Дзяды. Часть III | Акт I. Сцены IV и V
АКТ I. СЦЕНА IV
Деревенский дом под Львовом
Спальня. Ева[1], молодая девушка, вбегает, поправляет цветы перед образом Богоматери, становится на колени и молится.
Входит Марцелина[2].
Марцелина
А ты все молишься! Ложись, уж полночь било.
Ева
За нашу родину я Господа молила,
За мать и за отца, — как с детства учат нас.
Но и за тех мольбы я вознесу тотчас, —
Они в другом краю, но это дети Польши,
И если не она — отчизны нет нам больше.
Литвин, что прибыл к нам, бежал от москалей.
Как мучают они, проклятые, людей!
Все брошены в тюрьму по царскому веленью,
Как Ирод, всех детей обрек он истребленью.
Расстроил так отца рассказами литвин,
Что в поле целый день бродил старик один.
А мать послала в храм заказывать обедни.
Погибших — тысячи. Паду в мольбе последней
За них и за того, кто эти песни[3] пел.
(Показывает книжку.)
Его не миновал неволи злой удел.
Я все стихи прочла, иные так прекрасны!
Молю Пречистую, чтоб не погиб несчастный.
Где мать его, отец? Кто знает — в эти дни
За сына своего помолятся ль они?
Марцелина уходит. Ева молится и засыпает.
Ангел
Тихо я рею над сонным простором.
Хор ангелов
Милому брату подстелим крыло,
Кроткими снами овеем чело,
Звездным его убаюкаем взором.
Сказку нашепчем ему ветерком,
В хоре сплетемся лилейным венком,
Руки прохладной раскинем листвою,
Розы, как нимбы, зажжем над собою,
Волны воздушных волос расплетем,
Ложе обнимем шатром своих крылий,
Кинем на спящего тысячи лилий
Звездным, душистым, лучистым дождем.
Будем играть и летать, напевая,
Брату блаженные сны навевая.
ВИДЕНИЕ
Ева
Росе подобный, теплый дождь идет.
Откуда он? Так ясен небосвод,
Так ясен небосвод!
В зеленых, светлых каплях все кругом,
И стан мой оплетен венком
Из лилий, роз, — о, сон благоуханный!
Не покидай меня, до смерти длись, желанный!
Как солнце, розы те светлы,
Как молоко, те лилии белы!
Их родина не здесь — над облаком летящим.
Глядит нарцисс глазком, как первый снег, блестящим.
А незабудок синие глаза —
Как взор детей, как бирюза.
Я помню каждую, — я все их поливала,
Я в нашем садике вчера их собирала,
Я Девы мудрое чело
На образе украсила цветами,
И чудо! — улыбнувшись мне светло,
Пречистая взяла их кроткими перстами,
Дала Христу-Младенцу те цветы,
И Он с улыбкой мне их кинул с высоты.
Их сотни, тысячи, — нет, вы их не сочтете!
Летят — и множатся в полете.
Я в небе сад мой узнаю.
Взлетая ввысь, под облаками
Цветы сплетаются венками,
И на земле я, как в раю.
Так хорошо мне здесь, о Боже!
Пусть обовьет меня их праздничный узор.
Пускай засну, умру на благовонном ложе,
Вперив нарциссу взор во взор.
Ах, эта роза ожила!
Как ножкой, легким стеблем движет,
Душа в ее цветок вошла,
Он весь огнем душистым брызжет.
Вот, встрепенувшись, улыбнулась мне,
Румяна, как заря в небесной вышине.
Уста-кораллы томные раскрыла,
И что-то шепчут легкие листы.
О роза, что мне шепчешь ты,
Как будто жалуясь, так тихо, так уныло?
Ужель тоскуешь по траве родной?
Но ты ведь сорвана не для забавы мной.
Священный образ я украсила тобою,
От исповеди шла кропить тебя слезою.
Но искры роем золотым
Из нежных губ твоих несутся, —
Ответь, чего же хочешь ты?
Иль слышу песню я небесной красоты,
И звуки пламенные льются
Лучами алого огня?
Роза
О, если бы на сердце ты взяла меня!
Ангелы
Мы наш хороводный венок расплетаем.
Роза
Я, крылья сложив, покидаю венок.
Ангелы
В лазурный, небесный чертог улетаем.
Роза
Покуда зарей не зардеет восток,
Я буду лежать подле сердца младого:
Так Богом любимый апостол возлег
Главою священной на лоно Христово.
СЦЕНА V
Келья ксендза Петра
Ксендз Петр
(молится, лежа на полу и раскинув руки крестом)
Перед лицом Твоим, Господь, в Твоих очах
Что я? Ничтожество и прах.
Но пусть ничтожен я, пусть ничего не стою,
Господь, я говорю с Тобою.
ВИДЕНИЕ
Се лютый Ирод встал и жезл кровавый свой
Простер над Польшей молодой.
Что вижу? Крестные пути во мрак грядущий,
Дороги дальние через поля и пущи,
Все к полночи! — туда, в страну, где вечный снег,
Текут, как воды рек.
Текут! В конце одной — врата в затвор тюремный,
Другая — в рудники, к работе подъяремной.
А третья — в океан. Возки, возки по ним
Летят, как облака под ветром грозовым,
На север, в холод, в бездорожье…
Там наши дети, Боже, Боже!
В изгнанье, в цепи, в снежные гроба
Их гонит лютая судьба.
Ужели не спасешь невинных, Вседержитель,
И с корнем истребить позволишь самый род?
Смотри, дитя спаслось, — растет
Народа дивный избавитель[4].
Кровь древних витязей… мать — из земли чужой…
А имя — сорок и четыре…[5]
О Господи! Скорей врата ему открой,
Да снидет к нам во благости и в мире.
Дай сил нам вытерпеть! Мой взор тиранов зрит.
Связали мой народ — ведут, о, страшный вид!
Не вся ль Европа нас влачит и топчет в прахе!
«На суд!» — вопит толпа и тащит жертву к плахе.
Там судьи без сердец, без рук, и это суд —
О Боже, это суд!
«Галл, галл, пусть судит галл!» — душители орут.
Галл не нашел вины, но умывает руки[6].
А короли кричат: «Казни! предай их муке!
Кровь их падет на нас и наших сыновей.
Варавву выпусти, распни Христа скорей!
Распни — он кесаря покрыть хотел позором,
Распни — и кесаря судом обрадуй скорым».
Галл выдал — схвачены; невинное чело
Язвящим тернием глумленье обвило.
Он на кресте висит. Бегут глядеть народы,
Галл молвит: «Вот народ, узревший свет свободы».
Господь, я вижу крест, — и долгою тропой
Ему с крестом идти, — о, сжалься над слугой!
Дай сил ему, Господь, — конец пути далече,
В длину Европы всей тот крест раскинул плечи,
Из трех народов крест[7], из древа трех пород.
На место лобное возводят мой народ.
«Я жажду», — стонет он, глотка воды он просит,
Но уксус Пруссия, желчь — Австрия подносит,
У ног Свобода-мать стоит, скорбя о нем.
Царев солдат[8] пронзил распятого копьем,
Но этот лютый враг исправится в грядущем,
Один из всех прощен он будет Всемогущим.
Народ мой! Чуя смерть и голову склоня,
Он молит: «О, зачем покинул Ты меня?»
Скончался!
Слышится хор ангелов. — Издали доносятся пасхальные песнопения, — наконец раздается: «Аллилуйя! Аллилуйя!»
Он к небу, к небу возлетел.
От легких стоп его развился
Покров, как снег нагорный, бел —
Ниспал, и мир им облачился.
Но мой возлюбленный горе от нас не скрылся.
Лучи трех солнц лиют нам три его зрачка,
Простерлась над землей пробитая рука.
Кто он? Наместник он в юдоли скорбной мира.
Его я помню с детских лет,
Он возмужал в горниле бед!
Он слеп, но он парит средь ангельского клира.
Муж разума, в трех лицах он един
И три чела имеет.
Простерта книга тайн над ним, как балдахин.
Его глаза — как огневицы.
Своим подножием избрал он три столицы.
И с неба, точно гром, его несется глас,
Он воззовет — и мир немеет:
Наместник вольности, он зрим для смертных глаз!
Он подчинит мирские троны
Своей великой церкви.
Народов и царей превыше вознесенный,
На три короны стал, но сам он без короны.
Народ народов — так его зовут,
И жизнь его — великий труд.
От витязей, гремевших в древнем мире,
И чужеземки — род его ведут,
А имя — сорок и четыре.
Вовеки слава! слава! слава!
(Засыпает.)
Ангелы
(сходят зримо)
Из тела, как дитя из люльки золотой,
Мы вынем ясный дух, оденем в свет весенний,
Освободим его от плотских ощущений
И, в небо унеся от горести земной,
Отцу его дитя положим на колени,
Да подарит ему отцовскую любовь.
А пред заутреней, как прежде, дух невинный
Одеждой чистых чувств оденем голубиной
И, словно в колыбель, положим в тело вновь.
[1] Ева. — Поэт вывел в этом образе Генриэтту Эву Анквич (1810—1879), дочь богатого галицийского помещика, с семейством которого Мицкевич познакомился в 1829 г. в Риме. Любовь поэта к Генриэтте Эве запечатлена в нескольких его произведениях.
[2] Марцелина Лемпицкая (1809—1843) — родственница и подруга Генриэтты Эвы. Мицкевич ей также посвятил одно из стихотворений.
[3] …Эти песни… — Речь идет о стихотворениях Мицкевича.
[4] Народа дивный избавитель… — Многочисленные толкования этого образа не дают исчерпывающей расшифровки, да и сам автор стремился предсказания свои выразить в достаточно туманной форме. Вполне вероятно, что здесь имелся в виду сам Мицкевич-Конрад. Действительно, сказанное в предыдущей строке («Смотри — дитя спаслось…») соответствует тому, что поэт говорит о себе в «Предисловии»: «Только одному удалось пока выбраться пз России».
[5] А имя сорок и четыре… — В связи с этим числом, скрывающим имя «избавителя» (что основано было на обозначениях из каббалистических древнееврейских книг и встречалось в практике тайных обществ нового времени), возникла обширная, в значительной части ненаучная, литература, которая также не дает убедительного решения. Вот что писал в связи с этим об авторе «Дзядов» его современник, поэт С. Гощинский: «Черты, которыми он обрисовывал этого мужа, набрасывал он безотчетно, без всякого раздумья, не осознавал во время работы сути этого образа и ныне не может ее раскрыть. Подобно этому он назвал число 44, не зная, почему назвал это, а не другое число, назвал его, ибо оно само пришло ему в голову в минуту вдохновения, когда не было места для каких-либо рассуждений».
[6] Галл… умывает руки… — Параллель между «галлом» и Понтием Пилатом порождена событиями 1831 г., когда правительство Луи-Филиппа, несмотря на то что во Франции много говорилось о сочувствии восставшей Польше, уклонилось от оказания помощи повстанцам.
[7] Из трех народов крест… — Речь идет о трех монархиях, поработивших Польшу.
[8] Царев солдат… — Этот образ основан на евангельском мифе о римском солдате Лонгине, пронзившем копьем бок Христа (Мицкевич, намекая на 1831 г., вносит деталь, отступающую от мифа: удар оказывается смертельным), но впоследствии раскаявшемся и даже вошедшем в число святых. Здесь несомненно влияние славянских симпатий поэта и его надежд на преображение России.
