28.04.2022

Каневский замок (Часть II)

Часть вторая

 

 

1

 

Весь мир уснул в молчании глубоком.

Над темною обителью людской

Звезда текла бесшумно за звездой,

И небеса глядели лунным оком.

Замолкли крики стражей на холме.

Как белый призрак, замок встал во тьме.

В своем пуховом ложе утопая,

Спала супругов молодых чета,

Парча над изголовьем золотая

Была сияньем лунным залита.

Раскачивался этот полог пышный,

Колеблемый игрой ветров неслышной.

Затихли залы, галереи, двор,

Лишь вздох порою сонный донесется,

Лишь ветер, тьмою посланный в дозор,

Под башней то застонет, то забьется.

Но вот уже и он отговорил,

И слышится паренье легких крыл —

Ночные духи стали просыпаться,

Им любо в этой тишине купаться.

 

 

2

 

Что это значит? Цоканье копыт?

Сюда ли скачут или мчатся мимо?

Нет, то не сердце бьется у любимой —

Гонец с вестями важными стучит.

Лицо бледно, и в голосе тревога:

«Проснись, пан управитель, ради Бога!

Сегодня сон твой, верно, не к добру,

С заставы вести я принес худые:

Велят донесть посты береговые,

Что плавают не утки по Днепру,

Что шелестят не птицы тростниками,

Плывет по водам ШвачкаПодлинная фамилия каневского жителя, который поднял в Каневе восстание в 1768 году. «Мчись в Богуслав, чтоб староста помог…» — Миколай Потоцкий, в свое время изгнанник, каневский и богуславский староста. Это лицо сохранилось в народной памяти. О его жизни, бесправных поступках, позднем покаянии рассказывают с тысячами подробностей. Есть песня о нем, о его любовных похождениях и совершенных им жестокостях. Еще и сейчас отыщутся старики, знавшие его лично; их рассказы переносят нас в не столь отдаленные от нас времена, но в сколь далекие нравы и события! Каневский староста похоронен в Почаеве, и его прах показывают с особым почтением монахи-базилиане. Каясь в совершенных на Украине деяниях, он построил и щедро одарил этот пышный монастырь. [1] с казаками,

Покинув дымный лагерь за рекой.

А коли ястреб взмыл под облаками,

Наседке надо утекать домой.

Хоть замок крепок, гарнизону мало…

Возможно ль вражий натиск отразить?

К тому ж и Канев надо защитить…

А Канев смута между тем объяла:

Народ ножи да косы приберег.

А люди в замке? В трудную минуту

Не дрогнут ли? Душить бы надо смуту.

Мчись в Богуслав, чтоб староста помог,

Прислал отряд, он воин бестолковый;

На баб охотится и пьет вино,

Спеши, мой пан, пока еще темно!

А мы тут будем ко всему готовы».

 

 

3

 

Да, да, волненье всюду поднялось,

Лелеет Швачка умысел ужасный:

Правдива весть, тревоги не напрасны,

И там, где плещет в тесном ложе Рось,

Где ветер в чаще воет и играет,

Слышны недаром чьи-то голоса.

Мгла заволакивает небеса —

Над пущею свой полог простирает.

Должно быть, ангел смерти в этот миг

В тумане сыплет зелье над котлами,

Вражды междоусобной грозный лик

Сквозь адское просвечивает пламя.

Не зря горит сторожевой костер,

Сошлись недаром воины в долине.

Траву покрыл колючий сизый иней,

С дубов срывают вихри их убор.

Хоть казаки объяты сном спокойным,

Но, дети войн, они привыкли к войнам.

Рука — на сабле. Только грянет зов,

Все войско вскочит с посвистом и гиком,

Привязаны ко вбитым в землю пикам

Оседланные кони казаков.

 

 

4

 

Недвижен чуткий часовой на страже,

И зорок взгляд, и слух его остер,

Порой подбросит хворосту в костер,

Следит и ждет — не видно ль войско вражье.

Стоит, на пику опершись слегка.

Чу! Падая, шуршит колючий иней.

Чу! Это птица бьет крылом в низине.

Чу! Лает пес близ хаты мужика.

Он все расслышал сквозь древесный шорох.

Жар тлеющий он пикою разгреб,

И оживает черных веток ворох,

Метнулись искры, встал кровавый сноп.

И заревом по лесу светит пламя.

Деревья машут сучьями-руками

И в зареве, как призраки, скользят.

А ночь черна. И тихо спит отряд,

Оцепенелый, он простерт на склоне,

Заклятьем ввергнутый в небытие.

То сабля шевельнется вдруг в ладони,

То заиграет пики острие,

То нож заблещет, будто глаз змеиный,

Лицо под буркой сонное мелькнет,

Тогда проступят в отблесках морщины,

Скривится под усами спящий рот —

Для смеха, для неистовой ли брани?

И конь улегся рядом с казаком,

Он — верный друг, он с битвами знаком,

Проснется вдруг и огненным зрачком

Сверкнет на миг в густеющем тумане.

Обманчиво все в этой тишине:

Здесь дозревают мысли о войне.

 

 

5

 

Где ярче пламя, гуще ветви дуба,

Уселись двое, привязав коней.

Один такой, что подивиться любо:

Он в атаманской свитке, и по ней,

По золоту ее огни косые,

Как взоры торопливые летят.

Усы — как смоль, на кончиках витые,

Черты воинственные говорят:

Небаба перед нами, и о мести

Он помышляет в этот миг опять.

Легко его желанья разгадать —

Вот он ножа погладил рукоять.

«Ах, нож мой, нож, скажи-ка мне по чести,

Чего блестишь? Я зря тебя точил.

Не мы сожнем колосья в нашем поле,

Не суждено нам погулять на воле,

Ты заржавел, тебе из вражьих жил

Струи исторгнуть не дано кровавой,

И в битве не натешишься ты славой», —

Сказал Небаба и с ножа отер

Росу ночную. Головой качает.

Но откровенней всякой речи взор,

Который на соседа устремляет.

 

 

6

 

А тот? В кривое зеркало взглянуть —

И вот оно, его изображенье:

Лицо клинком рассечено в сраженье,

Усы на голую свисают грудь.

Хоть волосы с годами поседели,

Румянец все же не сошел со щек,

Хоть скрылись глазки в узенькие щели,

Однако искрой пляшет в них зрачок.

Он в Каневе родился, звался Швачкой.

Хоть тело грузно, хоть велик живот,

Хоть часто пьяной одержим горячкой,

Он на Сечи разбойником слывет.

Его боятся, ненавидят ляхи,

И не напрасны, видно, эти страхи.

Он атаманом выкрикнут, он в бой

Ведет, он утолит восставших ярость…

Но, кажется (тому виной ли старость?

А может быть, и хмель тому виной?),

Он не спешит, он занят праздной думой.

И вот уж недовольны казаки,

Все громче ропот слышится угрюмый:

«Пора разрушить замок у реки…

Ведь он же рядом… С Гонтою так славно

Гулял отважный Железняк недавно.

А этот только дрыхнет у костра.

Пора идти, сражаться нам пора».

Никак нельзя понять его желаний,

О деле Швачку спросишь напрямик —

А он начнет искать ответа в жбане,

И сонный заплетается язык.

 

 

7

 

Его Небабе не пронять словами.

Сидит да попивает он вино,

Невидящими вдаль глядит глазами

И все хохочет — так ему смешно.

Вот он в костер швырнул сырые сучья

И принялся невнятно бормотать:

«Гляди, Небаба, искры вьются тучей,

Кто милую захочет испытать,

Кто верности в девичьем сердце ищет,

Пусть лучше век свой в этой пуще рыщет…

Сочти попробуй искры у костров…

Забудь ее… И ты уже здоров!»

«Нет, я борца от горя пить не стануБорец — растение, наркотические свойства которого простой народ считает лекарством от печали.[2], —

Небаба гневно произнес в ответ, —

И мне чужой не надобен совет —

Уж как-нибудь сам залечу я рану.

До Орлики сейчас нам дела нет.

Бродяги мы. Но что бродить без цели?

Пред нами — ляхи. Погляди кругом:

Оружье, гривы — все в снегу седом,

Как голова твоя, заиндевели.

Такого жбана с водкою, как твой,

У хлопцев нет — ручаюсь головой, —

Зима близка, им докучает холод:

Их ветер свалит, их иссушит голод,

И посекут их польские клинки.

Увидишь сам — пройдут две-три недели,

Они как птахи угодят в силки.

Не лучше ль в замке греться на постели,

Чем плавать в Роси зиму подо льдом,

Чем в небеса глядеть стеклянным оком,

Болтаться на суку на страх сорокам?»

В огонь ударил Швачка острием

Тяжелой пики и ответить хочет,

Но что-то вновь невнятное бормочет.

Сверкнул недобро у Небабы взгляд,

Вошла обида в сердце точно яд,

И всколыхнулись горечь и досада.

О, горе туче, что ему преграда, —

Разбитая, рассыплется дождем.

Он весь трепещет… Скоро грянет гром.

Опять сказать хотел о чем-то Швачка,

Да лишь смеется — хмель его берет,

Глаза погасли, и кривится рот,

Звериная им овладела спячка:

Вперед качнулся, весь обмяк, ослаб,

Стал неподвижен, и раздался храп,

Башка упала медленно на брюхо…

С презреньем тушу Швачки оглядев,

Задумался Небаба. Ровно, глухо

Над ним звучали голоса дерев.

Он в вихре мыслей ищет лучшей, зрелой:

«Ах, чертово отродье, кадь без дна,

И ты наш вождь? Ты нас ведешь на дело?

Пускай меня поджарит сатана,

Коли на пир не попадешь ты к волку,

Коли дождешься, чтобы рассвело!»

Он поднялся, коня схватил за холку,

Вскочил одним движением в седло.

 

 

8

 

Недвижен страж, лишь хворосту порою

В огнь подбросит, чтобы не затух.

Прислушивается к ветрам и к вою

Волков изголодавшихся; петух

Вещает полночь далеко в деревне,

Рокочет Рось все звонче, все напевней,

Баюкая усталый сонный лес.

Но что за свист сквозь тишину пробился?

И лагерь сразу ожил, пробудился,

Как будто вихрь средь зарослей воскрес.

Все с гиканьем и шумом повскакали,

Ножи и пики всюду замелькали,

И пламя, грозно отразясь вокруг,

Пожаром хищным заплясало вдруг.

И свист еще, и вот уж вдоль откоса

Копыта торопливые стучат,

Широким кругом выстроен отряд,

Со скакуном теснее всадник сросся.

 

 

9

 

«Небаба, ты?» — раздалось в тишине.

(А кто ж еще конем так может править?)

«Зачем ты звал нас?» — «Надо, братцы, мне

Проститься с вами, должен я оставить.

Не сетуйте, что нынче в поздний час

Я поднял вас не для веселой сечи,

Но если сердце есть в груди у вас,

То вы мои послушаете речи».

Тут молодежь придвинулась тесней

И с жадностью его словам внимает,

Душою страстной говорит он с ней,

И на челе бесстрашие сияет.

«Я буду краток. Незачем тянуть.

К тому ж пора мне отправляться в путь».

Так начал он. Он рос в семье казачьей.

Знал казаков — товарищей своих —

И знал, чем можно раззадорить их.

«Храните верность Швачке. Как иначе

Вам жить-то можно? Спите весь свой век.

Я не могу, другой я человек.

Хочу маленько саблей помахать я,

Панов да знать желаю попугать я,

Испить винца средь панского двора.

Что ж, оставайтесь, с Богом. Мне пора».

Достиг Небаба цели: стыдно многим.

И зароптали глухо казаки.

Так перед ледоходом вдоль реки

Несется шум по берегам отлогим.

Небаба смолк и снова начал речь:

«Со Швачкою останьтесь. Будет течь

Жизнь ваша и в безделье, и в дремоте.

Да вы со мной, пожалуй, не пойдете.

Один скитаться стану по лесам

И соберу товарищей для дела,

А вам сказал, что в сердце накипело.

Пусть за себя решает каждый сам.

Тот, у кого кнутом отец засечен,

Тот, у кого похищена жена,

Невеста юная осрамлена,

Тот, кто был лаской панскою отмечен,

Того стенаньем девушек и вдов

И муками погибших заклинаю —

Пускай скорее выйдет из рядов,

Становится ко мне поближе, с краю».

Задвигался вооруженный люд —

Так свежий вихрь играет с тростниками.

«Кто изнемог под игом панских пут

И кто работал на панов годами,

А сам и мерз и голодал как пес,

Тот, кто не раз утрату перенес,

Кто совершить задумал дело мести,

Чтоб позже с наслаждением вздохнуть,

Того я заклинаю — будем вместе!

Победа! Вольность! На коней — и в путь!»

Разлад растет, в толпе галдят и спорят

И друг за другом все Небабе вторят

И собираются вокруг него.

Он им кричит, и в крике торжество:

«Мы все замерзли — надо кости наши

Нам на пожаре в замке отогреть,

Как умирают ляхи, посмотреть,

Еще и песню спеть за панской чашей.

Скорей за мной! Я в замок поведу!»

В глазах Небабы вспыхнул блеск суровый.

Он дал сигнал. И многие готовы.

«С тобой, Небаба, я с тобой иду!»

Их вой воинственный во мраке мчится

Так воет, чуя путника, волчица

И вторят ей самцы со всех сторон.

А путник? Молится в испуге он

И убегает от ужасной стаи.

Стучат копыта, землю приминая,

Гул громче, тихнет, вот совсем ослаб.

И долго-долго слышалось далече

Оружья лязг и говор человечий,

Уздечек звон и тяжкий конский храп

Сторожевое пламя догорает,

А эхо сонно песню повторяет.

В ней новый прославляется поход

И атаман, который их ведет.

 

 

10

 

Средь зарослей, по узкому оврагу

Ведет Небаба дерзкую ватагу,

И конь его гарцует впереди —

Кипит восторг у всадника в груди.

Он радость черпает в напеве диком,

Он в будущее мыслью погружен,

Пожар он видит, чуть мелькнет по пикам

Скиталец-месяц мимолетным бликом.

Победу предугадывает он

В веселой песне буйной молодежи.

«Стой, хлопцы!» Посветлел уже восток,

И месяц, истекая кровью, лег

На ложе смерти, облачное ложе,

Повержен буйством утренних ветров.

«Стой!» Как зловещ понурый блеск рассвета!

Придвинулась орава казаков

И слушает. Уныло место это:

Раскинулся во всю нагую ширь

Лесами опоясанный пустырь.

«Эй, тише!» Кто там мчится меж кустами?

Дозорный это. Он наверняка

Спешит к отряду с важными вестями:

Покрылись пеной у коня бока.

Едва он с войском не столкнулся ляшьим:

В лесу звучала ратная труба.

«Спокойно, дети! Близится борьба.

То, что мы видим, скоро будет нашим!

У Канева вы знаете лесок —

Тот, меж оврагов? Все туда скачите.

И до заката в том лесу лежите.

Я к вам явлюсь, когда настанет срок,

Когда блеснет звезда сторожевая

На башне замка! С Богом, казаки!»

Исчезли, привидениями тая,

Пропали, словно искры улетая,

Рассыпались, проворны и легки,

Мельчайшими рассеялись лучами.

Еще вдали маячат меж стволов,

И вот уже не видно казаков —

Не разглядишь их смертными очами:

То в пень преображаются, то в куст.

И пущи дух, в безмолвии парящий,

Явился вдруг. Но тише! Веток хруст…

Небаба это выехал из чащи,

Трубы далекой ловит он сигнал.

А это что? Остановись и слушай!

Другой какой-то звук. Яснее, глуше,

Его низинкой ветерок примчал.

И слушает его седок с вниманьем.

Да, да, из Канева колокола

Звучат счастливым предзнаменованьем.

Коня стегнул, помчался как стрела,

И только эхо сыплется и свищет,

И только взоры обольщает мгла.

Его теперь и солнце не отыщет.

 

 

11

 

Окрестность погружается во мрак,

Трубач к молитве подал с башни знак.

Небес просторы, точно храма своды,

Усеяны лампадами природы.

Сошлись к вечерне воины толпой:

Меч опустив и в землю взор уставя,

Внимают с обнаженной головой

Святому слову о Господней славе.

«Аминь, аминь», — послышалось вокруг,

И своды отзываются уныло,

Как будто над безвременной могилой

Рождается последний скорбный звук.

Сторожевой огонь зажгли на башне,

Извергла пушка свой привычный гром,

И часовой свершает путь всегдашний.

Мерцают свечи в залах за окном.

А в девичьей девицы кругом сели

В последний раз — увы! — в последний раз,

И теплится их тихое веселье,

И спорится их труд в вечерний час.

 

О, как приятно их окинуть оком,

Уйдя душой в минувший этот век!

Вот шелк струится золотым потоком

И блещет ярче, чем под солнцем снег.

Волшебница ли села там за пяльцы?

Ее не занимает общий хор,

Искусные скользят по нитям пальцы,

И кажется, ее лучистый взор

И краска оживляет и узор.

А здесь в руках проворных блещут спицы,

Сеть из-под них прозрачная струится,

Как будто рождена игрой ветров,

Легка, как рой весенних облаков.

Вот веретена тихо засвистели,

Им, вертким, только б скручивать да вить.

Жужжат и прялки — из льняной кудели

Усердно выволакивают нить.

Струится песня медленным потоком,

В ней юный пыл, играющий в крови,

В ней святость тех, кто не познал любви,

И в ней тоска о хуторе далеком.

Взлелеян этот вечер красотой,

Гармонией овеян золотой.

 

 

12

 

По мужу ль своему жена тоскует?

Она поет, но сердце не ликует.

У всех на лицах радость расцвела —

Не сходит бледность у нее с чела.

Как зыбкий месяц смотрит из потока,

Так сквозь слезу душа глядит из ока.

Туман печали на сердце ей лег,

И счастья миг далек, увы, далек.

Видали вы, как ширится гангрена?

Она таится в теле молодом,

Сперва проступит крохотным пятном,

Потом распространится постепенно —

И вот уж тень ужасная легла.

Ее тоска с такой болезнью схожа!

Она растет и угрожает тоже,

В глазах таится, как слепая мгла.

Уста молчат, в груди теснятся вздохи,

Но Орлика им воли не дает.

Все мысли спутались в переполохе…

О нет, такой печали не несет

Впервые познанное наслажденье.

Не омрачает, не туманит лик,

Не порождает тяжкое томленье.

Ведь если милый к девушке приник,

В душе освобождается родник,

Трепещут в сердце ангельские струны.

Но если нет спасенья деве юной,

И овладела тем чужая страсть,

О чем другой мечтает потаенно,

Тогда над сердцем ад приемлет власть,

И семя смерти проникает в лоно.

В работе ли забыться ей? И вот

За кросна села, песенка струится,

В ней о любви печальной говорится.

Быть может, исцеленье к ней придет?

Так боль младенца в ласке угасает.

Он ширится, он катится, напев,

Слезинка на реснице нависает,

Растет… Застыла вдруг, остекленев,

Скорбь леденит ее морозом, что ли?

Но вот в волненье Орлика пришла.

Встает, идет, не вынести ей боли —

В душе мертво, и поступь тяжела.

Остановилась… Дикими глазами

Глядит на молодых своих подруг

И дальше, дальше шаткими шагами,

В окно взглянула… Что это за звук?

Прислушалась… Откуда же, откуда

К ней слово утешенья, к ней намек

Трепещущий приносит ветерок?

И оживилась, снова верит в чудо.

Огонь надежды в блеске черных глаз,

Лицо сверкает радугою счастья.

Но обернулась — снова мир угас,

Поблек под хмурой пеленой ненастья.

 

 

13

 

До Канева зловещий слух дошел:

В Украйне бунт, пылают сотни сел,

Изменник Гонта Умань сдал восставшим,

Там льется кровь, там стон стоит и вой,

Потерян счет погибшим и пропавшим,

Сам ад на ляхов двинулся войной.

Едва под вечер поднялись туманы

От Запорожья, с темной стороны,

Едва погас заката луч багряный,

Кометой были все поражены:

Меж облаков она свой хвост метнула.

Удвоились волнения и страх,

И плеск в днепровских приутих волнах,

И степь шальными вихрями дохнула —

Затрепетали сучья на дубах.

По улицам безмолвно люди бродят,

Так по погостам толпы духов ходят,

Скользя по краю отсыревших плит.

И всё беду и гибель всё сулит.

Ребенок спросит: «Отчего туманы

Сплелись в низине и стеною рваной

Идут на нас, как Люцифера рать?»

Но мать молчит, ей страшно отвечать.

Вон там при встрече руки жмут два друга,

Но холод смерти руки их сковал,

Здесь милому глядит в лицо подруга,

Но видит смерти дьявольский оскал,

И вместо вздохов слышатся ей стоны.

Утопленницы призрак роковой

С виском кровавым, грудью обнаженной

По каневской гуляет мостовой.

То пляшет буйно, то кричит уныло,

И кажется, что встала из могилы

Страшить дыханьем гибельным людей,

И как над трупом воронье над ней.

 

 

14

 

Толпа в соборе воздевает руки,

Стенаньями наполнен гулкий неф,

Слышнее, громче жалобные звуки,

Ксендзы читают что-то нараспев.

Плач колокольный слышен отовсюду,

Пред алтарями пышет свечек жар.

Один послал каменья Богу в дар,

Другой принес из золота посуду.

Обильны жертвы, но велик и страх!

Моления людей не лицемерны,

Трепещут все — и верный, и неверный:

Солима дети полегли во прах,

Младенцы, старцы — всяк объят тревогой,

Оделись в белый траурный наряд,

Их громы гнева Божьего страшат,

Рыдают и скорбят пред синагогой.

Из бледных уст печальный рвется крик,

Какого даже в древности глубокой

Не слышал брег библейского потока,

Слеза Давида брызнула из ока —

Плач искренний, да ведь и страх велик!..

……………………………………………..

О родичи любезные, поляки,

Словам моим поверьте, прав поэт!

Вы не хотите вспоминать о пире

Свободы, скованной так много лет?

Но ваши деды жили в этом мире,

Где их усадьбы гибли без следа,

И что ж?.. Забыта давняя беда.

Во дни былые из открытой раны,

Как в чашу, в череп устремлялась кровь,

И слезы, пролитые из-за плана,

Струею этой возмещались вновь.

 

 

15

 

Ах, Орлика, глядишь ты все угрюмей

И думаешь о чем-то в стороне.

Что ветер нашептал тебе в окне?

Во взоре радость дикая — безумье.

И вздох глухой исторгла грудь твоя.

Не тайный ли ты умысел скрываешь

И мир, быть может, ужаснуть желаешь,

В душе и боль, и ненависть тая.

«Гей! Гей!» Кто мчится мостовою тряской?

Цепь звякнула. Упал со свистом бич,

Мост опустился. «Гей!..» Все ближе клич.

Во двор въезжает панская коляска.

Ликуйте! Управитель на порог

Заносит ногу, пляшут кони в мыле,

Уж как они спешили, как спешили,

Чтоб весть благую он доставить мог.

С Потоцким у него была беседа,

Отправил тот отряд сторожевой

На помощь, в замок, и отряд другой

Наслал на Швачку, буйного соседа.

А Уманью Стемпковский овладелВоевода Стемпковский подавил бунт на Украине. Заметим, что наказания не уступали по своей жестокости деяниям преступников; это скорее разъярило, чем напугало украинский народ.[3]

И там над чернью совершает казни.

Уж больше нет тревоги и боязни:

Господь разгулу положил предел.

А потому Творцу вверяйтесь смело,

Без трепета сходя на ложе сна, —

Заснули вы, пока война кипела,

Проснетесь вы — окончена война.

Еще гонец. Опять благие вести.

Велят донесть с береговых постов,

Что Швачкиных не видно удальцов —

Как ветром сдуло… нет на прежнем месте.

Растаяли — без криков, без пальбы,

Сражаться с нами не пытались даже,

Их обнаружить пробовала стража…

Но наконец отряд сыскался вражий:

Теперь уж им не скрыться без борьбы.

Отваге наших доверяться можно,

Пусть грянут пушки, минул час тревожный,

Ударьте поскорей в колокола.

Спи, Канев. Замок, спи. Беда ушла.

 

 

16

 

Порою позднею в опочивальне

Разбрасывает отблески ночник.

На кладбище вот так же лунный лик

Мерцает в стеклах на часовне дальней.

Лучей неверных странная игра,

Постели брачной озарив ступени,

В пляс увлекает призрачные тени,

Как у подножья смертного одра.

Пан управитель почивает сладко,

Зато супруга не сомкнула глаз.

Иль мужа сон она хранит украдкой?

Часы на башне бьют двенадцать раз.

«Что там такое? Это звук набата?»

Он вскакивает, звоном пробужден.

«Спи! Это лишь часов полночный звон».

Он падает, дремотою объятый.

Но все ж ему в разнообразных снах

Являются ужаснейшие вещи:

Кошмар томит его, кошмар зловещий,

В душе мужчины сея женский страх.

«Труба, труба!» — кричит он в страхе диком.

«Да Бог с тобой — повсюду тишина.

Бренчит, наверно, муха у окна».

Вновь чувства, взбаламученные криком,

Текут послушно в омут забытья.

Так птенчиков шумливая семья

От коршуна спешит в переполохе,

Чтоб у наседки скрыться под крылом.

Он спит. А ей… ей не забыться сном,

Печали тяжкой не избыть во вздохе,

И грудь ее как камень тяжела,

Трепещет сердце, льется пот с чела,

Обильный пот… Но что ее тревожит?

Какая мысль ее гнетет и гложет?

И взор томит, и грусть на сердце множит?

Быть может, с ней играет сатана,

И злое семя, брошенное в лоно,

Она лелеет в этот час бессонный?

К деянью ли готовится она?

Все ярче, ярче взор горит средь ночи,

К очам супруга приближает очи,

Приподнялась и все глядит в упор,

Ни на секунду не отводит взор,

Вот осторожно к мужу потянулась,

Одной рукой его груди коснулась,

Нащупывает сердце. Нож берет

Другой рукою. Подалась вперед,

И сталь мелькнула жаркой полосою,

Но он проснулся, в страхе возопил:

«Ах, как мне быть, едва глаза закрою,

Мне снится — замок вспыхнул до стропил —

И молния перед лицом промчалась.

Твой взгляд блуждает, взгляд твой воспален?..

Я разбудил тебя… ты испугалась.

Но это сон лишь. Впрочем, жуткий сон.

Все то, что днем предстало мне воочью,

Теперь вернулось в сновиденьях ночью».

Вновь тишина. Спасенья нет тому,

Кто в добродетель ближних верит свято,

Кладет на ложе, к сердцу своему,

Изменницу, чей помысел — расплата.

Уснул… Вот нож над спящим занесен.

Бог знает, где и как проснется он.

 

 

17

 

Нет, не во сне ночной набат грохочет,

И песня труб воинственных слышна,

Нет, не во сне пожар вдали клокочет.

Но что случилось? Ночь еще темна,

Однако слышно — Канев пробудился,

И крик по улицам распространился.

«Он только мнится, этот гул угроз.

Молчанье ночи — это ночи жрица,

Молчанье ночи — спутник праздных грез,

И в лоне ночи хор теней родится,

Что блеском стали, звоном от копыт

Считал я, был не звон, не отблеск стали», —

Так страж подумал в замке и, к пищали

Склоняясь снова, безмятежно спит.

Но что-то блещет и грохочет что-то,

Как битвы шум, как звонкий гул подков,

Все ближе, ближе гомон голосов,

И вот уже ударили в ворота.

Лязг, срежет, грохот… ринулись как шквал.

Сдавайся замок! Ад возликовал!

Уже убиты стражники во мраке.

Толпой вломились в замок гайдамаки,

И началась жестокая резня

При отблесках кровавого пожара.

Там слышен грохот, здесь — мечей удары,

Там — чей-то вопль, здесь дикая возня.

Грохочут пушки, башни обвалились,

В лохмотьях, в ранах воины явились.

Мелькает искр бегущих полоса,

Пожара столб ударил в небеса.

Колокола исторгли стон унылый,

Разносит ветер отголоски бед.

Чу! Голос атамана, полный силы.

Но разве же Небаба это? Нет!

 

 

18

 

Не ад ли миг расплаты вожделенной

С издевкой отнял у Небабы вдруг?

Не он, а Швачка штурмом влез на стены.

Когда, проспавшись, поглядел вокруг

Багровым оком Швачка протрезвевший,

Увидел луг пустой, костер, чуть тлевший,

Сообразить не мог он ничего.

Меж тем далеко был отряд его.

И он решил, что это злые чары,

Сначала стал креститься невпопад,

Потом лишь понял, что сбежал отряд.

«В погоню», — гаркнул забияка старый.

Но на листве опавшей нет следов.

Подумал он: «Нет, Швачка так не сгинет».

Помчался в Канев, с радостью был принят

Толпою тамошних бунтовщиков.

Он подогрел их замысел кровавый,

Хитрил, шутил с отчаянной оравой,

И что ж… Был вскоре выкрикнут вождем.

Он им сказал: «На замок мы идем», —

Люд озверевший сразу следом хлынул.

Вот месть отряду, что вождя покинул!

Вот для поляков истинный разгром!

 

 

19

 

«Эй, дети, живо, в панские покои!» —

Гремит во мраке атамана речь

Звончее, чем трубы жерло стальное.

Помчались, рассыпаясь как картечь.

Полезли с писком ярости в подвалы,

Берут чердак при блеске головней.

От страха эхо в замке завывало,

Когда, из окон выйдя, из дверей,

Бежали вдоль старинных галерей.

«Где управитель? Эй, ломайте двери!

Иль видеть нас не хочется ему?» —

Они вопят, бросаются как звери,

И дверь со стоном рушится во тьму,

Как ствол, подбитый топором у корня.

И вот казак, что лез других упорней,

В покой вбегает — и тотчас назад.

Но почему же? Привиденье в спальне —

Там женщина… вперила в стену взгляд,

Улавливая ухом отзвук дальний.

Пред нею труп простерт на ложе сна,

С ножом в руке стоит полунагая,

Рубашка пятнами обагрена,

И в рану трупа край ее макая,

Стирает полотно, полощет, трет.

А после, труп закутав в одеяло,

Она невнятное забормотала,

Смочила кровью шею, лоб и рот.

Неторопливо к зеркалу подходит,

Луч лампы блеклой на лицо наводит.

Покоен вид, но взгляд так странно бродит.

Казак, вбежавший в спальню в этот миг,

Ее как раз у зеркала застиг.

Наверно, близкой смерти появленье

Не может вызвать образа страшней,

Наверно, умирающий злодей

В последний час такое же виденье,

Извергнутое адской глубиной,

Увидит за последней пеленой.

Не дева — призрак, вышедший из гроба!

Она не лампу держит, а звезду

Сочтенных дней, сулящую беду.

И вот убийца, полный лютой злобы,

Готовый с гиком опустить клинок,

Оцепенел и рта открыть не смог:

Пугают совести нечистой муки.

Резня! Резня! В крови по локоть руки.

Огонь, виясь, полез на потолок.

Убийцы всюду, спорить бесполезно.

Картина истинная адской бездны!

 

 

20

 

«Эй, дети, дети, медлить вам к лицу ли?» —

Так гаркнул Швачка, появясь в дверях.

Все ж казаков не покидает страх,

Лишь друг на друга искоса взглянули.

И Швачка сам оторопел слегка,

Но крикнул: «Ведьма там наверняка!

Хо-хо! Молчите? Нож мой вам ответит.

Глядите, он во вражеской крови,

А все же сталь еще местами светит.

Эй, ведьма, стой! Я кину нож — лови.

Он, этот нож, кроплен святой водою,

В нечистый вихрь его попробуй брось —

И кровью он окрасится живою.

Поберегись — не то проткну насквозь.

Наточен нож мой… вся надежда в Боге».

Нож свистнул… и раздался женский стон.

Разбита лампа, все молчат в тревоге.

Доносится из тьмы осколков звон.

Нет, казакам все это непонятно.

Но голос Швачки слышится опять:

«Эй, головню скорее мне подать!

Она пропала, но вот крови пятна,

Ее найти мы сможем по следам,

Вот кровь на ручке, значит, скрылась там,

В дверь вышла… Братцы, это не виденье».

Беги! Тебя преследуют они.

Их тоже запятнало преступленье.

И опаленный дымом головни,

Несется первым Швачка в исступленье.

«Ломайте двери», — гаркнул что есть сил,

И снова с треском рушатся затворы,

Игры безумной увлекает пыл —

Быстра беглянка, и убийцы скоры.

За дверью дверь ломают по доске,

Нет, не уйти, не скрыться от погони,

Здесь выдал ключ, повернутый в замке,

Там — на стене кровавый след ладони,

Здесь — скрип протяжный половиц сухих,

А там… там сердца гулкие удары.

Судьба настигла — не уйти от кары.

Засов прогнулся — не уйти от них.

Вот рушится последняя преграда.

Ее спасет лишь дьявол в недрах ада!

При копировании материалов необходимо указать следующее:
Источник: Гощинский С. Каневский замок (Часть II) // Читальный зал, polskayaliteratura.eu, 2022

Примечания

    Смотри также:

    Loading...