Dum spiro, ago

Девяносто лет — из них полвека во главе «Культуры» и ее книжного издательства. Журнала — не просто журнала, да и издательства — тоже не просто издательства. «Культура» на протяжении десятилетий была главной трибуной вольного польского слова, посольством несуществующего государства (но существующей страны), местом встречи свободных людей разных поколений и разных наций — не только поляков.

Оглядываясь назад, можно с уверенностью сказать, что во всей истории эмиграции из коммунистического мира — включая и все ее русские «волны» — не было столь значительной, сыгравшей такую роль журнально-издательской деятельности, как труд горстки польских подвижников из парижского пригорода Мезон-Лаффит. И столь вобравшей в себя самую суть политической эмиграции. Номера «Культуры» и книги, изданные «Институтом литерацким», распространявшиеся «до края света», но главное — на родине, «в крáю», — больше любых эмигрантских организаций содействовали тому, что несколько поколений поляков не забывали или попросту узнавали истинное содержание таких понятий, как свобода, независимость, демократия, открытое общество. Читая «Культуру», они учились диалогу и полемике, уважению к чужому мнению и умению отстаивать (а главное, иметь) собственное.

«Культура» первой стала вести диалог с русской, украинской и другими эмиграциями, с возникавшими в Восточной Европе оппозиционными и правозащитными движениями. (Позднее этот диалог сделал одним из своих главных направлений «Континент»).

И все пятьдесят лет — практически без отпусков и выходных, редко позволяя себе роскошь заболеть всерьез и надолго, — стоит «у руля» Ежи Гедройц. Хочется прямо так и сказать: «Культура» — это Гедройц. Но так сказать нельзя, потому что это и узкий круг самых ближайших сотрудников, и несколько более широкий — публицистов, участвовавших в выработке направления «Культуры», и еще более широкий — тех, кто стал печататься у Гедройца, потому что это направление привлекло их, и еще более широкий — читателей, тех, кто гордо говорил (а многие и поныне говорят): «Я воспитывался на „Культуре“».

Кто же, однако, играл главную роль в образовании этих «кругов», стоя в самой середке и чаще всего помалкивая, доверяя перьям своих публицистов? Кто привлекал авторов, с которыми и сам не во всем был согласен, которые и сами друг с другом не соглашались, а все-таки все вместе создавали оркестр под названием «Культура»? Кто дирижировал оркестром? Так что хоть и нельзя, а скажу: «Культура» — это в первую очередь Ежи Гедройц.

Как это начиналось

Не надо думать, что пока (если бы) не было «Культуры» — не было (бы) и Гедройца. Журналы, которые он издавал в Варшаве в 30-е годы, и сейчас во многом сохраняют свою ценность. Но все-таки это была нормальная деятельность издателя, политика, публициста в нормальной стране, и если бы после войны Польша осталась таковой, то Ежи Гедройцу и нескольким людям, вместе с ним создававшим «Культуру», не пришлось бы брать на себя подвиг, становиться подвижниками. Думаю, что Гедройц, выдающийся человек, одаренный стратегическим государственным мышлением, стал бы видной личностью в своей стране — главой правительства или лидером оппозиции, но нас бы это не особенно трогало: мало ли видных людей в разных странах…

Вторая мировая война ударами с запада и — 17 днями позже — с востока отменила бытие Польши как нормальной страны; ялтинский сговор закрепил ненормальность. Когда война кончилась, несколько офицеров отдела пропаганды 2-го корпуса Польских вооруженных сил («андерсовской армии»), оказавшись после итальянской кампании в Риме, решили издавать книги для эмиграции, которая обещала быть массовой. В своей «Автобиографии в четыре руки» (подготовленной к печати Кшиштофом Помяном) Ежи Гедройц вспоминает:

Проект создать журнал возник из общих разговоров между Густавом [Герлингом-Грудзинским], Зосей [Зофьей Герц] и мною. Название придумал, кажется, я. «Культуре» предназначалось быть визитной карточкой, цветком в петлицу, и в соответствии с этим она задумывалась как ежеквартальный, скорее чисто литературный журнал. Первый номер мы готовили вместе с Густавом. Но действительно важными были тогда для нас книги.

 

Второй корпус эвакуировался в Англию. Издательство — в Париж.

 

В Париж мы приехали военными. Только позже, в 1948 году, уже, пожалуй, в последний момент, мы демобилизовались в Кале. Мы старались как можно дальше оттянуть переход в штатскую жизнь, потому что пребывание в армии давало не только жалованье, но и продуктовые карточки.

Я не собираюсь выписывать еще цитаты и рассказывать историю «Культуры» (интересующийся этим русский читатель найдет рассказ о первых тридцати годах «Культуры» в статье Юзефа Чапского в 12-м номере «Континента». А счастливчики могут найти ставшие библиографической редкостью три специальных выпуска «Культуры», изданных по-русски в 1961, 1972 и 1982 гг.). Приведенными цитатами я хотела не только показать, в каких трудных условиях начиналось дело, но и обратить внимание на тон рассказчика, который охарактеризовала бы как более чем сдержанный: никакой патетики, особенно в применении к себе и своему делу. Боюсь, что и на мои слова о подвиге и подвижниках пан Ежи слегка покривится. Но я более подходящей терминологии не нахожу.

И вот мы дожили

Теперь, казалось бы, и пожинать лавры, и почивать на оных. Какая-никакая, а все ж таки Речь Посполитая: и свобода, и независимость, и демократия, и открытое общество, и свободные выборы, и свободная пресса, и многопартийность, и Сейм, и всенародно избираемый президент. (Все есть, но какое-то оно все, я бы сказала, хромое.) Пускай, мол, теперь те, что помоложе, стараются. Там, на родине: теперь у них все возможности…

Но вот интересно: в эти последние — посткоммунистические — годы главный редактор стал даже больше писать, чем прежде. Из номера в номер появляются «Заметки редактора»: лаконичные, крайне конкретные, на темы, которые Ежи Гедройц считает жгучими. Например, ему не раз приходится возвращаться к польской «восточной политике». Вот и в последнем номере «Культуры» одна из заметок начинается словами: «Проблема поляков в Литве — классический пример отсутствия у польского правительства восточной политики».

«Заметки редактора» не щадили посткоммунистических некоммунистов, не щадят они и посткоммунистических экс-коммунистов. Но в любом случае Ежи Гедройц не ограничивается указанием, где что хромает, — практически всегда у него находится разумное, в точку попадающее предложение. Древнее изречение «Пока дышу, надеюсь» он мог бы заменить словами: «Пока дышу — действую».

«Русская мысль» № 4136, 25—31.07. 1996