«Каким же все-таки был ХХ век?»

101.

Каким же все-таки был ХХ век? «Неклассическим», как я назвал его в заголовке статьи о Стаффе, или «неоклассическим», как поставила с ног на голову опечатка в БСЭ?

Обе точки зрения существуют и в России, и в Польше. И в России, где авангард 1910—1930 годов выплеснулся далеко за рамки русской культуры, захлестнул всю Европу и Америку, а к нам вернулся в наши застойные годы лишь выставкой «Москва—Париж 1900—1930». И в Польше, где авангард в 1930 году не был прекращен сверху насильственно, а как бы сам приостановился, исчерпав себя на какое-то время (после шока всемирного кризиса 1929—1933 годов, остудившего энтузиазм поклонников индустрии, электричества, авиации), чтобы, однако, остаться одним из компонентов творчества всех дебютировавших после 1930-го польских поэтов, а после войны взметнуться вторым максимумом — появлением Тадеуша Ружевича, которое Ян Спевак называл единственной подлинной революцией в польской поэзии ХХ века.

Предрасположение каждого человека к той или иной из двух позиций — или к нежеланию принимать такую дихотомию — иногда складывается очень рано. В нашей ленинградской комнате до войны на полках стояли книги отца по искусству, а на столике накануне войны лежали два толстенных однотомника: Пушкин и Маяковский. Я прочел их оба целиком. Года два спустя, начиная писать первые стихи в эвакуации, в сибирском селе, я уже знал, что существуют оба эти варианта, что они сосуществуют, что перед каждым начинающим есть любой из этих путей или попытка сочетать то и другое. Еще два года спустя «линию Маяковского» подкрепил Уитмен, которого я прочел в 1944 году в Свердловске в прекрасных переводах Корнея Чуковского. А «линию Пушкина», «Пушкина как норму» подкрепляли многие и многие книги, прочитанные в ближайшие годы. Но ни Маяковского, ни Уитмена я уже никогда не забыл.

Оказалось, что отец встречался с Маяковским и лично, познакомившись с ним весной 1917 года, в годы своего студенчества, и ценил Маяковского тогда не только как поэта, но и как рарушителя казенной и консервативной царской Академии художеств. Отец учился с 1918 года не в Академии — она стала называться совсем иначе: Свободные художественные мастерские. Но вскоре свобода кончилась. Академия возродилась. Крайним авангардистом отец мой, ученик Чистякова и Петрова-Водкина, не стал. Но опыт авангардизма не забыл. Михаил Герман свое краткое эссе об отце в каталоге его третьей посмертной выставки (Музей Ахматовой в Петербурге, 1997) начинает словами: «Мне случилось писать о той драгоценной тенденции российского искусства ХХ века, которая сохранила редкостную свободу от свойственного эпохе фанатизма. О тех художниках, что умели и ценить стойкость фигуративной школы, накопленное веками строгое мастерство, и воспринимать самые дерзкие эксперименты авангарда...». На первой посмертной выставке отца (1983) висели два абстрактных холста, с неохотой разрешенных тогда для показа, больше у него их не было. Но вещей фигуративных, а при этом близких к самой границе с абстракционизмом, таких вещей у него — много. Он не был сторонником жесткого выбора «или — или».

И у нас, и в Польше есть такие, кто видит ХХ век как по преимуществу век авангарда, век «неклассический». Есть, наконец, такие, кто не приемлет этой дихотомии.

102.

Развитие русского авангарда было пресечено искусственно в 1930 году. Ложный классицизм, насаждавшийся после 1930 года во всех областях, продолжал и после смерти Сталина давить собою ростки живого. Этот полицейский классицизм уже был, к сожалению, в сердце многих литераторов (Бисмарк говаривал, что «лучший полицейский — это сердце каждого немца»).

Польским властям 1930-х годов, в отличие от наших, и в голову не приходило диктовать архитекторам, живописцам, поэтам, какими стилями и формами им пользоваться. Разумеется, и у польских властей были свои предпочтения. Поощрялась традиция. Романтизм. Словацкий. При Пилсудском существовал официальный культ Словацкого. Перевозили прах Словацкого из Парижа в Польшу. Происходило это с большой помпой. Но польские власти не запрещали авангард и верлибр, не насаждали в качестве обязательного классический регулярный стих.

А внутреннее развитие польской поэзии как раз к 1930 году привело к тому, что авторитет авангардистской поэтики и свободного стиха — благодаря особенно Пшибосю — чрезвычайно вырос, свободный стих стал восприниматься как одна из равноправных традиций мировой поэзии и притом более адекватная современности. Отныне молодые польские поэты, вступая в литературу, либо сразу начинали писать исключительно верлибром, как молодая Анна Свирщинская, либо свободно сочетали верлибр и регулярный стих, как Чеслав Милош или абсолютно непохожий на него Ян Болеслав Ожуг.

Так было перед войной.

После войны мощный импульс свободному стиху дал Ружевич, этот импульс был задержан годами соцреализма 1949—1954 (вот когда власти стали вмешиваться в поэтику!) и реализовался он в польской поэзии уже после 1956-го.

Важно было, что к верлибру обратились также старые поэты. В послевоенные годы — старик Стафф. В конце 50-х годов — Ивашкевич.