«Для публикации Астафьева выбрала пятерых».

140.

Тогда же, летом 1979-го, появилась в «Иностранке» публикация молодых польских поэтов в переводах Астафьевой. Это Ланина предложила ей найти и выбрать интересную молодежь. Астафьева разослала письма знакомым польским поэтам, а также в Авторское агентство, в польские издательства в Краков, Вроцлав, Познань и Гданьск, с просьбой прислать книги молодых. Все откликнулись. Издательства выслали щедрые тяжелые бандероли, одна или две из них дошли, дошла, в частности, бандероль из Гданьска. Публикация не могла быть чересчур большой, но мы оба увлеклись, просмотрели и все книги молодых в Библиотеке иностранной литературы, и все стихи молодых, что публиковались в польских журналах. В Наташиной папке с надписью «Молодые» лежит листок с 40 фамилиями поэтов, которых мы тогда прочли.

Для публикации Астафьева выбрала пятерых. Уже сам набор имен был необычным и содержательным — и поэтически, и социологически. Это был разрез польского общества. Юзеф Баран, юноша из крестьянской семьи, перебравшийся в город. Мирослав Борушевский, рабочий, выбившийся в инженеры. И три поэта-«интеллигента» из трех польских поэтических городов: двое из поколения Новой Волны — Юлиан Корнхаузер из Кракова, Марианна Боцян из Вроцлава — и чуть более молодой, чем они, Станислав Гостковский из многообещавшей поначалу плеяды гданьских поэтов.

Если копнуть, выясняется, что не только Баран, но также и Боцян («боцян» — по-польски значит «аист»), и Гостковский — тоже выходцы из крестьянских семей. Боцян — даже не «вышла» из деревни окончательно: ставши поэтом и мыслителем высокой культуры, она осталась верна родной деревне и до конца жизни каждое лето ездила туда помогать старухе-матери. Гостковский, после университета работавший библиотекарем, хотя и не стал книжным червем, поэтом стал городским и очень гданьским, самым гданьским из всех поэтов-гданьчан, но корням своим он тоже остался верен. И хотя стихи Марианны Боцян о матери, пожалуй, не знают себе равных в послевоенной польской поэзии, но и в стихах Гостковского, как в стихах Боцян, мать — хранительница основ традиционной этики:

...глубже всего я запомнил слова потресканной

ладони матери помни сын будь человекомС. Гостковский. «В городе на разных часах...». Перевод Н.А. См. Польские поэты. Т. II.[1]

Этическая доминанта в творчестве Боцян и Гостковского сближает их. Но сближают их — во многих стихотворениях — и ритмы длиннострочных верлибров, отличающие их обоих и от ровесников, и от польских поэтов предыдущих поколений. Рецензия Гостковского на одну из поэтических книг Боцян — едва ли не лучший текст о ней, хотя для нее самой (и для ее ровесников) важна была рецензия Витольда Вирпши, опубликованная в Западном Берлине; Боцян с гордостью прислала нам ксерокопию этого недоступного нам текста.

Юлиан Корнхаузер к 1979 году защитил кандидатскую диссертацию. Но и он был в некотором смысле «выходцем»: он стал краковянином, став студентом университета, а родился и вырос и окончил школу в промышленном городе Гливице, в сердце промышленного района на юге Польши, отдаленно напоминающего Донбасс; и окончательно от своего гливицкого прошлого Корнхаузер не отрекся.

Послевоенные годы в Польше — годы стремительного роста людей из «низов», из деревни, из провинции. Это явление — один из существеннейших моментов истории Польши второй половины ХХ века. Эдвард Бальцежан, не чуждый социологическому мышлению, посвятил этому феномену стихотворение «Речь выходца из низов». По-польски говорили «awans społeczny», на русский язык это польское словосочетание, как ни странно, перевести почти невозможно. При том, что само явление едва ли не в еще большей степени характерно было именно для советской действительности 1920-х, 1930-х и последующих лет. Но слова «выдвиженец» и «выдвиженка» приобрели у нас в конечном итоге негативную окраску, а слова «выдвижение» и «выдвиженчество» вообще ушли из языка (в многотомном словаре, в томе 1951 года на букву «в», они сохранились только в цитатах из докладов Кагановича и Шверника). Для поляков же многих послевоенных поколений слова «awans społeczny» звучат положительно. Для очень многих из них послевоенный порядок, каков бы он ни был, был мощным лифтом, возносившим их вверх.

Юзеф Баран, стихами которого открывалась публикация в журнале, говорил не о «лифте», а о «лестнице» — в стихотворении «Лестница»:

а все-таки ты должен был

разбить скорлупу

деревенского горизонта

где сидел ты сжавшись в комок

как цыпленок в яйце

под крылом у приходского Бога...

.........................................................

и не было для тебя

возврата

потому что лестницу по которой

ты взобрался

кто-то отодвинул

навсегдаПеревод Н.А. — «ИЛ» 1979 №7; «Польские поэты ХХ века» т. II, 2000.[2]

Иначе, нежели в стихах, более социологично, более по-журналистски, Юзеф Баран, недавний сельский и провинциальный учитель, а в это время уже краковский газетчик (хотя живущий еще в промышленном городке Скавина близ Кракова), писал о собственном своем движении вверх по «лестнице» и о массовости этого явления в современной Польше в письме к Астафьевой, в августе 1978-го:

«...Я отдаю себе отчет, что многие мои стихи — специфично польские, трудные для перевода, к тому же очень часто они опираются на библейско-религиозную традицию, которая у вас, скажем прямо, почти умерла.

Есть, однако, в моей поэзии мотивы, близкие каждому славянину, вещи, связанные с жизнью дома, наконец, с моей биографией, с так называемым выдвижением < awansem społecznym>, а значит, с переменами, которые произошли также (прежде всего!) у вас...».

Еще более наглядным, чем в биографии Юзефа Барана, было движение вверх по «лестнице» в биографии Мирослава Борушевского: рабочий, техник, инженер, руководитель производства — вот ступени его «лестницы». (Можно было бы сказать, ступени его карьеры; но против слова «карьера» он бы резко возразил). «Я работал на заводах, в автотранспорте, в сельской кооперации», — пишет он в письме к Астафьевой о своей жизни. Его первый — и оставшийся лучшим — поэтический цикл, давший название его лучшей книге стихов, назывался «Разговоры с мастером». Это мысленные разговоры со старым мастером, который был его наставником, когда он пришел на завод.

Старый мастер в стихах Борушевского, как мать в поэзии Гостковского или Марианны Боцян, — инстанция нравственная, нравственный авторитет, в данном случае — носитель устоев рабочей морали. «Я человек простой, рабочий, — настаивает Борушевский, — и это совсем не поза, как пытался предполагать один из критиков, поэтому я должен был разговаривать с человеком, подобным себе. Был им — мастер». Борушевский остался автором единственной книги стихов, но книги, которую мог написать только человек, не забывший, как работал рабочим. Таково и стихотворение «Карьера»:

разве ж это карьера копаться в бумагах

передвигать на столе справа налево

а задницу подымать со стула лишь для путешествия в сортир

 

я отказался от этой карьеры мастер

хоть мне предлагали такую бумажную должность

я отказался потому что как же

выплюнуть вдруг из себя все эти железяки

это как если бы всех знакомых расстрелять за месяц

 

ты меня выучил мастер

чтобы я на это не годился

я и не гожусь

Подборка стихов Борушевского была не только постановкой проблем. Она была — поэзией. «Если они являются поэзией, — писал Борушевский о своих стихах, — то главным образом благодаря заводу, благодаря металлу, благодаря тяжелой работе, которую я познал, и благодаря тем простым, доброжелательным, но также искренним людям с завода, которые помогали мне выжить».

(Пройдет всего год, и о рабочих, о польских рабочих, заговорит — по поводу «Солидарности» — весь мир. Поговорит — и забудет. Но вспомнит: к юбилею событий — к 25-летию «Солидарности» в 2005 году).

Заключал журнальную подборку Станислав Гостковский. Одним большим стихотворением. Стихотворением патриотическим. О гибели польской подводной лодки «Орел», которая после гибели Польши  в сентябре 1939-го продолжала воевать еще до июня 1940-го, пока не погибла. Это не единственное патриотическое стихотворение Гостковского. Есть у него еще стихотворение «Грюнвальд», монументальностью своей отдаленно напоминающее знаменитую гигантскую картину Монюшко (которую привозили однажды на выставку польской живописи в московский Манеж, где нашлась для нее гигантская стена), но при этом очень динамичное и темпераментное, как и положено стихотворению о грандиозной и «судьбоносной» битве. Но темпераментны и другие его стихи.

Темпераментны и представленные в журнале стихи Марианны Боцян. Феминистская декларация Боцян — «Хоть скажет мужчина что не было женщин колумбов — он ошибается...» (лет десять спустя в антифеминистской сатире «Сексмиссия» польский кинорежиссер создаст как бы пародию именно на эти строки: в его фильме в чисто женском государстве, где нет мужчин, излагают историю человечества так, будто «Коперник это была женщина»!). Темпераментное эротическое «прими горящую алость тела...» и темпераментное этическое «за искусство быть человеком, встречающееся столь редко, // а нужное всем столь насущно, как поле и Польша...». Отбор был убедительный, хотя за пределами подборки остались и «чересчур» эротическое «В джунглях наших тел друг друга гонят два зверя...» и «чересчур» деревенские, «чересчур» крестьянские стихи о матери-крестьянке и о деревенской жизни. Одно такое стихотворение обсуждалось, но было отвергнуто редколлегией; в нем описывается один день в деревне, с самого начала — «корова вымычала голодом восход солнца...» до самого конца дня — «...доброй ночи // завтра впрягаться с самого утра».

Как бы то ни было, Боцян выглядела в журнале очень убедительно, она многие годы вспоминала эту публикацию и была чрезвычайно благодарна Астафьевой, тем более, что признание в Польше приходило к Марианне крайне медленно и трудно. Но пришло — перед самой смертью и после смерти.

Очень рано Марианна Боцян, оставаясь поэтом «деревенским», начала становиться поэтом все более философским, до той грани, где это уже опасно для поэзии. Но этого требовали задачи, которые она перед собой ставила. Она писала Астафьевой тогда же в 1979-м о своем творчестве: «...Модой оказалось раскомпановывание мира? — собрать его воедино! Как же это трудно! Это как если бы мешок мака (а руки это быстро делают!) рассыпать в песок, а потом собирать его!..» Как бы предугадывая моду на «деструкционизм», она противостояла такой моде заранее. В том же письме она подчеркивала, что ее поэзия — это исследование, познание жизни, что она такой же человек, который, познавая жизнь, «исследует себя собою».

Первое свое письмо к Астафьевой склонная к патетичности Марианна предварила — как если бы это было стихотворение — эпиграфом: «Поэты должны себя чувствовать всемирной Семьей».

Самым «продвинутым» поэтом из пятерки польских молодых, представленных Астафьевой, был к 1979 году 33-летний Юлиан Корнхаузер, автор пяти книг стихов (правда, о существовании одной из них, самиздатовской, мы не знали), книги прозы, книги статей о югославской поэзии, а главное — соавтор — вместе с Адамом Загаевским — знаменитой тогда и нашумевшей книги «Не представленный мир» (1974), которая была памфлетом на всю польскую литературу предыдущих двух десятилетий как литературу неправдивую, не представляющую действительность. На эту книгу было десятка два рецензий. В довольно широкие польские цензурные рамки тех лет книга кое-как укладывалась, хотя, в сущности, разоблачала фальшь не только литературы, но и самой официальной идеологии.

В публикации Наташиной пятерки молодых Корнхаузер был представлен пятью стихами. Правда, мятежный дух его, привлекший нас обоих, угадывался лишь в двух первых стихах публикации: по мотивам Гойи и по мотивам Испании. Это стихи из раннего Корнхаузера, когда его густая сюрреалистическо-экспрессионистская метафоричность была отчасти вынужденной иносказательностью для выражения его бунтарских настроений. Но накал в них был.

В стихах Корнхаузера (и других поэтов поколения 1968) на протяжении 1970-х годов сохранялся накал польских студенческих волнений 1968-го и пророчески предвосхищался накал событий 1980-81-го, которые начаты были рабочими польского Побережья, но в которые вовлеклась очень скоро вся Польша.