«Из каждой поездки мы привозили книги...»
59.
Из каждой поездки мы привозили книги. Прежде всего, конечно, польскую поэзию. Но и прозу. И не только польскую. В 1963-м и 1965-м мы привезли «Портрет художника в юности» Джойса («Улисса» — позже), книги Кафки, Камю («Чума»)...
В Варшаве 1960-х годов было множество букинистических магазинов, больших и маленьких. Самым лучшим неожиданно оказался крошечный букинистический магазинчик в соседнем доме.
Мы останавливались, приезжая к Наташиной маме, Юзефине Иосифовне, как я привык ее называть, в ее крошечной квартирке в угловом доме, угол Маршалковской и Хожей. Окно и балкон выходили на широкую, грохочущую трамваями Маршалковскую. Трамваи шумели с самого раннего утра, но мы, как и Наташина мама, скоро к их шуму привыкли. Привыкли мы, как и она, также к тому, что в ночные часы под окном шумели немолодые проститутки, которых именно здесь находили и увозили клиенты; однажды эти варшавские уличные женщины ночью пели, приплясывая: — Только жить и только так! — А по утрам, воротами из двора дома, мы выходили на тихую узкую улочку — Хожую. И тут же направо, как идти к площади Трех Крестов, был букинистический. Частный. Цены были чуть повыше минимальных, зато набор книг — просто мечта, будто специально для нас. Чего только не было! Мы купили даже редкий томик автобиографической прозы Казимеры Иллакович (другой она прислала Наташе сама) и тем самым увели эту книгу буквально из-под носа у Ирены Мацеевской, которая (как оказалось впеследствии, когда мы познакомились) жила на Хожей напротив двумя домами дальше и занималась творчеством Иллакович.
К Мацеевским — Ирене и Янушу — я обязательно вернусь. А здесь — об улице Хожей. Поскольку я ходил по ней чаще, чем по какой-либо улице в Варшаве, то не задумывался об ее названии. И только теперь, вот только что, в июне 2005-го, идя по ней, увидел повешенную недавно табличку, объясняющую, что улицу так назвали в конце XVIII века, потому что тогда вдоль улицы, по обеим ее сторонам, были сады. Польское слово «hoży» — давно вошедший в польский язык украинизм, украинское «гожий» означает «красивый, приятный», в русском языке этого слова вроде бы нет, но вроде бы и есть, потому что Даль дает уменьшительное «гоженький»: «Ах, боженьки, как вы гоженьки!». В польском языке слово приобрело по преимуществу чуть-чуть другой оттенок: «крепкий, здоровый, ядреный, кровь с молоком», так говорили чаще о крестьянской девушке или женщине. Но, видимо, поначалу слово имело и более широкий смысл, отсюда и улица Хожая. Улица эта в центре столицы даже сейчас еще сохранила нечто от своей как бы «провинциальности», а в 1960-х годах пение горлинок по утрам придавало ей и вовсе даже сельский колорит. В 2005-м, когда я проходил по ней, тоже утром, горлинки уже не пели, я их слышал в этот приезд только за городом. Но крошечный букинистический был на месте, появилось даже имя владельца: J. Kubicki— Ян, Юзеф, Якуб? Не знаю, не зашел и не спросил. Но знакомой витрине и знакомой двери букинистического — обрадовался: черточка той Варшавы, которую я знал, среди Варшавы XXI века, когда панораму польской столицы обезобразили многочисленные уродливые «современные» небоскребы, а стиль жизни изуродовали аморальность и бесчеловеченость.
В том крошечном букинистическом куплен и том Леопольда Стаффа, и многое еще.
Я начал было перечислять изданных по-польски Джойса, Кафку, Камю. «Чужого», книгу того же Камю, найти у варшавских букинистов не удалось, поэтому я прочел эту книгу, будучи в Варшаве (одна из тех книг, без которых нельзя понять некоторые стихи Ружевича; адругие его стихи нельзя понять, не прочтя Кафку, так что это мое лирическое отступление имеет самое прямое отношение к польской поэзии).
Некоторые польские издания западной прозы доходили и до Москвы. «Портрет художника в щенячьем возрасте» Дилана Томаса мы купили по-польски в московской «Дружбе», по-русски он появился много позже. В той же «Дружбе» купили мы польское издание книги Хемингуэя «По ком звонит колокол» (Варшава, 1963), а русский перевод этой вещи долго еще оставался в Москве машинописным «самиздатом», люди перепечатывали его на машинке, нам его тоже в начале 1960-х одалживали почитать в машинописи на сутки, а издан он был у нас лишь в 1968-м.
Огромное значение имело «удвоение» восприятия.
Начиная с 1963 года, я мог сравнить русский перевод Библии с польским. Польскую Библию в переводе ксендза Якуба Вуека, одного из двух — наряду с Яном Кохановским — создателей польского поэтического языка, мы купили и привезли в Москву в 1963-м. Из русских книг Библии у меня были — издавна — лишь Пятикнижие и Четвероевангелие (впоследствии я привез из Варшавы полный текст русской Библии; переводчик польской поэзии без русского текста Библии — как без рук).
«Божественную комедию», которую я любил в переводе Лозинского, я прочел и перечитываю также в польском переводе Эдварда Порембовича, тоже прекрасном поэтически. Перевод Порембовича (кстати, учителя Стаффа во Львовском университете) был издан в первые годы ХХ века. А на рубеже следующего столетия дерзнула взяться за новый Агнешка Кутяк, одна из тех, кого Наташа выискала во время нашей поездки по городам Польши в 2001 году, чтобы достойным образом заканчивать свою антологию польских поэтесс ХХ века.
Польские сонеты Шекспира в переводах моего ровесника поэта Ежи Сито мощнее, «барочнее» маршаковских; польское слово в среднем процентов на тридцать короче русского, так что с английского на польский чуть менее трудно переводить, сохраняя плотность оригинала; но Маршак к такой плотности и не стремился, он облегчал и разгружал «слишком» плотного и «слишком» тяжелого — как казалось Маршаку — Шекспира ( и заодно, увы, еще и «облагораживал» Шекспира «слишком» грубого»).
Ямбы Шекспира поляки привыкли переводить силлабическим стихом, мы с Наташей очень скоро полюбили такое звучание Шекспира. Наташа даже сочинила и пела одну из своих мелодий на полюбившийся ей силлабический сонет Шекспира-Сито. Силлабика, впреки тому, что может казаться неполяку, очень мелодична.
Польский Аполлинер и польский Сандрар, в отличие от абракадабры Михаила Кудинова, были настоящей поэзией. Русского Сен-Жон Перса пришлось ждать еще долго, а в польском журнале «Poezja» (о котором чуть ниже) мы прочли его в 60-х. Купили мы в Варшаве и польские томики Жакоба, Мишо.
В Варшаве можно было прочесть и вещи, в Москве вовсе недоступные. В Национальной («Народовой») библиотеке в Варшаве я читал книгу Камю «Человек бунтующий». Эту книгу, изданную по-польски на Западе, мне в Библиотеке народовой дали в 1965-м без звука. У нас она вышла лишь в 1990-м. А уж кому читать эту книгу, как не россиянам! В указателе имен в этой книге — и Пушкин, и Лермонтов; Достоевский упоминается так же часто, как Иисус Христос, а Бакунину уделено гораздо больше места, чем Робеспьеру.
В той же Народовой, тогда же в 1965-м, мне выдали и «1984» Оруэлла, я даже не поверил в первую минуту. Об этой книге у нас ходили легенды. Много позже мне удалось достать ее в Москве по-английски. А до 1965-го я знал ее лишь в подробном, подробнейшем перессказе журналиста-международника, из бывших детей испанцев (в итоге он уехал в Испанию), Хуана, которого москвичи любовно именовали «Ваней», который имел доступ к подобным книгам и пересказывал эту книгу — часа полтора — в новогоднюю ночь (в ночь на 1962-й? 1963-й?) в компании молодых — слушавших затаив дыхание, как и я, — московских философов.
Польша была также окном в современную западноевропейскую философию. В конце 1965-го мы привезли из Варшавы в Москву свежую антологию Лешека Колаковского и Кшиштофа Помяна «Экзистенциальная философия». Года на два у нас с Наташей ее вскоре одолжили два московских философа, Юрий Давыдов и Пиама Гайденко, мечтавшие издать в Москве нечто подобное. Но прежде чем им ее одолжить, мы ее посмаковали сами. Кроме той антологии, привезли мы из Варшавы и скромный, но для россиянина куда как полезный двухтомничек «Философия и социология ХХ века», тот самый, где рядом, по алфавиту, Ленин и Маритен. Привезли мы и тонкие, но емкие книжечки Кассирера, Тейяра де Шардена и многих-многих.
Но еще интереснее, чем читать антологии, составленные Колаковским, или даже его собственную только что вышедшую тогда монументальную монографию «Религиозное сознание и церковсная организация» (исследование доктринальной истории так называемой «Второй реформации» в Европе XVII века; исследование животрепещуще актуальное для понимания идеологий — «религий» ХХ века и их организаций), — еще интереснее было увидеть и услышать осенью 1965-го живого Колаковского, читающего — в варшавском Клубе Международной Прессы и Книги — MРiK— лекцию: «Иисус Христос — пророк и реформатор». На лекцию пришел ксендз и пытался полемизировать с Колаковским, тот ответил одной короткой, вежливой, но резкой репликой. А как влюбленно глядела на Колаковского варшавская молодежь!.. Недолго ей оставалось на него глядеть.
Колаковский — ровесник Виктора Ворошильского. В первые годы после войны оба учились в Лодзинском университете, оба участвовали в студенческом журнальчике «Жице» («Жизнь»), печатавшемся на гектографе. Здесь Колаковский опубликовал, под псевдонимом, свое стихотворение «Заря родится», писанное еще в годы оккупации. Стихи (и даже стихотворные драмы) он изредка публиковал и позже, но как писатель больше известен притчами и сказками. А еще больше, со студенческих лет, известен как философ, на философском он и учился. Преодолев детскую болезнь левизны, он стал ревизионистом. Был членом редколлегии независимой газеты «Нова культура» в 1957—58-м. Осенью 1966-го его исключили из партии. Поводом было его выступление на собрании исторического факультета университета, посвященном 10-летию «польского октября» 1956 года. Выступление Колаковского и резолюция собрания, требовавшая, в частности, «отмены предварительной цензуры» и «уважения независимой политической и общественной мысли», переполнили чашу терпения властей.
На исключение Колаковского из партии 19 польских писателей-партийцев ответили коллективным письмом-протестом. Среди подписавших были Ворошильский, Вирпша, Северин Полляк, Арнольд Слуцкий, Мариан Гжещак, Витольд Домбровский (называю только поэтов). Вот тогда-то Ворошильский, Полляк, Арнольд Слуцкий, Вислава Шимборская, а также Юлиан Стрыйковский и оба Брандыса, Казимеж и Мариан, вышли из партии. Это был 1966-й.
А в 1968-м Колаковского изгнали из университета и он уехал за границу.
