Дзяды. Часть III | Акт I. Сцена I
АКТ I. СЦЕНА I[1]
Коридор. — В отдалении стража с карабинами. — Несколько молодых узников со свечами выходят из своих камер. — Полночь.
Якуб
Ну, состоится сбор?
Адольф
Дежурит наш капрал,—
А стража пьет.
Якуб
Пора?
Адольф
Да, медлить — толку мало.
Якуб
Патруль поймает нас, так засекут капрала.
Адольф
Ты погаси свечу, чтоб свет не выдавал.
Гасят свечу.
Патруль не так уж быстр: пока смотритель встанет,
Возьмет пароль, отдаст, пока ключи достанет,
А там — пока войдут, пройдут весь коридор, —
Мы врозь, легли, храпим, и двери на запор.
Входят другие узники, вызванные из камер.
Жегота
Привет!
Конрад
И ты здесь?
Кс. Львович
Как! И вы здесь!
Соболевский
Ваш союзник.
Фрейенд
Жегота, приглашай. Со всеми ль ты знаком?
Друзья, в наш клан попал сегодня новый узник.
И у него — камин. Мы будем с огоньком.
К тому же новое обследуем жилище!
Соболевский
И ты, Жегота, здесь! Где твой дворец, дружище?
Жегота
Он строен на двоих, троим уж места нет.
Фрейенд
Пойдемте в камеру Конрада, мой совет, —
Она и дальше всех[2], и смежная с костелом.
Сегодня я хочу быть шумным и веселым,
Кричать, смеяться, петь — не бойтесь ничего:
Прохожие решат, — ведь завтра Рождество, —
Что это хор поет в костеле… Для начала
Раскупорим кларет.
Якуб
Без ведома капрала?
Фрейенд
Почтеннейший капрал нам и подаст пример,
Недаром он поляк и встарь — легионер.
Он в москали попал, но то ведь царь неволит.
Католик добрый он и узникам позволит
На встрече Рождества распить бутылок пять.
Якуб
Когда проведают, нам всем несдобровать.
Входят в камеру Конрада, разводят огонь в камине и зажигают свечу. Камера Конрада, как в прологе.
Кс. Львович
Жегота, милый друг, ты как сюда, откуда?
Жегота
В амбаре собственном был схвачен нынче днем.
Кс. Львович
Так ты хозяйство вел?
Жегота
Как вел-то! Просто чудо!
Я славлюсь на Литве как лучший эконом.
Соломы от овса не отличал, бывало.
А нынче — овцевод, каких, пожалуй, мало.
Якуб
Ты ждал ареста?
Жегота
Нет, но я слыхал не раз,
Что в Вильно — следствие. Мой дом вблизи дороги,
И часто из окон глядели мы в тревоге,
Как на восток летят кибитки мимо нас.
А если мы сидим, бывало, за столом,
И зазвенит стакан иль скрипнет стул соседа, —
Бледнеют женщины, смолкает вдруг беседа,
Как будто ломится фельдъегерь царский в дом.
Но в заговорах я не принимал участья,
Политике был чужд. И думаю, что цель
У них весьма проста: раздули дело власти,
Чтоб нашей денежкой набить скорей кошель.
Обчистят — выпустят.
Томаш
Ты думаешь, Жегота?
Жегота
В Сибирь отправить нас не могут без вины!
Но вы молчите все? Так разве было что-то?
За что мы схвачены и в чем обвинены?
Какой предлог они измыслят для расправы?
Томаш
Вот Новосильцев к нам приехал из Варшавы,
А знаешь ты, как пан сенатор разъярен?
В немилость у царя попал недавно он
За то, что пьянствовал и воровал открыто
И, обозлив купцов, лишился их кредита.
Он стал из кожи лезть, чтоб заговор найти,
Поляков оболгать и тем себя спасти;
Но, не найдя того, что угрожало б миру,
В Литву перетащил шпионов штаб-квартиру.
Чтобы в доверие войти к царю опять
И после грабить нас и нашу кровь сосать,
Он жертвы должен вновь представить Николаю
И новый заговор открыть.
Жегота
Я полагаю,
Мы оправдаемся.
Томаш
Нет, бесполезный труд.
За тайным следствием назначат тайный суд,
И обвинитель наш судьею нашим будет, —
Он, не сказав за что, нам каторгу присудит:
Нужна не истина, а видимость ему.
Один лишь путь у нас к спасенью остается:
Кому-то на себя принять вину придется
И, выручая всех, погибнуть одному.
Я в нашем обществе главою был, а значит,
Я должен пострадать за вас, мои друзья.
Найдите нескольких еще таких, как я, —
Без близких, без родных, — по ком никто не плачет
И чья бесцельна жизнь, а гибель помогла б
Отважных, молодых спасти от вражьих лап.
Жегота
Бог мой!
Якуб
Грустишь, старик! Что ж, это нам знакомо:
Не думал, что вовек тебе не быть уж дома?
Фрейенд
Вон Яцек, тот жену оставил на сносях,
Но видел кто-нибудь слезу в его глазах?
Феликс Кулаковский
Слезу! Ну вот еще! Коль будет сын, ей-богу,
Берусь я малышу предречь его дорогу.
Дай руку, Яцек, я отчасти хиромант:
Посмотрим, как пройдет по жизни твой инфант.
(Рассматривает руку Яцека.)
Под царским скипетром, коль будет честный малый,
Узнает суд, острог, да и Сибирь, пожалуй;
Иль, может, с нами, здесь, кончать свой будет век —
Люблю я сыновей, как будущих коллег.
Жегота
А вы здесь уж давно?
Фрейенд
Увы, не знаем сами.
Календаря здесь нет, а писем нам не шлют.
Но хоть одно бы знать: как долго тлеть нам тут?
Сузин
Я без окна живу и все равно, что в яме.
Как отличишь там день от ночи, свет от тьмы?
Фрейенд
Спроси у Томаша, он патриарх тюрьмы.
Как рыба крупная, попался первым в сети
И раньше всех других обжил хоромы эти.
Он знает всех — кто здесь, за что и отчего.
Сузин
Пан Томаш? Это он? Я не узнал его.
Дай руку! Ты меня недолго знал и мало:
Тебя толпа друзей в то время окружала,
Подобно всем и я попасть в их круг хотел,
Но, к сожаленью, ты меня не разглядел.
Ты пострадал за нас. Я знаю, наш оракул,
Как ты, спасая нас, неравный принял бой,
И с той поры горжусь, что был знаком с тобой,
И вспомню в смертный час, как с Томашем я плакал.
Фрейенд
Пожалуйста, без слез, ведь так сойдешь с ума!
У Томаша, поверь, и в те года златые
Уж было на челе написано: «Тюрьма»,
А в этой крепости он как в своей стихии.
Под солнцем, точно гриб, он долго жить не мог,
Но здесь, где всё во тьме и в сырости мертвеет,
Где мы, подсолнухи, увяли в краткий срок,
Он наливается здоровьем и полнеет.
К леченью голодом пан Томаш приступил:
Леченье модное, и в нем — источник сил.
Жегота
Вас морят голодом?
Фрейенд
Нет, корм ему давали,
Но проглотить тот корм сумел бы ты едва ли.
И, право, он верней аптечных порошков
Перетравить бы мог мышей, клопов, сверчков.
Жегота
И все же ели вы?
Томаш
Неделю я крепился,
Потом попробовал и в тот же день свалился.
Все тело стало ныть, как будто принял яд:
Я месяц пролежал без чувств, как говорят.
Не знаю, чем болел, но, если молвить честно,
Врачей здесь не было, и это неизвестно.
Потом я встал и вот, хотя был слаб и худ,
Окреп, как будто бы рожден для этих блюд.
Фрейенд
Кто не сидел в тюрьме, те, право, духом нищи:
Здесь открывается секрет жилья и пищи.
Разборчивость, друзья, — привычка. Раз литвин
Спросил у пинчука или у черта, что ли:
«Ты почему сидишь в болоте, вражий сын?»
А тот в ответ: «Привык!»
Якуб
Привыкнешь ли к неволе?
Фрейенд
Вся штука в этом, брат.
Якуб
Я здесь уж скоро год,
Но с прежней силою тоска меня гнетет.
Фрейенд
Вот Томаш, тот привык к тюремным ароматам,
На свежем воздухе он задохнется вмиг.
Все в камере сидит и так дышать отвык,
Что если б вышел вон, то мог бы стать богатым;
Глотнул бы воздуха, уже, глядишь, и пьян,
А кто не пьет вина, у тех полней карман.
Томаш
Нет лучше голодать, болеть, лежать в могиле,
Побои, хуже — суд иль следствие терпеть,
Чем с вами, господа, со всеми тут сидеть!
Они б, мерзавцы, нас гуртом передушили.
Фрейенд
Ах, значит, ты о нас печалишься, сосед!
Уж не меня ль жалеть? Скажи, кому я нужен?
Вот если бы война! Пан Фрейенд с шашкой дружен,
Уж он казакам бы нашпиговал хребет!
А что я без войны? Еще полсотни лет
Царя я буду клясть, а там сгнию в могиле.
На воле чем я был? Так, чем-то вроде пыли,
С вином и порохом себя сравнил бы, но
Закупорено все, и порох, и вино, —
Я приравнен в цене к бутылкам и к патронам.
На воле я б сгорел, как порох над огнем,
Давно бы выдохся, как незакрытый ром;
Но если я пойду, звеня кандальным звоном,
В Сибирь, на каторгу, в Литве заговорят:
«Так гибнет ни за что на каторге наш брат.
Постой, проклятый царь! Постой, москаль негодный!»
Да я б на плаху лег, мой Томаш благородный,
Чтоб ты на свете жил хотя бы лишний час!
Лишь смертью мне дано служить моей отчизне.
Живи я десять раз, я б отдал десять жизней,
Когда б такой ценой вернул твою хоть раз
Иль спас Конраду жизнь, поэту с мрачным ликом,
Кто знает, как цыган, что людям суждено.
(Конраду)
Слух о тебе идет как о певце великом,
И я люблю тебя, — ты, право, как вино:
Ты хмелем песен жжешь, ты чувства зажигаешь,
Мы пьем, и пьяны все, а ты, брат, иссякаешь.
(Утирая слезы, берет за руку Конрада.)
(К Томашу и Конраду.)
Да, да, вы любы мне, но можно ведь любить
И не реветь при том. Итак, предупреждаю:
Не плачьте, а не то, как стану слезы лить,
Так потушу огонь, и не видать нам чаю.
(Готовит чай.)
Минута молчания.
Кс. Львович
Печальный гостю мы устроили прием!
(Указывает на Жеготу.)
На новоселье плач — недобрая примета.
Но что же все молчат? Не намолчались днем?
Якуб
Что слышно в городе?
Все
Что слышно?
Кс. Львович
Ждем ответа!
Адольф
Вот Ян был в городе — на следствии[3] опять,
И видно по лицу, что опечален сильно,
Да все молчит.
Несколько голосов
Ну, Ян! Что делается в Вильно!
Ян Соболевский (уныло)
Там ужасы. В Сибирь кибиток двадцать пять
Погнали.
Жегота
Наших? Да?
Ян
Учеников из Жмуди[4].
Все
В Сибирь?
Ян
Средь бела дня, чтоб видели все люди.
Устроили парад.
Несколько голосов
Ты сам видал?
Ян
Да, сам.
Яцек
А брата моего ты не заметил там?
Ян
Заметил. Увезли, как всех. Толпа рыдала.
Когда мы шли назад, я упросил капрала
Чуть задержаться. Он сказал, что подождет,
Я стал за портиком костела, слышу пенье:
Как раз обедня шла. Но в это же мгновенье
Раскрылась настежь дверь, и повалил народ.
Гляжу, бегут к тюрьме, волнуются, — в чем дело?
Я заглянул в костел и вижу там ксендза.
Он, с чашею в руках, горе возвел глаза,
И мальчик со звонком у левого придела.
А вкруг тюрьмы толпа, полиция кругом,
И от ворот тюрьмы до площади, в два ряда,
Войска с оружием, оркестр, как для парада,
Кибитки среди них. А с площади верхом,
Надутый, как индюк, сам полицмейстер скачет,
От рожи так и прет: глядите, мол, что значит
Вести такой парад! — не шутка, черт возьми!
Ведь здесь триумф царя — победа… над детьми!
Ударил барабан, и ратушу открыли.
Я видел их — идут, и цепи их гремят.
За каждым, со штыком наперевес, солдат.
Детишки бедные! Всем головы обрили,
Все бледны и худы. Один — лет десяти.
Он плакал, что в цепях не может он идти,
И все показывал, что ногу стер до крови.
А полицмейстер тут как тут и хмурит брови.
Гуманный человек! Сам цепи осмотрел
И молвит ласково: «Чего ж тебе, пострел?
Вес — десять фунтов. Все согласно предписаньям».
Ввезли Янчевского[5]. Он страшно исхудал,
Оброс и почернел, но я его узнал.
Облагорожено лицо его страданьем.
Всего лишь год назад красавец и шутник,—
Он, выпрямясь, глядел с кибитки в этот миг,
Как Цезарь[6] с высоты скалы уединенной,
И взор его дышал отвагой непреклонной!
Казалось, мужество в друзей вливает он.
Порой он ласково народу улыбался,
Как будто, уходя в изгнание, прощался
И нам хотел сказать: мой дух еще силен.
Вдруг, показалось мне, мы встретились очами,
И он, не разобрав, что близ меня капрал,
И думая, что я отпущен палачами,
Воздушный поцелуй рукою мне послал,
Как будто поздравлял меня с освобожденьем;
В лицо мне сотни глаз вперились, а капрал
Мне шепчет: «Не смотри!» Я за колонну стал;
Там и лицо его, и каждое движенье —
Все ясно видел я. Он понял, что народ
Заплакал оттого, что он в цепях, — нагнулся
И показал, что цепь не очень ногу трет.
Внезапно свистнул кнут, — возок его рванулся —
Тут шляпу снял, привстал, и голос он напряг,
И трижды прокричал: «Вовеки слава Польше!»
Толпа шарахнулась, молчать не в силах больше…
Та шляпа, черная, как погребальный стяг,
И руки, что простер он ввысь подобно крыльям,
И голова его, обритая насильем,
Что в тысячной толпе над волнами голов
Так смело высилась, горда и непокорна,
Как образ правоты, замученной позорно,
Как в час перед грозой, меж пенистых валов,
Дельфина голова над шумной глубиною, —
Все это в памяти хранимо будет мною,
Чтоб верным компасом на жизненном пути
Меня к великому свершению вести.
И Бог меня забудь, когда о том забуду!
Кс. Львович
Аминь за вас!
Каждый из узников
Аминь за каждого из нас!
Ян Соболевский
Кибитки новые подъехали тотчас,
В них так же узников по одному сажали.
Я оглядел толпу, все бледные стояли.
И в этой тишине, среди стольких людей
Был слышен каждый шаг и каждый звук цепей.
Я чувствовал: в сердцах кипит негодованье,
Но царь внушает страх, — народ хранил молчанье
Пред злодеянием, чье прозвище — закон.
Ввели последнего, но странно медлил он,
Как будто не хотел идти и упирался.
Потом я понял: он от слабости шатался,
Ступил — и с лестницы слетел вниз головой.
То Василевский[7] был, сосед тюремный мой;
Ему на следствии вкатили двести палок.
Он так измучен был и так смертельно жалок!
Тотчас же подбежал солдат. Одной рукой
Он поднял и понес беднягу, а другой
Смахнул тайком слезу. Нес долго, неумело.
Тот не лишился чувств и не повис, как труп,
Но, как распятое, все вытянулось тело,
Хоть стон не излетал из побелевших губ.
И над солдатом он крестом раскинул руки —
Глаза, остекленев, расширились от муки.
Я видел ужас, гнев и скорбь в очах людей,
И вдруг невольный вздох из тысячи грудей
Рыданьем вырвался, глубоким и тяжелым,
Как будто все гроба разверзлись под костелом.
Но грянул барабан, команда раздалась:
«Готовься! Шагом марш!» И вихрем понеслась
Кибитка меж рядов, на вид совсем пустая.
Была закидана соломою она,
Но голая рука, недвижна и бледна,
Тянулась из нее, как бы благословляя
Испуганный народ. И прежде, чем кнутом
Рассеяли толпу, кибитка с мертвецом,
К костелу подкатив, у врат остановилась.
Тут зазвонил звонок. Я заглянул во храм.
Дрожащий капеллан, призвав Господню милость,
Вознес Христову кровь и тело к небесам.
И я сказал: «Господь! Чтоб мир спасти, когда-то
Ты пролил Сына кровь — таков был суд Пилата.
Ты слышал суд царя — прими, как жертву, вновь
Равно невинную, хоть не святую кровь!»
Долгое молчание.
Юзеф
Случалось мне не раз читать о войнах древних.
Война была резней, не знал пощады враг.
Он в рабство угонял, сжигал дотла деревни,
Он истреблял огнем и дерево, и злак.
Но царь умней и злей, он вовсе нас раздавит,
Он в Польше и зерна для сева не оставит,
Как будто, злобствуя, сидит в нем сатана.
Кулаковский
И сатана его вознаградит сполна.
Минутная пауза.
Кс. Львович
А может, узник тот еще не умер все же, —
То знаешь Ты один, о всемогущий Боже!
Как ксендз я помолюсь, и вы за упокой
Невинно страждущих помолитесь со мной.
Кто знает, что нас ждет, когда взойдет денница.
Адольф
И о Ксаверии[8] прошу я помолиться;
Он пулю в лоб пустил, когда за ним пришли.
Фрейенд
Бывало, с нами пир делил он до рассвета,
А как пришла беда, так первый прочь со света!
Кс. Львович
Господь его душе спасение пошли.
Янковский
Вот смех-то! Полно, ксендз, надеяться на Бога!
Ну, пусть я вор, шпион, — подобных званий много, —
Пусть турок, австрияк, татарин иль пруссак,
Чиновник царский пусть, — чего скулить: «Мой Боже!»
Коль Василевский мертв, нас в яму кинул враг,
А царь — царит!
Фрейенд
Чуть-чуть я не сказал того же.
Спасибо, на душу ты грех мой взять успел.
Но дайте же вздохнуть, я вовсе поглупел
От этих россказней. Умней не станешь, плача.
Ты б, Феликс, посмешил! Хоть нелегка задача,
Но ты заговоришь, так черта рассмешишь.
Несколько узников
Да, Феликс, говори и пой! Чего молчишь?
Эй, Фрейенд, наливай — имеет Феликс слово.
Жегота
Минутку, стой! Кто я? Не шляхтич сеймиковый[9]?
Хоть я здесь новичок, но чем я хуже вас?
Тут раньше речь зашла о зернах, — верно, Юзеф?
А я ведь эконом, так полезай же в кузов,
Кто назвался груздем: о зернах мой рассказ.
Когда бы царь забрал весь хлебный наш запас
И перевез к себе, и то у нас в отчизне
Не быть бы голоду, лишь быть дороговизне.
Антоний уж писал об этом всем.
Один из узников
Какой
Антоний?
Жегота
Басенку Горецкого слыхали?[10]
Несколько голосов
Нет, ну-ка, расскажи, коллега дорогой!
Жегота
Когда, отведав плод, Адам и Ева пали,
Не с тем их выгнал Бог, чтоб род наш извести.
Архангелам своим достать велел Он хлеба
И там, где люди шли, просыпать зерна с неба,
Чтоб наши грешники поесть могли в пути.
Адам нашел их, взял и бросил, не смекая,
На что нужна ему в дороге вещь такая.
Но это увидал владыка всех чертей
И молвит: «Видно, Бог не зря просыпал жито!
Тут зерна неспроста — в них что-нибудь да скрыто.
Давай-ка спрячем их подальше от людей».
Он рогом вырыл ров, его засыпал житом,
Землею закидал и притоптал копытом —
И рад, что замысел Господень разгадал.
Захохотал, взревел и скрылся бес во мраке.
Но пробил срок — представь, какой в аду скандал! —
Взошли, и расцвели, и дали семя злаки.
Вы, дети хитрости, исчадья адской тьмы,
Чьи злобой черною отравлены умы!
Не Богу — лишь себе недоброе подстроит,
Кто вольности зерно увидит и зароет.
Якуб
Ай да Горецкий! Хват! Варшаву посетит —
За эти басни вновь он с годик посидит.
Фрейенд
Вернемся к Феликсу! Ей-богу, толку мало
В такой поэзии! Охота слушать вздор!
Покуда смысл найдешь — ломай мозги сначала.
Пусть Феликс нам споет, и кончен разговор.
(Наливает ему вина.)
Янковский
А что же Львович-то? Все молится? Так точно.
Ну, слушайте! Пою для Львовича нарочно.
(Поет.)
Молись, доверчивый народ!
Иисус, Мария!
Пока не сломлен царский гнет, —
Иисус, Мария!
Пока силен тиранов род, —
Иисус, Мария!
Не верю, что от них спасет
Иисус, Мария!
Пока проклятый живоглот, —
Иисус, Мария!
Здесь Новосильцев пьет и жрет, —
Иисус, Мария!
Пока не сверг царя народ, —
Иисус, Мария!
Не верю, что от них спасет
Иисус, Мария!
Конрад
Стой! Этих двух имен, коль пьешь, не поминай!
Хотя не верю я давно ни в ад, ни в рай,
Хоть безразличны мне и Бог, и все святые,—
Не смей кощунствовать над именем Марии!
Капрал
(подходя к Конраду)
Вот хорошо, что пан хоть это имя чтит!
Продувшийся игрок, пусть грош один в кармане,
Имеет все права не вешаться заране.
Тот грош когда-нибудь он в дело обратит,
И вот он с барышом, потом с другим и с третьим, —
И, смотришь, кое-что еще оставит детям.
Да, с этим именем солдат не пропадет!
В Испании — тому уже который год,
А помню как сейчас — ходил я под началом
Домбровского[11], потом зачислен был капралом
В полк Соболевского[12], — вот был солдат лихой!
Соболевский
Он брат мой!
Капрал
Господи! Душе его покой!
Под пули шел, и пять в него попали разом.
Он был похож на вас. Пришлось с его приказом
Мне ехать в городок Ламего. Ну так вот,
Приехал я, гляжу: французы там. Играют,
В картишки режутся, девчонок обнимают.
Потом ревут, — француз как выпьет, так ревет.
А что поют! Ей-ей, от седоусых, лысых
Такие сальности я слышал — право, стыд!
Я, молодой, краснел, Иной святых хулит
Или Пречистую, а я ведь в содалисах[13]
Издавна состою, мой долг — Марию чтить.
Как начал я тогда распутников честить:
«Заткните, черти, пасть!» — вся банда замолчала.
Конрад задумывается, а другие начинают разговаривать.
Но слушайте, что тут произошло. Сначала
Был спор, как водится, а после мордобой.
Потом все спать пошли. А ночью вдруг тревога.
Трубят: «К оружию!» Французиков-то много.
Они за шапки хвать — да случай-то какой:
Надеть их не на что, голов — нет и в помине.
Хозяин всех, как кур, порезал, — экий хват!
Гляжу: я с головой — один из всех солдат,
И в шапке у меня записка по-латыни:
«Марии верный страж — да здравствует поляк!»
Вот, пан, я Деву чту, оно и вышло так.
Один из узников
Пой, Феликс, наконец! Вина тебе иль чаю?
Давай стакан.
Феликс
Ну что ж! Вы просите, друзья,
И я уныние из сердца изгоняю.
Вина мне! Буду петь и весел буду я.
(Поет.)
Не знаю, чем грозит заря,
В Сибири я, в тюрьме ли буду,
Но, верноподданный, повсюду
Работать буду на царя.
Дробя скалу, гранит буря,
Наткнусь на пласт руды железной,
Скажу: ну что ж, металл полезный —
Скуем топор мы для царя!
Мечтой о мщении горя,
Возьму себе татарку в жены,
Чтоб сын, в изгнании рожденный,
Как Пален, задушил царя.
Когда в колонии осяду[14] —
Вспашу, засею огород,
Чтоб лен растить за годом год
Хоть три десятилетья кряду.
И дни мои пройдут не зря:
Лен может в нить тугую свиться,
И кто-то сможет похвалиться,
Что петлю сделал для царя.
Хор
(поет)
Тра-ра, тра-ра, взойдет заря,—
Родится Пален для царя.
Сузин
Но что ж Конрад сидит, в раздумье погружен,
Как будто исповедь в уме готовит он?
Не слушал Феликса и смотрит так сурово.
Глядите, побледнел, а вот краснеет снова.
Не болен ли?
Феликс
Чу, стой! На башне полночь бьет.
Ведь это час его. Теперь я понимаю;
Сейчас он будет петь. Итак, я умолкаю.
Но музыка нужна. Друг Фрейенд, твой черед!
Сыграй-ка песнь его, ты помнишь, ту, в миноре.
А мы, поодаль став, ему подтянем в хоре.
Юзеф
(глядя на Конрада)
Друзья, он воспарил душою в мир иной:
Быть может, он судеб читает там скрижали,
Быть может, встретил он знакомых духов рой
И слушает, что им светила рассказали.
Как странен взор его, каким горит огнем,
Но кто из нас ответ прочесть сумеет в нем?
Душа из глаз ушла, вот так костры во мраке
Горят на брошенном войсками бивуаке,
И не погаснуть им до той поры, пока
Не возвратятся вновь на бивуак войска.
Фрейенд пробует разные мелодии.
Конрад
(поет)
В гробу моя песнь обрела уже мир,
Но кровь услыхала, воспрянула снова
И встала, как жаждущий крови вампир,
И кровью, и кровью упиться готова.
И песня к великому мщенью зовет,
Так с Богом, иль пусть против Бога — вперед!
Хор повторяет.
И песнь продолжает: ваш мир я нарушу!
Сперва я зажечь моих братьев должна.
Кому запущу я клыки свои в душу,
Тем участь вампиров, как мне, суждена.
И песня к великому мщенью зовет,
Так с Богом, иль пусть против Бога — вперед!
Мы кровь его выпьем. Зубами, ногтями
Вопьемся, разрубим врага топором,
Мы к доскам его приколотим гвоздями,
Чтоб он из могилы не встал упырем.
В геенну низвергнем — там ждут его черти,—
И грызть его будем, как в жизни земной.
Душить его будем, покуда бессмертье
Не выдавим прочь из душонки дрянной.
И песня к великому мщенью зовет,
Так с Богом, иль пусть против Бога — вперед!
Кс. Львович
Конрад, Господь с тобой!
Твои стихи грешны!
Капрал
Как страшно смотрит он!
То песня сатаны!
Перестают петь.
Конрад
(в сопровождении флейты)
Я возношусь на гребень горной кручи
Превыше всех племен земных.
Здесь царствует пророков род могучий,
Кругом клубятся будущего тучи,
И, как блестящий меч, мой взор пронзает их.
Как вихрями, я мглу руками раздираю,
В прорывы облаков народы озираю.
Я книг сивиллиных читаю письмена.
Сквозь бездну ночи
Я будущие вижу времена.
Они, как стайка птиц, едва заслыша в небе
Полет орлиный мой,
Спасаются, бегут — о, как смешон их жребий!
Смотри, они в песок зарылись головой!
Вы, очи-молнии, мои сокольи очи,
Их уловляйте на бегу!
Вы, когти острые, хватайте мелюзгу!
Но что за птица там, светило затмевая,
Как тень огромная, бросает вызов мне?
Ее крыла черны, как туча грозовая,
Длинны, как радуга в лазурной вышине —
То ворон, то громадный ворон[15].
Откуда он летит? Куда крыла простер он?
О, кто ты? Я — орел! Как смотрит… Я сбиваюсь…
Я громовержец, кто же ты?
Он смотрит на меня — глаза мне дым застлал…
Он мысль мою запутал, — я сбиваюсь.
Несколько узников
Смотри, как бледен он! Что? Что он говорит?
(Бросаются к Конраду.)
Конрад
Стой! Стой! Я с вороном в смертельный бой вступаю.
Стой! Вспомню мысль — и песнь — и песнь я допою…
(Склоняется.)
Кс. Львович
Довольно!
Другие
Хватит петь!
Капрал
И слушать неохота!
Звонок! Вы слышите? Патруль!
Гаси огонь И живо расходись!
Один из заключенных
(смотря в окно)
Да, отперли ворота.
Конрад лишился чувств.
Пусть! Пусть лежит — не тронь!
Все убегают.
[1] Все действующие лица сцены I либо являются участниками процесса филаретов, названными поименно, либо имеют реальных прототипов. О Соболевском, Кулаковском («Феликс») и Зане («Томаш») уже говорилось выше. Якуб — учитель слуцкой гимназии, член Общества филаретов Якуб Ягелло. Адольф — Янушкевич (1803–1857); он не был осужден по виленскому делу, с Мицкевичем сблизился уже в 1829 г. в Риме, а в Сибирь был сослан за участие в восстании 1830–1831 годов. Жегота — Игнаций Домейко (1801–1889), член Общества филоматов, не подвергшийся за участие в нем ссылке, позднее участник восстания и эмигрант. Поселился в Чили, где стал видным ученым. Каласантий Львович — священник-пиарист, учитель математики в Полоцке. Антолий Фрейенд — филарет, впоследствии повстанец, погибший в 1831 году. Адам Сузин (1800–1874) во время следствия отличался мужеством и твердостью, был сослан в Уфу, затем в Оренбург. Яцек — как можно судить по тексту рукописи, имеется в виду Онуфрий Петрашкевич (1793–1863), студент естественного факультета, секретарь Общества филоматов. Он не подвергся следственному аресту, но был приговорен к ссылке в Сибирь. Юзеф — Ковалевский (1800–1878), филолог, секретарь I отдела Общества филоматов. Высланный в Казань, стал видным востоковедом (исследования монгольской филологии), профессором и ректором местного университета. Ян Янковский — филарет, давший на следствии подробные показания о деятельности общества. После процесса стал полицейским чиновником в Вологде. Капрал — полагают, что его прототипом был Паневский, в прошлом офицер польских легионов, во время процесса надзиратель над заключенными, относившийся к ним благожелательно.
[2] …Она и дальше всех… — Вход в монастырское здание был расположен в правом крыле, а «келья Конрада» помещалась в самом конце левого и, чтобы попасть в нее, надо было пройти длинный извилистый коридор.
[3] …был в городе — на следствии… — Следственная комиссия работала в другом здании — резиденции Новосильцева, куда арестованных водили на допросы через центр города, мимо тюрьмы.
[4] …учеников из Жмуди… — Имеются в виду учащиеся гимназии в Крожах, члены общества «Черных братьев». Приговор по их делу был весьма суровым. В ссылку они были отправлены 8 марта 1824 года.
[5] Циприан Янчевский — один из организаторов «Черных братьев», подвергся заключению в крепости и сдаче в солдаты.
[6] Как Цезарь… — Речь идет о Наполеоне I, узнике острова Св. Елены.
[7] Василевский. — В рукописи было: Карницкий, действительно привлекавшийся по делу филаретов.
[8] …о Ксаверии… — В автографе была названа фамилия Каетана Пшецишевского, который застрелился, опасаясь ареста, в октябре 1823 года.
[9] Не шляхтич сеймиковый? — Имеется в виду то обстоятельство, что царское правительство оставило шляхте западных губерний практику старых сеймиков, на которых выбирались теперь предводители (маршалки) дворянства.
[10] Горецкий Антоний (1787–1861) — поэт-баснописец, участник наполеоновских войн и восстания 1831 г., умерший в эмиграции. Здесь пересказана его басня «Черт и жито».
[11] Домбровский Ян Генрик (1755–1818) — генерал, участник восстания Костюшко. В 1797 г. создал польские легионы в Италии, сражавшиеся на стороне Франции, участвовал в ряде наполеоновских войн.
[12] Соболевский Мацей (1781–1809) — полковник, погиб во время войны в Испании.
[13] Содалис — член Марианской содалиции, общества, посвященного культу Богоматери.
[14] …в колонии осяду… — Мицкевич имеет здесь в виду военные поселения в России.
[15] …громадный ворон. — Символ этот не поддается расшифровке: одни считают, что это злой дух, борющийся за душу Конрада, другие — что это предостережение, посланное герою свыше; некоторые видят в нем олицетворение грядущих трагических событий 1831 года.
