18.01.2023

Дзяды. Часть III | Акт I. Сцены VI и VII

АКТ I. СЦЕНА IV

 

Роскошная спальня. — Сенатор ворочается в постели и вздыхает. Двое чертей у изголовья.

 

Первый черт

Пьян, а не хочет спать.

Сколько заставил ждать!

Скоро ль, подлец, заснешь?

Что под тобою — еж?

 

Второй черт

Сыпь мак в очи глупцу.

 

Первый черт

Заснет — кинусь, как зверь.

 

Второй черт

Вцеплюсь, как волк в овцу.

 

Оба

В ад его — сунем в печь,

Будем змеями сечь.

 

Вельзевул

Эй, пошли вон!

 

Оба черта

                                Это кто?

 

Вельзевул

Вельзевул.

 

Оба черта

                        Ну и что?

 

Вельзевул

Дичь мне не распугай!

 

Первый черт

Пусть заснет негодяй —

Я задам ему сон!

 

Вельзевул

Если покажешь ад,

Как там жгут и коптят

Души, — от страха он

Может исправиться.

Он еще жив.

 

Второй черт

(показывая когти)

                           Хоть раз

Дай позабавиться.

Что ты дрожишь над ним?

Если уйдет от нас, —

Хочешь, стану святым,

Буду крест целовать.

 

Вельзевул

Если начнешь пугать,

Нос нам натянет он,

Страшный напустишь сон —

Выпустишь птицу из рук.

 

Первый черт

(указывая на спящего)

Что же, лучший мой друг,

Мой любимейший сын

Так и проспит без мук?

Нет, мы его прижмем!

 

Вельзевул

Цыц! Ты знаешь мой чин?

Я поставлен царем!

 

Первый черт

Ах, pardon, вы тут власть!

 

Вельзевул

Можешь на душу напасть,

Спесью ее раздуть,

В лужу позора пихнуть,

Общим презреньем жечь,

Общим глумленьем сечь.

Но о пекле — молчок!

Ну, летим, — скок, скок, скок!

 

(Улетает.)

 

Первый черт

Итак, я душу — цап!

А, негодяй, дрожишь!

 

Второй черт

Не выпусти из лап,

Хватай, как кошка — мышь!

 

 

ВИДЕНИЕ СЕНАТОРА

 

Сенатор

(сквозь сон)

Что? Грамота? Рескрипт? Сто тысяч царь мне шлет

И званье канцлера! Хо-хо! И титул княжий!

От злости лопнут все! Хо-хо! И орден даже!

Прикалывай, лакей! Чего разинул рот!

(Переворачивается.)

К царю! В передней мы. Все по стенам теснятся.

Все кланяются мне, — не любят, но боятся.

Канцлер! Grand ControleurВерховный канцлер (франц.).[1] — под маской не узнать.

          Кругом такой приятный шепот,

          Такой приятный шепот:

Сенатор в милости, да, в милости опять!

Ах, в этом шепоте душа растаять хочет,

Как будто пятки девка мне щекочет.

          Мной очарован весь салон.

          Мне каждый отдает поклон.

Мне все завидуют, и нос я задираю.

Ах, умираю, ах, от счастья умираю!

(Переворачивается.)

Его величество! Царь! Царь сюда идет!

А! Что? Не смотрит он! Взглянул — и гнев во взоре.

А! Что? Я не могу… Не смотрит… горе, горе!

Дрожу... нет голоса… знобит, бросает в пот…

Ах, канцлер!.. Государь!.. Он стал ко мне спиною!

Спиною… как следят чиновники за мною!

Я умираю, мертв… Уже я тлен, гнилье,

И червь презрения жрет естество мое.

Все отшатнулись прочь. Ха! как тут пусто, глухо!

Ты шельма, камергер! Смеется… что за звук!

Дбрум! То смешок заполз мне в губы, как паук.

(Сплевывает.)

Дзинь! Это каламбур, препакостная муха!

(Машет рукой около носа.)

          Остроты целятся мне в нос,

          Как рой голодных ос.

          Ах, эпиграммы доведут до слез,

Насмешки, как сверчки, мне заползают в ухо

          Мне в ухо, прямо в ухо!

(Ковыряет пальцем в ухе.)

А камер-юнкеры свистят под стать сычам,

Трещат гремучею змеею шлейфы дам.

Какой ужасный шум! Все разом завизжали:

«Сенатору капут! В опале он, в опале!»

 

(Падает с кровати на землю.)

 

Черти

(опускаются зримо)

Как пса из конуры, мы душу подлеца

Частично выпустим, но в теле часть оставим,

Чтобы сознанья свет погас не до конца,

И душу смрадную на край земли отправим,

К началу вечности, где круг замкнули дни,

И где граничат ад и совесть искони.

Мы там привяжем пса и уж почешем плетью,

Отделаем кнутом! Когда же песню третью,

Встречая день, споет проснувшийся петух,—

Мы в тело возвратим избитый, грязный дух.

И вновь его запрем в сознании, в рассудке,

Как бешеного пса в его смердящей будке.

 

 

СЦЕНА VII

 

Варшавский салон[1]

Несколько крупных чиновников, несколько видных литераторов, несколько великосветских дам, несколько генералов и штаб-офицеров пьют чай за столиком. — Ближе к дверям несколько молодых людей и два старых поляка. — Стоящие оживленно беседуют. — Общество за столиком говорит по-французски, у дверей — по-польски.

У дверей

 

Зенон Немоевский

(Адольфу)

Ну, а в Литве у вас картина та же, брат?

 

Адольф

О нет, там льется кровь, там хуже во сто крат!

 

Немоевский

Кровь?

 

Адольф

                     Да, но не в боях, а под кнутом и палкой.

Мы гнусных извергов добычей стали жалкой.

 

Разговаривают тише.

За столиком

 

Граф

Так вышел славный бал? Мундиры? Много дам?

 

Француз

Нет, как в костеле, граф, безлюдно было там.

 

Дама

Наоборот, полно.

 

Граф

                                       И пышно?

 

Дама

                                                                Беспримерно!

 

Камер-юнкер

Хоть много было слуг, прислуживали скверно.

Так недоступен был для общества буфет,

Что не достались нам ни вина, ни паштет.

 

Первая дама

А беспорядок был такой, что танцевали,

Ступая по ногам, как на английском бале.

 

Вторая дама

Но этот вечер был приватный, говорят.

 

Камергер

Прошу прощения, был званый — вот билеты.

 

Вынимает приглашения и показывает их, другие рассматривают.

 

Первая дама

Тем хуже: все слилось, все лица, туалеты.

Подчас и разглядеть я не могла наряд.

 

Вторая дама

Ах, Новосильцев, жаль, уехал из Варшавы.

Невеселы теперь варшавские забавы:

Ни разу без него не удавался бал, —

Как на картине, он гостей группировал.

 

Среди мужчин слышен смех.

 

Первая дама

Что ж, смейтесь, господа, а все же вы не правы:

Сенатор был лицом, полезным для Варшавы.

 

У дверей

 

Один из молодежи

Циховский[2] выпущен?

 

Адольф

                                          С Циховским я знаком.

Был у него, хотел дознаться обо всем,

Чтоб нашим на Литве послать известье срочно.

 

Зенон Немоевский

Сплотиться мы должны и связь наладить прочно,

Не то на казнь пойдем мы все до одного.

 

Разговаривают тише.

 

Молодая дама

(стоящая возле них)

Убийцы подлые! Как мучили его!

 

Продолжают беседовать.

 

За столиком

 

Генерал

(литератору)

Читай же наконец! Тебя и не упросишь.

 

Литератор

Не знаю наизусть…

 

Генерал

                                         Да ведь стихи ты носишь

В кармане, — вот они! Ну, огласи их нам,

Все дамы ждут.

 

Литератор

                                  Увы, литературных дам

Я не французскими стихами, может статься,

Лишь утомлю.

 

Генерал

(обращаясь к дамам)

                               Mesdames! Прошу вас не смеяться.

 

Дама

Как, чтение? Pardon! Хоть польский знаю я,

Но польские стихи, клянусь, галиматья.

 

Генерал

(офицеру)

Она права. Стихи по-польски пишут плохо,

(Указывая на литератора.)

Поэму посвятил он сеянью гороха!

(Литератору.)

Читай же! Если ты не прочитаешь, брат,

Смотри —

(указывая на другого литератора)

                         он рифмами палить в нас будет рад.

Отличная была б для общества забава,—

Подмигивает нам, хихикает лукаво,

Глаза, как пара фиг, а взгляд их — точно мед.

И дохлой устрице под стать разинул рот.

 

Литератор

(про себя)

Уходят!

(Генералу.)

                 Но стихи длинны, и я устану.

 

Генерал

(офицеру)

Он скучен — пусть молчит: я горевать не стану.

 

Молодая дама

(отделясь от группы молодых, направляется к столику)

Ужасно! Вы должны послушать, господа!

(Адольфу.)

Вы о Циховском им. Подите-ка сюда!

 

Старший офицер

Циховский выпущен?

 

Граф

                                           Его ведь посадили

Уж много лет назад.

 

Камергер

                                       Я думал, он в могиле.

(Про себя.)

Внимать таким вещам опасно, но сейчас

Невежливо уйти, прервав его рассказ.

 

(Выходит.)

 

Граф

Как странно! Выпущен?

 

Адольф

                                               А что? Нашли невинным.

 

Церемониймейстер

Тут дело не в вине, другие есть причины.

Кто долго был в тюрьме, тот много видел там

И слышал, а всегда приходится властям

Хранить свои дела и цели от огласки.

Вершить политику немыслимо без маски,

И тайна — ось ее. Вам странно, господа?

Вы, скажем, из Литвы приехали сюда, —

Так у себя в глуши, вдали от всех событий,

Вы государство знать, как хутор свой, хотите!

 

(Смеется.)

 

Камер-юнкер

Литовцы говорят по-польски? Но, клянусь,

Я думал, что Литва в основе та же Русь.

В моих глазах Литва — как часть другой планеты:

О ней совсем молчат парижские газеты!

Лишь в Constitutionnel два слова иногда.

 

Барышня

(Адольфу.)

Тут, кажется, вопрос национальный? Да?

Рассказывайте…

 

Старый поляк

 

                                    Я когда-то знал Циховских, —

Почтенный, скромный род помещиков литовских.

У них загублен сын, — он был мне как родной.

Где он? О, страшный век! О, люди, Боже мой!

Трем поколениям достались кровь и муки.

На пытку вслед отцам пошли сыны и внуки.

 

Все приближаются и слушают.

 

Адольф

Я с детства знал его. Циховский молодой

Считался остряком. Умен, красив собой,

Он был неистощим на шутки и проказы.

Откуда только брал веселые рассказы!

А как детей любил, какой он был им друг!

«Веселым паном» звал его наш детский круг.

Да, помню, как не раз перебирал руками

Я кудри юноши, играя завитками.

И помню взгляд его блестящий и живой,

Пленявший каждого открытой прямотой.

Детей обворожить умел он, как кудесник,

Порой казалось нам, что это наш ровесник.

Невеста у него была. Он приносил

Подарки от нее. Всех малышей просил

На свадьбу к ним прийти… Но вдруг его не стало.

Полиция туда, сюда, да толку мало.

Ну, словно он с собой покончил в цвете лет.

Мы все к родным, к друзьям. «Исчез!» — один ответ.

И вскоре у людей иной не стало мысли:

Был найден плащ его мальчишками на Висле.

Плащ принесли жене. Признала — да, его…

Но трупа не нашли. Год минул — ничего.

Догадки строили, жалели, слезы лили,

Но посудачили, а там и позабыли.

Так года два прошло. Однажды в поздний час,

Когда вечерний свет на улицах погас,

И гнали в Бельведер толпою заключенных,

Один из жителей, участьем привлеченных,

Иль, может быть, смельчак, варшавский патриот,

Из тех, что узникам ведут украдкой счет,

Услышав, как звенят на улицах оковы,

Сказал вполголоса: «Ответьте, братья, кто вы?»

Их страж отстал в тот миг. Назвали сто имен,

Меж них — Циховского. Так был вдруг найден он.

Жена писала всем, просила, умоляла,

Но больше ничего о муже не узнала.

Вновь года три прошло без вести. Только вдруг

Разносится по всей Варшаве страшный слух,

Что жив он, что в тюрьме он терпит истязанья,

Что пыткой у него не вырвали признанья,

Что били, жгли его, пытались запугать,

Щекоткой мучили, селедками кормили,

И не давали пить, и не давали спать,

Страшили масками и опием поили…

Но шли аресты вновь, тюрьма была полна.

Он всеми был забыт, лишь плакала жена.

Раз ночью вся семья проснулась от трезвона.

Открыли — офицер, жандарм вооруженный,

И с ними узник, он! Велят его родным

Расписку дать, что он пришел домой живым.

И офицер ему с какой-то дикой злобой,

Захлопывая дверь, сказал: «Болтать попробуй!..»

Бегу назавтра к ним. Но встретился мне друг

И молвит: «Не ходи, там сыщики вокруг».

Иду я через день — жандармы там засели.

Иду спустя дней семь — он слаб, лежит в постели.

Но за городом вдруг встречаю экипаж.

Мне говорят, что в нем сидит Циховский наш.

Я не узнал его: хоть пополнел он сильно,

Но вряд ли от того, что ел в тюрьме обильно.

Нет, щеки у него отечны и бледны,

В морщинах все лицо, глаза воспалены.

Не вспомнил он меня, а прежде знал отлично.

Хоть я назвал себя, смотрел он безразлично.

Тут я сказал, что мы знакомы с давних пор,

И ожил лишь тогда его потухший взор.

Ах, все, что вынес он, что было за плечами,

Что передумал он бессонными ночами,

Все по глазам его я понял в этот день, —

Такая скорбная заволокла их тень.

Сравнил бы я глаза страдальца и ресницы

Со стеклами окон решетчатых темницы,

Чей с паутиной схож туманный серый цвет,

Хоть радугой с боков их мертвый зрак одет, —

Чья сумрачная глубь для взора непонятна

Затем, что ржавчина легла на них и пятна,

И в душной затхлости, в потемках под землей,

Прозрачность потеряв, они покрылись мглой.

А через месяц я пришел к нему в надежде,

Что память он обрел и стал таким, как прежде.

Но много тысяч дней под следствием был он,

На тысячи ночей его покинул сон.

И столько лет его тираны истязали,

И стены слушали, и камни предавали,

И защищаться он молчаньем мог одним,

И только призраки беседовали с ним…

Вот почему, попав в столичный шум и гомон,

Печальный опыт свой превозмогал с трудом он,

Шпионами ему казались все кругом,

Жена — тюремщиком, а каждый гость врагом.

Знакомые придут, а он, настороженный,

Услышит стук замка и думает: шпионы.

Рукою голову поддерживает он,

И так в движениях стеснен и напряжен,

Так явно каждого боится жеста, слова

И проявленья чувств, хоть самого простого,

И вдруг, вообразив, что он еще в тюрьме,

Бежит в глубь комнаты и прячется во тьме,

И на любой вопрос, хотя бы о здоровье,

«Не знаю, не скажу!» — бормочет как присловье.

И долго молят сын, жена и мать в слезах,

Пока безумный он преодолеет страх.

Я помню узников рассказы о неволе,

Я думал — о своей и он расскажет доле,

Опишет подвиг свой, геройские дела

Сынов родной земли, которых погребла

Рука тирана там, в узилищах Сибири,

Где Польши летопись полней, чем в целом мире.

Какой же я ответ услышал от него?

Что заточенья он не помнит своего,

Что в памяти его хранившееся дело,

Как Геркуланума история, истлело, —

Воскресший автор сам не может в ней читать.

Сказал он: «Господа я буду вопрошать —

Он все расскажет мне, — все записал Спаситель…»

 

(Адольф утирает слезы.)

 

Долгое молчание.

 

Молодая дама

(литератору)

Об этом, господа, писать вы не хотите ль?

 

Граф

Старик Немцевич[3] пусть в свой мемуар внесет:

Он копит всякий хлам уже не первый год.

 

Первый литератор

Вот это был рассказ!

 

Второй литератор

                                         Ужасный!

 

Камер-юнкер

                                                               Превосходный!

 

Первый литератор

Прекрасный за столом — для книги не пригодный.

Как может говорить о наших днях поэт?

Кругом свидетели, легенд покуда нет…

В искусстве правила мы держимся святого:

Поэты ждут до… до…

 

Один из молодежи

                                            До времени какого?

Да, сколько ждать, пока покроет факты лак,

Засахарится вещь, слежится, как табак?

 

Первый литератор

Здесь твердых правил нет.

 

Второй литератор

                                                     Лет сто.

 

Первый литератор

                                                                          Ах, слишком мало!

 

Третий литератор

Лет тысячу иль две —

 

Четвертый литератор

                                             Не время б нам мешало, —

И новый мы воспеть сумели бы предмет:

Национального, жаль, польского в нем нет!

У нас ведь простота, радушие в природе,

К жестоким сценам нет пристрастия в народе.

Мы воспевать должны стада, любовь селян:

К простой идиллии всегда влечет славян.

 

Первый литератор

Ведь не рискнете вы нам выдать за находку

Стихи о том, как он в темнице ел селедку?

Ах, нет поэзии в стихах, где лоска нет,

А лоск лишь там, где двор: умеет высший свет

Судить о красоте, о вкусе и о славе…

Ах, гибнет Польша — нет у нас двора в Варшаве[4]!

 

Церемониймейстер

Как, нет двора у нас? Признаться, я не знал!

При ком же соблюдать мне церемониал?

 

Граф

(тихо церемониймейстеру)

Наместнику[5] словцо замолви ты за друга,

И станет фрейлиной тотчас моя супруга.

(Громко.)

Нет, видно, не для нас придворные чины:

Аристократы лишь двору теперь нужны.

 

Другой граф

(недавно пожалованный из мещан)

Аристократия — опора всех свобод:

Пример — Британия и английский народ.

 

Начинается политический спор — молодежь выходит.

 

Первый из молодежи

Мерзавцы! Палок им!

 

А(дам) Г.

                                            Всех на одну веревку!

Я б показал им двор и светскую сноровку!

 

Н(абеляк)

Как тут начнешь, друзья? Вот главарей парад!

Такие во главе народных сил стоят!

 

Высоцкий

Вернее — наверху. Народ наш, словно лава:

Он сверху тверд, и сух, и холоден, но, право,

Внутри столетьями огонь не гаснет в нем…

Так скорлупу к чертям — и в глубину сойдем!

 

Уходит.

[1] Обстановка VII сцены создана автором по рассказам о литературном салоне Винценты Красинского (отца поэта Зигмунта), в прошлом наполеоновского генерала, после 1814 г. верно служившего самодержавию, оставшегося на стороне царя в 1831 г., ярого реакционера, ненавидимого польскими патриотами. Кроме хозяина салона («Генерала»), имеют сходство с реальными прототипами и некоторые другие персонажи сцены. Церемониймейстер — Ян Жабоклицкий, один из прислужников Константина Павловича. Первый литератор, посвятивший поэму «сеянью гороха», — по-видимому, Каетан Козьмян (17711856), ярый классицист, известный и политическим консерватизмом, автор писавшейся много лет длиннейшей поэмы «Земледелие». В Четвертом литераторе есть сходство с поэтом Казимежем Бродзинским, известным своими сентиментальными идиллиями (лучшая из них, «Веслав», 1820, посвящена изображению крестьянского быта). Патриотическую молодежь в сцене представляют: Петр Высоцкий (17991875), инструктор в варшавской школе подхорунжих, организатор заговора, вылившегося в нападение на Бельведерский дворец в ночь на 29 ноября 1830 г.; его сподвижники — литератор Людвик Набеляк (в автографе — полное имя, в печатном тексте — «Н ***», 18041833) и студент варшавского университета Зенон Немоевский, а также Адам Гуровский (в тексте «А*** Г***»), видный демократический публицист периода восстания и первых лет эмиграции, впоследствии «раскаявшийся» и поступивший на царскую службу, и Адольф Янушкевич (см. сцену I).

[2] Циховский Адольф (1794—1854) — член тайного Патриотического общества, находившийся в тюрьме с 1822 по 1826 г., эмигрировавший после восстания и в Дрездене встречавшийся с Мицкевичем. Первоначально в рукописи значился как Казимеж Махницкий, выпущенный в 1824 г., что более соответствует времени действия «Дзядов».

[3] Юлиан Урсин Немцевич (1758—1841), писатель и общественный деятель, участник восстания Костюшко, после 1831 г. — эмигрант. Как поэт прославился своими «Историческими песнями», имевшими целью пробудить патриотическое самосознание и укрепить гражданский дух соотечественников. Песни эти высоко ценил К. Рылеев, видевший в них образец для своих «Дум», а в авторе их — пример поэта-гражданина. Здесь имеется в виду деятельность Немцевича как историка, издателя «Сборника исторических записок о старой Польше».

[4] …нет у нас двора… — Литератор вспоминает о временах короля Станислава Августа, покровительствовавшего литераторам и художникам. Годы его правления действительно были временем расцвета поэзии классицизма.

[5] Наместник. — Им был в те годы генерал Юзеф Зайончек (17521826), несмотря на свое прошлое участника восстания Костюшко, крайне непопулярный в польском обществе и ставший безвольным орудием в руках Константина Павловича.

При копировании материалов необходимо указать следующее:
Источник: Мицкевич А. Дзяды. Часть III | Акт I. Сцены VI и VII // Читальный зал, polskayaliteratura.eu, 2023

Примечания

    Смотри также:

    Loading...