин сын!

 

Быть может, только ради расставанья

Имеет смысл влюбляться нам подчас…

Вы знаете ее, слезу прощанья,

Тяжелую, как стынущий алмаз?

«Уйдешь, и я умру», — вот обещанье,

Перед разлукой данное не раз.

Звенят куранты песенку, все дальше

Уходим мы. Но нет ли в песне фальши?

 

А вы прощались? Проклинали мир?

Теряли сердце, сон, способность к речи,

Бумажник вместе с паспортом и др.?

Клялись ли, сбросив облик человечий,

По смерти появиться, как вампир?

В окно неверной постучать, при встрече

Схватить ее и в грохоте копыт

Лететь, покуда ад не поглотит?

 

Дано ль потом вам было возвратиться?

И долго ль пламень ваше сердце жег?

Случалось ли в тоске вам устремиться

В Египет, в Палестину — на восток?

Вздыхали ль вы: «Ах, как она томится…

Сейчас над нею серп луны поблек…»?

А я вздыхал… И мне в долину Нила

Прислали весть — подруга изменила.

 

Но над собою сохранил я власть

И даже боли не изведал жгучей.

Обманщицу иные стали б клясть,

А я считаю: это грустный случай.

Еще раз — и не вспыхнет больше страсть.

Уж ни цветком, ни сладостью созвучий

Меня тогда не приведешь в экстаз.

Приданое на стол — и вот весь сказ.

 

Петь о прощанье можно ли иначе?

Я пропитался горечью разлук.

Поникли ивы над водою, плача.

Воркуют тихо голуби вокруг.

Как льдинки слезы… Шепчет рот горячий

Признанья, клятвы… Тяжек сердца стук…

Расстались… В прошлом радости и ласки,

Любовь иные обретает краски

 

И цвет меняет, как хамелеон.

То станет Музой, доброю богиней,

То вдруг поэмой, где печаль да стон,

То просто в сон преобразится синий,

В слезу и в тучку в глубине времен,

Предстанет в арабеске и в картине,

Где золотая сыплется капель.

С пометкой «Джотто» или «Рафаэль».

 

О купол мысли, широтой лучистой

И радужностью ты на храм похож.

Ты духу, словно ангел серебристый

Парящему, пристанище даешь.

Слова отчаянья молитвой чистой

Звучат в твоих пределах; бережешь

Ты сердце, словно это с пеплом урна.

Так ты стоишь. Но если ветер бурный

 

Прокатится, то содрогнется храм,

Колонны зашатаются под шквалом

И рухнет купол, треснув пополам,

Гроза ударит пепелящим жалом.

Там, в храме, — хаос, мысль погибла там,

И лебедь-дух под бешеным обвалом

Напрасно распластался на крылах:

Все рухнуло. Уносит буря прах.

 

Свершилась эллинская эпопея,

Стихает воющих ветров игра.

И мысль, как меч, мелькнула, пламенея.

То, что казалось замыслом вчера,

Сегодня — завершенная идея.

Теперь иная настает пора.

Храм рухнул, сердца больше нет… Глядите!

Вон крест могильный — результат событий.

 

Бенёвскому, признаться, предстоят

В театре чувств и не такие сцены.

Как в зеркале, пройдет событий ряд,

И время-математик перемены

Осуществит. В душе сегодня — ад.

Несется он, и бел скакун от пены.

Вот позади и пчельник, и она…

В грядущем, может статься, и жена?

 

Бежала к замку в этот миг Анеля,

Не зная, что произошло с отцом.

Скользнув меж скал по темной узкой щели,

Анеля очутилась над прудом,

Где сучья дуба древнего висели,

Как две руки, над кряжистым стволом.

Уставя глаз единственный в аллею,

Дуб вспоминал красотку Галатею.

 

К воде Анеля быстро подошла,

Распущенную косу поправляя.

Пруд был прозрачной толщею стекла,

И взгляд скользил, в глубины проникая.

Барахтались там звезды без числа,

Блестящих рыбок подплывала стая,

И затевался хоровод внизу,

Когда роняла девушка слезу.

 

Однако ночью рыбки спали сладко.

И вот коса уже заплетена…

Но в пруд ей страшно глянуть, и, украдкой

Задев цветы, пугается она.

Домой, домой!.. Но девушка загадкой

Нежданною была удивлена:

Ей слышен шум, как будто замок сонный

Гудит, внезапно кем-то пробужденный.

 

А это был конфедератов спор,

Добравшихся до винного подвала.

Анеля, к небу подымая взор,

Молитву Богородице шептала.

Вдруг вспышка… Что там? Или метеор

Прорезал небо полосою алой?

Скажу, со вздохом завершая стих, —

Ракета взмыла в небесах ночных.

 

Был этот знак пылающий приказом

Для Савы, чтобы миновал он мост.

Анеля вся захолодела разом…

Змей огненный, шипя, скользил меж звезд,

Из выси неба сатанинским глазом

Смотрел на землю. Как павлиний хвост,

Горели перья средь небесной шири,

Слепящим солнцем двигались в эфире.

 

Анеле показалось в этот миг,

Что обнаружила ее дуэнья,

Что разглядел ее отец-старик,

Что мотыльки, и розы, и растенья

Друг другу шепчут: «Ах, как стыд велик!»

А люди тычут пальцем без стесненья.

Признаться, плохи были бы дела,

Когда б рассветом вспышка та была.

 

Рассыпались в пространстве кудри змея.

Упало ярких несколько волос,

Где девушка стояла, цепенея.

Она решала между тем вопрос,

Как ей ночную оправдать затею,

Как избежать упреков и угроз.

И тут же по традиции старинной

Вид напустила на себя — невинный.

 

Поджала губки алые и вбок

Сверкающие глазки устремила.

На личико печальный отблеск лег.

Отцу — объятья, гувернантке милой —

Крапивно-колкий поцелуй-ожог

Она сулила, а жених постылый

Когда бы только перед ней предстал,

Сражен быть должен взглядом наповал.

 

Но сердце билось… В молодой шляхтянке

Рос ужас… Постояла — и бежать.

Так рыбка золотая от приманки

Бежит, крючка стараясь избежать.

Лицо, как мак, зарделось у беглянки.

Ее ничем, казалось, не сдержать.

Но стала вдруг, с трудом дыша от бега,

И щеки сделались белее снега.

 

Усатых много перед ней голов,

В воротах замка пик и сабель много.

Ее встречают воины без слов,

Привыкнув, видно, к дисциплине строгой.

У бедной шляхты был закон суров,

Все чтили только родину да Бога.

Хоть стала ночь студеною, на них

Мехов не видно было дорогих.

 

Она не спрашивала… не дерзнула

У стражников спросить о чем-нибудь,

Но страх умеря, вспять не повернула…

Хотя была еще бледна чуть-чуть,

Вперед Анеля римлянкой шагнула,

Без колебаний устремилась в путь

По залам, переходам, коридорам,

Ища отца нетерпеливым взором.

 

Электрою вбежала, тотчас дрожь

Почуяв электрическую в теле.

Отец меж тем твердил, что не возьмешь

Его испугом даже в этом деле.

Он горд, а все ж на тех ли он похож,

Кто бьет конфедерацию без цели?..

Но лишь одно сообразила дочь:

Отец в беде, пора ему помочь.

 

Он бледен был, дрожал в изнеможенье.

Когда-то Дедушицкому людей

Он дал, которых тот повел в сраженье,

Чтоб справиться с Пуласким поверней.

Теперь, припомнив это одолженье,

Старик стал воска ярого белей.

Всегда румяный, пышущий задором,

Предстал оцепеневшим командором.

 

К столу Анеля быстро подошла

И на кинжал внимательно взглянула,

На черного бумажного орла.

Потом кинжал с усильем потянула

И, вытащив, без звука замерла.

Встал Дедушицкий медленно со стула

И руки, словно праведный Христос

Который боль распятья перенес,

 

Из-под бумаги вынул он со стоном.

К лицу поднес — красна седая прядь,

Стоит в жупане, кровью орошенном,

И эти пятна орденам под стать,

Которые из царских рук с поклоном

Предатели привыкли принимать.

Затем он сделал шаг, второй, качнулся

И, дико взвизгнув, тут же растянулся.

 

Пульсировало сердце в нем, пока

Турецкий нож из досок не был вынут,

И замерло… Отныне на века

Стервятник этот в смрадный ад низринут.

Теперь таких уже издалека

Мы узнаем, и кары их не минут.

Пускай трепещут! Сочтены их дни.

Пусть воют в диком ужасе они!

 

Лежит предатель, грешными руками

Запачкан пол. Ксендз подошел с крестом.

Но нечестивец крест схватил зубами,

Рукой кровавой оттолкнул потом.

Вздох ужаса качнул на свечках пламя…

Свой требник послюнявленным перстом

Ксендз полистал и тихо стал молиться,

Но знал он — черт над мертвецом кружится.

 

Хозяин больше вытерпеть не мог.

«Разбойники!» — затопал каблуками.

И, взглядом смерив с головы до ног

Ксендза, сказал: «Ты лучше пел бы в храме,

Чем… Я вам дам, как римлянин, урок.

Дочь, где перо? Подсвечник со свечами?

Pagina fractaСложенную страницу (лат.).[3]дай и рядом сядь,

Сейчас протест мы будем сочинять».

 

Как он велел, Анеля поступила:

Сидит с пером лебяжьим за столом.

Отец кричит: «Нужны ли нам чернила?

Опишем кровью смерть, позор, разгром!»

И тут Анеля в ужасе застыла:

Была вся скатерть мокрою кругом.

Немало крови пролил вождь усатый,

Пока вершили суд конфедераты.

 

Хоть было ей не по себе, но дочь

Перо макнула в кровь без разговора.

«Пиши, — сказал отец. — Я в эту ночь

Беру богов в свидетели позора.

Преступников не мог прогнать я прочь…»

Тут рассердился Марек: «Кучу вздора

Готов ты кровью написать, бахвал,

Тебя, как видно, дьявол обуял.

 

А ты, девица, запятнала душу…

Писать такое! Это ж клевета!

Я захочу — и замок ваш разрушу

Единым мановением креста

И затоплю потопом крови сушу.

А сам я, не жалея живота,

Уйду сражаться с москалем. Ты слуха,

Старик, лишился. Про Святого Духа

 

Совсем забыл. Ты глуп и бестолков,

А на глазах — иль бельма, иль повязка.

Тебе скажу я без обиняков:

Сгоришь в аду, покинут Божьей лаской.

Был Бог тебя карать уже готов…

Когда б не я, пожаров алой пляской

Сейчас твой замок был бы озарен,

Разграблен, окровавлен, разорен.

 

Или тебе не говорили люди,

Что на Украйне пламя мятежа?

Теперь попы для нашей шляхты — судьи,

Холоп разит нас острием ножа.

Мы гибнем, точно в огненном сосуде,

Мы гибнем, в море без руля кружа.

Бездействуешь ты, в этих стенах скрытый,

Меч обоюдоострый, но забытый.

 

Своим спасеньем ты обязан мне.

Не подоспей мы — твой казак Могила

Гулял бы здесь. К невиданной резне

Сегодня приготовлено все было.

Проверь! Прикован цепью он к стене.

Его друзей мы усмирили силой.

Связали их, швырнули на мешки…

А в тех мешках ножи да тесаки.

 

Не сыщешь лучшей грешнику постели.

Тебя бы на такую положить…

Ты б умер, не оправившись от хмеля,

Без исповеди, если б усмирить

Мы с Савой их сегодня не сумели,

Тебе в угоду кровь не стали лить.

Кричишь ты много, головой мотая.

Ты бел как лунь, да голова пустая».

 

Глядел хозяин на ксендза в упор,

Постичь, как видно, силился все это.

Вдруг понял он — над ним навис топор,

И щеки стали пепельного цвета.

Прервал пан Сава этот разговор,

Веселый хват, находка для поэта,

Он, полушляхтич и полуказак,

Вошел, сказал: «Уже разгромлен враг,

 

Дана ему хорошая наука».

Вдруг замер он, смельчак и балагур.

Анелю он увидел. Как из лука,

Из глаз ее пустил стрелу Амур.

Гудит весь замок от ходьбы и стука.

И лишь хозяин бледен, зол и хмур.

Средь зала — труп, над ним монах, а рядом

Красавица с неотразимым взглядом,

 

Подняв перо, Сивиллою глядит.

Но баста! Песнь на этом обрываю.

А дальше что? Пожары, стук копыт,

Мор, движущийся без конца, без краю.

А на суку — собака, шляхтич, жид.

Я свой роман в поэму превращаю.

Спою про короля, про Бога вам.

А разойдусь, так «Фауста» создам

 

И, на свое озлясь воображенье,

Героя душу запродам я в ад.

Всеобщее снищу расположенье:

Расплакаться заставлю всех подряд.

Я демократа приведу в волненье,

Хвалы мне будет петь аристократ.

За стих пора бы по-иному взяться:

Уж если грызть, так в глубину вгрызаться!

Примечания переводчика

Как Хохлик… — В «Балладине» шаловливый дух, слуга Гопланы Хохлик, потчует табаком подвыпившего простака Грабца.

 

Вторую «Оду к молодости»… — «Ода к молодости» Мицкевича была чрезвычайно популярна среди польской патриотической молодежи, до опубликования она распространялась в списках, в восставшей Варшаве издавалась как революционная листовка.

 

Сыредень. — Слово это взято поэтом, по-видимому, из сочинений М. Чайковского, который часто употреблял в своей прозе украинские слова из говоров или самостоятельно изобретенные.

 

Знавал я деву… — Предполагают, что речь идет о Юлии Михальской, вышедшей замуж за Яна Янушевского, брата матери поэта (погиб во время восстания), и умершей в 1832 г., либо о Александре Мощенской, скончавшейся в 1839 г., дочери уманского помещика. С последней Словацкий познакомился в 1838 г. во Флоренции, посвятил ей два сонета, одно время строил планы женитьбы на ней.

 

как и не снилось вам, // Философы… — Цитата из «Гамлета» Шекспира.

 

«Хвали себя, глупец!» — Цитата из «Ричарда III» Шекспира.

 

Ксендз Кефалинский — псевдоним Игнация Головинского (1807—1855), издавшего в 1839—1841 гг. в Вильне два тома весьма неудачных переводов из Шекспира.

 

С девизом «Patripatriae» — Словацкий имеет здесь в виду суждение З. Крсинского, который в статье «несколько слов о Юлиуше Словацком» (1841) говорил: «Никто не писал по-польски с таким изяществом, гибкостью, изобретательностью. Кротость, с которой стих ему рабски служит, превосходит все вероятия; он похож на короля, когда начинает повелевать польской речью». А в письме одному из друзей он выразился так: «Если бы слова польского языка могли стать индивидуальными, они должны были бы собраться и воздвигнуть статую Юлиуша с надписью «Patripatriae», ибо язык был бы тогда целой отчизной».

 

клефта этим напоминаю… — Словацкий использует мотив новогреческой народной песни «Могила Димо», изданной в Польше по переводу Александра Ходзько (1804—1891), опубликованному в 1829 г. Клефт — горец-грек, борецпротив турецкого ига.

 

Как Телимена… — героиня «Пана Тадеуша» Мицкевича.

 

О критик, как же это, объясни! — Словацкий обращается к Яну Непомуцену Садовскому, познанскому литератору (ниже: «познанец мой»), опубликовавшему в «Тыгоднике литерацком» (этот познанский демократический журнал из всех польских изданий относился к Словацкому наиболее доброжелательно, неоднократно печатал его произведения) в 1839 г. рецензию на «Ангелли», больно задевшую поэта. Садовский писал: «Словацкий не является архипоэтом, ибо не произвел никакой новой реформы, не открыл никакой новой жизни, но характером своего творчества он представляет весьма существенную сторону гибкости нашего народа, ибо умеет, не рискуя своей самостоятельностью, с легкостью воплощаться в чужие формы и в силу этого хотя бы приобретает важность». Ироническая полемика с этим и аналогичными отзывами, с упреками в отсутствии новых идей проходит и сквозь последующие строфы «Бенёвского».

 

…в замок Ангела Святого. — В этом римском замке, превращенном в тюрьму, содержалась, в частности, Беатриче Ченчи, героиня ряда произведений мировой литературы, в том числе — трагедии Словацкого (1840).

 

Лишь Дедушицкий — региментарь тот… — Региментарь (региментаж) — в польской армии XVIIXVIII вв. заместитель командующего (гетмана), возглавлявший целое войско или часть войск. Версию о предательстве подольского региментаря Словацкий заимствовал из четырехтомной «Истории польской смуты и раздела этой республики», изданной в 1807 г. в Париже упомянутым в этой же строфе Клодом Рюльером (1734—1791), французским историком и дипломатом (он был секретарем французского посольства в Петербурге). Версия эта, как и некоторые другие рассказы Рюльера, давшего апологию Барской конфедерации, документами решительно не подтверждается. Исторический Тадеуш Дзедушицкий (1724—1777), видный деятель шляхетской Речи Посполитой, образованный человек, юрист, был сторонником Чарторыйских, а затем короля, выступал за реформы, укрепление центральной власти, отмену liberumveto и выборности королей, интересовался крестьянским вопросом (высказывался за некоторое облегчение правового положения крестьян, за отмену судебной власти помещика над ними, за увеличение наказания за убийство крестьянина и т. д.). Он не был агентом России: напротив, посол Репнин в 1766 г. воспротивился его выбору на пост маршалка сейма. С возникновением Барской конфедерации Дзедушицкий и его войско на Подолии оказались в трудном положении. Региментарь, сохранив верность королю и отстаивая необходимость дисциплины в армии, к конфедератам присоединиться отказался, обещав им лишь соблюдать нейтралитет и не объединяться с царскими войсками (позднее он строил планы примирения и объединения конфедератов с королем), пытался вывести свои силы из района военных действий. Не он напал на конфедератов, а последние атаковали 5 мая 1768 г. переправлявшиеся через Днестр войска Дзедушицкого. Подчиненные региментаря присоединились к конфедерации, а самому ему пришлось бежать в Турцию.

 

В те годы не был Валленрод в почете. — Поэма Мицкевича «Конрад Валленрод» (1828) была посвящена сложностям и противоречиям освободительного движения, отражала трудности и сомнения, характерные для оторванных от народа дворянских конспираторов, теневые стороны заговорщической тактики, утверждала необходимость патриотического самопожертвования. Но родились и другие, с очевидностью неосновательные, толкования поэмы, согласно которым подвиг героя, литвина, пожертвовавшего личным счастьем, чтобы пробраться в ряды крестоносцев, занять там пост магистра ордена, изнутри подорвать его могущество и тем спасти родину от гибели, расценивался как оправдание измены и предательства, вступление на службу к захватчикам, прикрываемого ссылкой на отдаленные патриотические цели и намерения, стремление принести добро соотечественникам. Против такого «валленродизма» и выступает Словацкий.

 

Прелатов двое… — Имеется в виду виленский епископ Игнаций Юзеф Массальский (1729—1794) и курляндский епископ Юзеф Косаковский (1739—1794), активные деятели изменнической Тарговицкой конфедерации 1792 г., повешенные восставшим народом в июне 1794 г.

 

Гуровский Адам (1805—1866) — публицист, в 1831 г. стоявший на радикальных позициях, в эмиграции примкнувший к «Демократическому обществу», в 1834 г. печатно осудил восстание и борьбу за независимость, стал хлопотать об амнистии и вернулся на родину.

 

Круковецкий к нам впустил войска… — Генерал Ян Круковецкий (1772—1850), в августе 1831 г. получивший от сейма пост главы правительства и почти диктаторские полномочия, будучи ярым консерватором, тормозил развитие восстания и довел дело до сдачи Варшавы царским войскам.

 

Ведь и Паскевич… — Иван Федорович Паскевич (1782—1856), генерал-фельдмашал царской армии, руководил в 1831 г. подавлением польского восстания, был назначен наместником в Королевстве Польском и проводил политику жестоких репрессий и притеснений. В 20-е годы он командовал русскими войсками в войне с Турцией.

 

Меджид (Абдул-Меджид) — турецкий султан в 1839—1861 гг.

 

Ксендз-кармелит стоял над ним… — Речь идет о Мареке Яндоловиче (ок. 1713—1799), настоятеле кармелитского монастыря, присоединившемся к барским конфедератам и ставшем у них капелланом. При взятии Бара царскими войсками попал в плен, находился в заключении в Киеве. Он стал популярной фигурой в творчестве писателей-романтиков (Мицкевич вывел его в драме «Барские конфедераты», Словацкий написал в 1843 г. драму «Ксендз Марек», оставил набросок поэмы о нем).

 

Здесь «Дон Жуана» Моцарта дают. — Очевидный анахронизм: опера была поставлена в 1787 г.

 

Пернатые сподвижники Минервы — то есть совы.

 

Дать знак пора для Савы… — Речь идет о реальном историческом лице. Казак Сава-Цалинский (?—1771) был одним из самых дерзких и прославленных партизанских вожаков Барской конфедерации, командовал двухтысячным отрядом казаков. Доходил в своих рейдах до Люблина и Радома, Калиша и Варшавы. 28 апреля 1771 г. отряд его был разбит. Сам Сава, тяжело раненый, скрывался в лесах. Вскоре он был выдан царским войскам и тогда сорвал повязки, чтобы умереть от потери крови.

 

Ю. Б. О. — Имеется в виду публицист Юзефат Болеслав Островский (1805—1871), деятельно участвовавший в политической борьбе эмиграции, противник Чарторыйского, писавший статьи, весьма резкие по тону.

В 1837 г. он был выслан из Франции и обосновался в Лондоне, в 1841 г. вернулся в Париж и стал переводчиком при префекте полиции, доносами немало навредил польским эмигрантам.

 

В окно неверной постучать… — Намек на стихотворение А. Мицкевича «Прочь с глаз моих…» (1822).

 

…подруга изменила… — Речь идет о Марии Водзинской (1819—1896), дочери польского шляхтича, с семейством которого Словацкий познакомился в 1833 г. в Женеве и поддерживал это знакомство до отъезда Водзинских в Польшу. Чувство к Марии запечатлено в стихотворении «В альбом Марии Водзинской» и в поэму «В Швейцарии» (1836), описывающей девятидневную поездку в Альпы в 1834 г.

 

Обманщицу иные стали б клясть. — Намек на героя IV части «Дзядов» Мицкевича, Густава, который в страстном монологе горько упрекает возлюбленную, вышедшую замуж за другого.

 

Дуб вспоминал красотку Галатею. — Намек на миф л циклопе Полифеме, влюбившемся в нимфу Галатею. Этот дуб описывался в песни первой.

 

Пулаский Казимеж (1747—1779) — один из наиболее деятельных и талантливых военачальников Барской конфедерации, впоследствии участвовал в войне за независимость США и погиб в бою.

 

Подняв перо, Сивиллою глядит… — Словацкий видел в ватиканской галерее картину художника Каньяччи, ученика Гвидо Рени, на которой пророчица Сивилла была изображена в тюрбане и с пером в руке.

 

… «Фауста» создам… — Судя по планам, поэт действительно хотел создать драму, где Бенёвский выступил бы в роли «польского Фауста».

При копировании материалов необходимо указать следующее:
Источник: Словацкий Ю. Бенёвский (Песнь вторая) // Читальный зал, polskayaliteratura.eu, 2022

Примечания

    Смотри также:

    Loading...