28.04.2022

Каневский замок (Часть III)

Часть третья

 

 

1

 

Где ты витаешь, дух Небабы?

Приди, рука вновь тянется к перу.

              Менял я, ветренный и слабый,

Возвышенность души на мишуру.

              От пресыщенья изнываю,

              И вот, бессильный человек,

              Не знаю, где найти ночлег,

              Как кончить эту песнь — не знаю.

              Ах, бури сердца, вихрь судьбы

              Меня терзали в гневе яром.

Привык я к тягостным ударам

И утомился от борьбы.

              Сначала сердце изнывало,

              Оно любило, трепетало,

Потом покорно замерло в груди.

              Но мне, в моем оцепененье,

              Явись, о прошлого виденье,

Тень вещая, приди ко мне, приди.

 

В свирепых криках, в пламени сраженья

Вознесся дьявол, и в его руках

Две чаши иль весы уничтоженья:

Здесь — сладость мести, там — и боль, и страх.

Пора! Пора! Вернемся к прежним бедам

И за Небабою поскачем следом,

Где ж атаман? Его я разыщу.

И за грехи сполна с него взыщу.

 

 

2

 

В глухой долине, в самой чаще леса

Могильный холм таится с давних лет,

Весь до верхушки мягким мхом одет.

Над ним деревья — сучья, как завеса.

Но выше их, древесных выше толп,

Вознесся дуб, всех краше, всех привольней,

Так высится над Лаврой колокольняКиево-Печерская лавра, монастырь на пещерах, где похоронены мощи святых и угодников.[1],

Меж сотни башен золоченый столп.

Родоначальник пущи Лебединской,

Он пращур нынешних лесов и рощ,

И над его вершиной исполинской

Являли бури бешенство и мощь.

Но он считал их мамки воркотнею,

Зовущей чадо милое в постель.

Зимой, когда в нагом лесу метель,

И летом, под неистовой грозою,

И осенью, когда в тумане бор,

Над ним нетленна молодая крона,

Как будто муж, под дубом погребенный,

Питает мыслью зелени шатер.

Тот дуб стоит, огромный, величавый,

В венке живом, вспоенном кровью славы.

 

 

3

 

Небаба спит под дубом вековым:

Ему трава — роскошнее постели,
Мох — как подушка пышная под ним,

И дикий вихрь ему нежней свирели.

Над ним скакун — красавец вороной, —

Звеня уздой стоит, как часовой.

 

И кажется, герой явился миру,

Восстал из праха юным казаком.

Певцы Украйны, верно, о таком

Мечтают втайне и готовят лиру.

 

Увы, ему завидовать не след:

Его все время что-то беспокоит,

Лицо какую-то тревогу кроет,

Его томит, быть может, смутный бред.

Огонь на башне вдруг явился взгляду.

Он — на коня, чтоб кликнуть казаков.

Кого же в овраге видит он? Волков!

А казаки? Покинули засаду.

Зов Орлики он слышит за холмом.

Она спешит… Но что там блещет? Пламя?

Нет, Ксения с горящими глазами,

И воронье закаркало кругом.

Он весь в поту и мчится прочь что мочи,

Но не скакун под ним, а помело.

И тут оцепенение прошло.

Кого ж он видит, открывая очи?

 

 

4

 

Сидит неподалеку человек

Седой, как лунь, — знать, пожил долгий век.

И, верно, слеп — глядит застывшим взором.

Закинул ногу на ногу старик

И к лире телом ссохшимся приник,

Прошел по струнам легким перебором.

Не больно рад Небаба старику

И, приближаясь, говорит с досадой:

«Эй, кто ты, дед? Чего тебе здесь надо?»

А тот с насмешкой молвит казаку:

«Раз речь грозна, лицо грозней, наверно.

Спасибо Богу, я уже слепец».

И лира вновь наигрывает мерно,

Как будто разговору и конец.

«Речь затеваешь шуткой да загадкой?

Бог вел сюда, а здесь закружит бес.

Кто ты, ответь! Зачем пришел ты в лес?»

Хватает старца он медвежьей хваткой.

Но тот спокойно говорит: «Пусти!

Струну порвешь — а ведь не купишь новой.

Сам видишь — слеп я. Ну, куда ж идти?

Уж раз ты деда невзлюбил седого,

Так не кричи. Что криком ты возьмешь?

Веди меня до столбовой дороги.

При расставанье сунь мне медный грош,

И песнь споет тебе старик убогий».

«Черт — не слепец. Уступок тут не жди,

Не знает страха, точно он из камня», —

Казак подумал. Гаснет гнев в груди,

Он молвит старцу: «Объясни тогда мне,

Как в лес попал ты без поводыря?»

В усмешке рот скривился у слепого:

«Знай, мой костыль — что пика у иного,

Родную землю знаю я не зря,

В жару и в дождь я всю пройду до краю.

От Канева до Смелы на пути

Могу могилу каждую найти.

И днем и ночью тропы различаю.

Травинка, дерево знакомы мне.

Я нынче от товарищей отбился,

Меня сморила дрема в тишине.

И надо ж, кто-то костылем прельстился,

Украл опору верную мою.

Он кованый и крепче всякой сабли.

Ну, что твой гнев? Умерился, ослаб ли?

Грех гневаться. Давай я песнь спою.

Помиримся. Вот лиру лишь настрою.

Я тешу люд и песней, и игрою».

Ни «да», ни «нет» не говорит казак,

Настроив лиру, старец начал так:

 

 

5

 

«Выйди, выйди из-за тучи…»

И вдруг замолк. «Нет, должно рассказать

Тебе подробнее про этот случай.

Будь терпелив. Брось пику, рядом сядь.

Тебе рассказ мой выслушать не худо.

Я не скажу, где было это чудо,

То ль на селе, то ль в городе жила

Когда-то полоумная девица.

Про этакие темные дела

В подробностях-то ведать не годится.

У озера, где заросли кругом,

Чуть звезды в небе вспыхнут, чуть по хатам

Все лягут спать, любовником крылатым

К ней бес слетал. Досадовал о том

И даже огорчался люд досужий,

Что не застанешь вместе их никак.

Но с чертом спорить? Что бывает хуже?

А был там хлопец — петь, плясать мастак,

Хват с девками, задира и гуляка,

Ни черт, ни Бог такого не страшат.

С друзьями он побился об заклад,

Что он застанет в чаще их средь мрака.

Ну, и застал. И как тут не застать?

О том все бабы начали болтать.

Девчонка хлопцу не дает проходу,

На что теперь ей нужен сатана?

От казака девчонка ждет приплода,

Не бегает по зарослям она.

Уж слух пошел… Тогда девчонка — в воду.

А вынули из озера — мертва.

Казак исчез, лихая голова.

Да, есть о чем потолковать народу…

Такие штуки — дьявола дела.

Есть ли такой, что сладит с ним? Едва ли.

Вот люди-то про что вокруг болтали.

А Ксения?.. Представь, что ожила.

Эх, выдал я себя… По перелескам

Скитается, любуясь звездным блеском,

И о любви над озером твердит.

Но уж никто за нею не следит.

Все знают: принял бес ее обличье.

Да будет с нами Бог! Бывалый люд

Видал, как папоротники цветут,

И слышал песню в темноте девичью.

Как знаю, так тебе ее спою».

И снова лиру он берет свою.

 

«Выйди, выйди из-за тучи,

Промелькни сквозь синеву,

Милый, я тебя зову,

В чаще темной и дремучей.

Гей-гей-гей, тебя зову!

 

Мрак ночной ползет и вьется,

В окнах хатки свет погас,

Мать уснула в поздний час.

Слышишь — сердце бьется, бьется,

Для тебя оно лишь бьется!

 

Выйду в полночь со двора,

Дождь сечет, и ветер воет,

Но твой свет мне путь откроет.

Так чего ж еще? Пора!

В лес уйду я до утра.

 

Ты лучами, как руками,

Сети облака порви,

Полдень золотой яви,

Душу, взор согреет пламя,

Счастья дай мне, дай любви.

 

Гей-гей-гей!.. Тебя я кличу

В темной чаще, в тишине.

Ты ответь на песнь девичью,

До утра сойди ко мне,

Гей-гей-гей, сойди в огне!»

 

Особенно хорош конец в напеве:

              «Гей-гей-гей-гей!»

И сразу смолк. Небабы взгляд угрюм,

Грознее туч движенье тяжких дум,

Как молния разить он будет в гневе —

Да только старцу, кажется, везет…

Но нет, уже покончено с терпеньем,

Певца Небаба за плечо берет,

Как дьявол, жжет своим прикосновеньем.

«А ну-ка, старый, вновь "гей-гей" завой —

И ты мертвец, ручаюсь головой…»

Вдруг конь заржал, и этот клик знакомый

Тревогу пробуждает в казаке.

Оставил старца, с пикою в руке

Помчался сквозь кусты по бурелому.

 

 

6

 

Стал без движенья захрапевший конь,

Раздуты ноздри, и в зрачках огонь,

И вновь заржал, копытом в мох ударил,

Как будто клич услышал боевой.

Нет никого — казак кусты обшарил.

Лишь ветер шепчет ссохшейся листвой.

«Встревожился мой конь не без причины…

Тут в чаще кто-то был наверняка.

У зла бывают разные личины…»

И вспомнил атаман про старика.

«Проверить бы, кто этот лирник славный.

Сказался он и дедом, и слепцом,

Кривился рот насмешливым словцом.

Он или дьявол, иль предатель явный —

Ишь, борода… копна волос седых…

А слепота мне кажется притворной.

Все «гей» да «гей» он повторял упорно!

Лишь приказал я — сразу же затих.

Хоть стар, а надо проучить, пожалуй,

Пускай других пугает шуткой шалой!»

 

 

7

 

Он к дубу устремляется бегом,

А в чаще кто-то бешено хохочет.

«У, старый хрыч! Опять меня морочит».

Прислушался… Молчание кругом.

Ни лирника, ни лиры нет у дуба.

А где сидел он, там пророс цветок.

И глаз Небаба отвести не мог,

Креститься стал, молитву шепчут губы.

«Коли был бес, он сгинет от креста,

Коли лазутчик, выряженный нищим,

Мы с хлопцами в лесу его разыщем».

Однако тишь кругом да пустота!

Казак к могиле припадает ухом

И слышит гул копыт издалека.

Тут осенило разом казака:

«Поймаю лучше взглядом, а не слухом».

Прислушался еще раз атаман,

Повел вокруг пытливыми очами,

Потом исчез под мшистыми ветвями.

То пика вспыхнет, то мелькнет жупан —

По дубу лезет; свод листвы трепещет,

И пыль коры, кружа, слетает вниз.

Вот на вершине атаман повис,

Где луч заката зыблется и блещет.

 

 

8

 

Но тщетно устремляет он свой взор

Туда, где лес клубится облаками.

Поля легли широкими кругами —

Недвижен всюду зелени убор.

Не видно пыли, мгла ползет по лугу,

Овраги жмутся у степной черты,

Утесы стали на плечи друг другу,

На лбу у них ерошатся кусты,

Струится Днепр, весь в отблесках заката,

Сверкает замок, заревом объятый.

Виляя в путанице ста узлов,

Ползут дороги по хребту холмов

И по равнине словно ленты вьются,

Теряются в оврагах и на дне

Ужом проскальзывают в глубине

И, вынырнув, за небосклон влекутся.

 

Святых фигуры у дорог видны,

Пересчитать их можно с вышины.

Кто зорок, тот, увидев человека,

Поймет, казак ли, нищий ли калека,

В пыли подметит обод колеса.

Заката золотится полоса,

И небо вместе с тучкою случайной,

Как зеркало, повисло над Украйной.

В нем вся она и вся ее краса!

 

 

9

 

Кто рад не будет этому приволью?

Взнесясь высоко над земной юдолью,

Мы не земной в нее вперяем взор

И, меж двух сфер задумчиво витая,

Глядим с улыбкой в голубой простор

И сердцем чуем приближенье рая.

Душа здесь ликования полна,

Читает огненные письмена,

Которыми Творец во дни творенья

Вписал в свое владение ее.

Здесь ангелов звучнее песнопенья,

Счастливое здесь ближе бытие.

Здесь гул земной звучит слабей и глуше,

Отсюда вниз мы шлем свою слезу,

Здесь расстаются с горестями души,

Печаль и скорбь теряются внизу.

Так вихри в хмурой высоте рыдают,

Дождем и градом на землю спадают.

Какая мысль владеет казаком?

Он без движенья замер меж ветвями…

Куда глядит орлиными глазами?

Нашептывает дуб ему тайком

О днях, когда по краю шли пожары,

Как коршун смерть парила в небесах,

Своею тенью сея в душах страх,

Накатывались ордами татары.

В те годы предостереженья знакПодробность, сохраненная нам традицией. В эпоху татарских набегов, когда жители знали, что орда где-то поблизости, на высящийся над местностью курган или на вершину большого дуба посылали дозорного, который следил за всем происходящим и подавал в случае необходимости сигнал, вывешивая белый флаг или полотнище. Завидя белое знамя опасности, работающий в поле люд хоронился в подготовленных заранее убежищах. Украинский телеграф! Это напомнило мне о другом обстоятельстве. Я слышал от жителей памятного в наши времена города Чигирина следующее объяснение широко распространенного на Украине, особенно в тех местах, обычая. Деревенский люд, в первую очередь хлопцы и девчата, собираются в самой середине села, которую там называют вулицей (улицей), и поют разные песни; сборище часто кончается за полночь. Памятуя о потерях и желая обеспечить себе бегство в случае внезапного нападения, люди во времена татарщины сходились вот так же ночью вместе и пели народные песни и думки, чтоб отогнать тем самым сон. Обычай остался, хотя опасность, положившая ему начало, исчезла. В дальнейшем воздается по справедливости ветвистым украинским дубам, которые во времена постоянных смут и войн служили тем, кто спасался от гибели, более надежным убежищем, чем стены их собственного дома. [2]

С вершины дуба стража подавала,

И беглецов не раз листва скрывала,

Когда по перелескам рыскал враг.

 

И что Небаба? В медленном потоке

Дней прожитых он с думами плывет.

Вся юность — словно пестрый хоровод,

И красками сияет мир широкий.

Он вспомнил детство, тишину села,

Где дух его был озарен рассветом,

Надежда, как ворожея, ждала,

Чтоб радовать его своим приветом.

Привольное к нему веселье шло,

Заря в широком озере купалась,

И все мечте послушно покорялось:

Былое, будущее, счастье, зло.

Мир — это степь, жизнь — это конь в приволье,

И гнев в улыбке детской быстро гас,

Слезами упоения не раз

Сменялись слезы горести и боли.

Бряцание веселых, буйных струн

Глушило тут же звон струны усталой,

И, обновляясь, был он духом юн.

А этот вечер, а огонь КупалыОбычай жечь костры в Иванову ночь (ночь святого Яна, польские Собутки) уходит корнями в глубокую древность; он сохранился и на Украине. Здесь он называется Купало. Стоит деревенским девушкам начать обряд, в который входит и купанье, молодежь мужского пола внезапно на них нападает: тогда тихая ночь изменяется до неузнаваемости — крики, песни слышны повсюду. В 1826 г. автор был свидетелем такой сцены на реке Тясмяне — та часть Украины отличается особой живописностью водных пейзажей. Озеро Белое и село Белозерье находится поблизости от Смелы, среди обширного соснового бора: огромное зеркало вод, голубое, чистое, прозрачное, сияет меж расступившимися перед ним синими лесами; село истинно украинское — обширное, удачно застроенное, людное, насчитывает наверняка до 200 одних только мужских душ, оно едва ли не со всех сторон обступило озеро. Картина рыбачьих огоньков на Белом, вскользь нарисованная в поэме, повторяется тут каждый вечер и представляет собой восхитительную водную иллюминацию.[3]?

По Белому с фонариками шли

Челны рыбачьи в заводи зеркальной,

Сияло небо сферою хрустальной,

Волна дробилась в золотой пыли.

А сосны пели песню над песками,

Врезались весла в зыбкий край волны.

Вот дальний берег засиял огнями,

И смех, и крики девичьи слышны.

Гребцы убрали весла и пригнулись,

От берега скользят невдалеке,

Змеей прошелестели в тростнике…

А голоса поющие взметнулись.

Перед огромным пламенем костра

Плясуньи движутся попеременно,

А он кричит им: «Девушки, измена!» —

С друзьями выскочив из-за бугра.

Однако с девушками шутки плохи…

Растерзан вмиг языческий божок,

И сорван с головы его венок,

И все целуются в переполохе.

Дурачества!.. Но мир уснул, и вот,

Весь в белом, призрак женщины встает.

 

Глаза горят, а песнь подобна вою.

Приблизилось виденье, осмелев,

Казак тряхнул курчавой головою,

Он хочет дикий заглушить напев,

Он хочет позабыть все то, что было.

Кому же люб костлявый этот лик?

Но тщетно с дьявольскою спорить силой —

Тот образ в сердце глубоко проник.

Ему не смыть проклятого деянья —

Оно как фосфор: чем сильнее трешь,

Тем ярче блещет. Вечно ты найдешь

Ужасные в душе воспоминанья.

 

 

11

 

Глядит Небаба на лесной простор,

И стал иным он, погрузившись в думы.

Cтрасть проглянула сквозь туманный взор,

Кривится лик насмешкою угрюмой.

Хоть чувства новые пробуждены,

Но нет отрады в этой перемене:

Душа мрачна, как заросли мрачны,

Гнев возрастает в череде мгновений.

А лес вдали карабкается ввысь:

Со скал на скалы, будто там ступени.

Тоска, тоска… Деревья разошлись,

Вдруг ширь блеснула… Воскрешенья зориКартина эта рисована с натуры. Сразу за городком Мошны полосой, верно, версты в три тянутся трясины и топи, названные Ирдынем. Это, по всей видимости, старое русло Днепра. Правый берег болот окаймлен высокой грядой гор, она громоздится ярусами, поросла густым лесом и имеет изрядную ширину. В этой окрестности, где-то посредине, граф Воронцов, владелец тех земель, построил дворец и основал зверинец, растянувшийся по горам верст на восемь. Дворец окружен службами, архитектура отличается простотой и вместе с тем изысканностью, каждый двор вместе со строениями составляет великолепную английскую ферму. Дворы украшены деревьями и кустарником, стены домов убраны растянутыми в разные стороны ветвями белой и плакучей акации; лестницы, крыльца, балюстрады и прочее оживлены цветами, среди которых много цветов вьющихся растений. Но прекрасней всего само местоположение. Есть одна такая точка, чуть выше дворца, откуда вид необыкновенный, почти необозримый. Это вершина одной из гор (еще не самой высокой). Под нею раскинулся дворец со своими цветущими садами, уступы гор, покрытых лесом, далее, как бы на первом плане картины, болота Ирдыня, поросшие камышом и кое-где ольхой, еще далее вид на Мошны, за ними простирается Днепр, похожий на темно-синюю ленту, а там, на другой стороне, по низменным песчаным берегам разбросаны села, местечки и монастыри Полтавской уже губернии. Взору открывается пространство на семь-восемь миль в окружности.[4]

Когда-нибудь не так ли возгорят?

В бескрайном взор теряется просторе.

Где Мошны, там стоит хибарок ряд

На луговине плоской и открытой.

Чуть дальше дремлет в плесени Ирдынь,

Там ветер свищет в тростниках сердито.

За дикой топью — рощ далеких синь,

А в стороне — садов зеленых купы.

Сверкает Днепр зеркальной чистотой,

Порой, закрытый пущею густой,

Среди ветвей посвечивает скупо,

Порой мелькнет меж бедрами горы.

Песков обширных золотится ложе,

И сосняком поросшие бугры

С зубчатой шапкой народовца схожи.

Вверху, внизу, вблизи и вдалеке

Гора с горою сходится, бор с бором

Сплетаются немыслимым узором,

Расходятся, потом бегут к реке.

Их не исчислишь, не ухватишь взором:

Деревни, замки и монастыри,

Леса, холмы, болота, пустыри.

Вдали луга теряют цвет свой яркий,

Вдали пески становятся бледней,

Все мглистей воздух, лес все голубей,

Все ниже неба нависают арки.

Природа здесь в единый миг дает

Всю красоту, являет всю свободу.

Куда ты мчишься, тучка, средь высот,

Куда, о Днепр, ты катишь пену вод?

Куда, о вихрь, летишь по небосводу?

 

На это все ответит лишь орел,

Лишь он необозримый видит дол

И горы — от вершины до подножья.

Пускай поведает про Запорожье.

Там жизнь течет под оком кошевых,

Там гульбища при кликах удалых.

Над хатами курными, шалашамиРечь идет о казацких хатах с плоской кровлей и сторожевых шалашах, из которых дым — поскольку дымоход отсутствует — выходит всею поверхностью стрехи.[5]

Там солнце льет неистовое пламя.

Среди степей немало табунов,

Скакун под запорожцем горячится,

Быстрее мысли вольный всадник мчится,

И песнь его дика, как песнь ветров.

А по Днепру, срединою потока,

Челнок скользит по глади вод широкой.

Но вдруг — пороги; мечет быстрина

Его, шипя, к подножию утеса.

Он рухнул… всплыл… и лебедем понесся.

От дум очнувшись, говорит казак:

«Что было — было, а что будет — минет.

Так пусть вершится!.. Поскорей в овраг.

Костер тускнеет, дух казачий стынет».

Вот с дерева спустился атаман,

Вот промелькнул в лесу среди полян.

Вот он в овраге, знак отряду дан.

 

 

12

 

Все понимают, что пора за дело,

И тут уж хлопцам не до сладких снов.

Свист легкий загулял среди кустов,

И помутилась тишина, запела.

Но шум негромок, может быть, похож

На шум дождя в ненастную погоду.

Спокойно, быстро в темноте к походу

Готовилась казачья молодежь.

Приказы атамановы — святыня:

Не смеет сабля в ножнах забряцать,

Не смеет конь уздечкой забренчать,

И над тропинкой ветка на лещине

Не прикоснется к шапке казака.

К походу приготовились без шума —

Без шума выехали из леска.

Поодаль ждет их атаман угрюмый.

Скакун под ним танцует вороной.

Дал знак Небаба — сгрудились толпой.

Он шапку снял, повел орлиным взором:

«Ну, что же, братья, наступил наш час,

Дорога ждет, взошла звезда над бором,

Постель и ужин в замке есть для нас.

Пора! Пора! С коней мы сняли путы…

Довольно нож ржавел у казака!

Мы сыщем путь, хотя тропинки круты…

Чем крепче сабля, чем верней рука,

Тем раньше Днепр, привольная река,

В свои глубины примет псов проклятых.

Вперед! Мы в пышных отдохнем палатах!»

Смолк. Что тут речь? На замок, на огни

Указывает — вон, вдали маячат.

Присвистнул… Любо это! Ах, как скачет!

В восторге хлопцы, это им сродни.

 

 

13

 

За ним несутся. Но еще средь мрака

Не скрылись, песня раздалась вдали.

Глядят и слух в волненье напрягли,

Готовы к неожиданности всякой.

Напев знакомый… Что за чудеса?

Ждут казаки. В чащобе затаились.

Ждут казаки. Смолкают голоса.

Вот разомкнулась ночи полоса —

Два всадника на тропке очутились.

Насколько видеть позволяет мрак,

У них есть пики, ездоки одеты

В казачьи бурки — важные приметы.

А все ж нельзя тут рисковать никак.

Дал знак Небаба — по его приказу

К ним четверо подскакивают сразу.

 

 

14

 

Вернулись, говорят наперебой:

«Те двое из разбитого отряда.

При Мошнах был кровопролитный бойДействительно, польские войска сошлись впервые с восставшими близ Мошен, на Ирдыне. Автору довелось, посетив тамошние края, слышать рассказ об этом сражении от чернеца, смотрителя монастырской мельницы, бывшего когда-то свидетелем тех событий. Ирдынь здесь не очень топок, в сухую пору можно переправиться через него верхом, значительная его часть заросла высокими ольхами, лишь кое-где бьют ключи и стоят бочаги. В сосновых борах, от Смелы до самых Мошен, были всюду рассыпаны шалаши гайдамаков, и предание помнит еще их расположение. Можно только пожалеть, что мы не располагаем ни старинной картой окрестностей, ни географическими подробностями, ни собраниями исторических древностей, ни даже коллекцией. Ученый киевский митрополит Евгений с помощью своего клира и воззвания к гражданам стал собирать бесценные исторические памятки, но мы не уверены в успехе, поскольку это зависит в основном от людей либо равнодушных, либо не знающих цену валяющимся в пыли у ног реликвиям. Еще и сегодня на каждом шагу встречаются под травой и деревьями нераспаханные могилы, остатки земляных укреплений, и сохранились любопытные предания о событиях, случившихся в том или ином месте. Но мы не ловим этого ни оком, ни ухом: время между тем мчится своим чередом, плуг сравнивает с землей творения прошлого века, поколения вымирают, и мы теряем сокровища, цену которым не ведаем сами. [6],

И наших перерезали, как стадо.

А те укрылись в камышах вдвоем,

По топям да по зарослям блуждали,

Чтоб убежать, минуты поджидали.

И дождались… Их не сломил разгром,

Ни отдыха не жаждут, ни покою —

Гулять им любо. Оба бьют челом

И просят, чтобы взял ты их с собою.

Они, Небаба, верными людьми

Нам кажутся. Прими ты их, прими!»

Подумал атаман и согласился.

Что двое-то? Ни прибыль, ни урон.

Довольны хлопцы. В путь отряд пустился.

И снова лес в безмолвье погружен.

 

 

15

 

Колышется, густеет мгла ночная,

Все ниже тучи. Душной тьмы потоп

На землю изливается, вздыхая.

Резвится нечисть у развилки троп.

Дорогою извилистою горной

Отряд казачий едет ночью черной.

Огонь над замком блещет, как маяк,

И хлопцев веселит далекий знак.

Огонь над башнею — приманка взгляду,

Любовники войны, он им в отраду.

Он в них вселяет радость и влечет,

Как будто очи девушки любимой.

Они в надежде движутся вперед —

Неумолимо и неудержимо.

Им кровь и смерть милее всяких ласк,

И музыка у них в душе играет,

И вторит ей оружья тихий лязг…

А их вожак, о чем он помышляет?

Наверное, он местью упоен,

Ведь к цели он приблизился заветной.

Он рад, ликует? Что-то незаметно.

Нахмурил лоб, кусает губы он.

В груди тоска. Ему стократ дороже

Миг счастья был бы, чем расплаты миг.

Ну, предположим, цели он достиг…

А дальше что? Умчаться в Запорожье?

Так про несчастье думая свое,

Он в дрему погрузился, в забытье.

Вдруг выстрел раздается где-то рядом,

Небаба вздрогнул и сердитым взглядом

Глядит во тьму: «Эй, кто это посмел?»

Казак из арьергарда подлетел.

«Темна дорога, на пути ухабы.

У пистолета все пружины слабы…

Споткнулся конь…» — «Поверю в первый раз,

А будь еще такое с пистолетом —

Нарочно, не нарочно, что мне в этом?

Свинцом так плюну… Не протрешь и глаз.

Эй, хлопцы, за оружием следите!

 

Кто знает путь? Вперед отряд ведите.

Пусть те, что зорче, скачут по бокам,

Тебе, стрелок, охраною быть сзади,

Пусть вещим знаком выстрел служит нам…»

«Позволь мне быть проводником в отряде, —

У атамана кто-то попросил, —

Я прежде почту в город отвозил

И в этой чаще знаю все тропинки,

Еще мальчишкой тут я стадо пас.

Хоть оба глаза выжги мне сейчас,

Клянусь, найду дорогу без заминки».

«Болтать довольно. Хочешь, так веди,

Огонь во тьме маячит впереди —

Корчма там наша». Подчинясь приказу,

Казак вперед выскакивает сразу,

Вздохнул глубоко, молча крестит грудь,

Поводья тронул. С Богом, братцы, в путь.

 

 

16

 

Все круче склон. На темном повороте

Приблизился к оврагу атаман.

Свет месяца пробился сквозь туман,

И разомкнулись облака в полете,

Чуть посветлел с востока небосвод.

Внизу овраг трепещет камышами,

Меж камышей окно стоячих вод.

Вдруг все оно заискрилось лучами:

Звезду послали, верно, небеса,

И та с разбегу канула в болото.

«Гляди на взгорье… Там чернеет что-то».

«Там на холме стеной стоят леса».

«Тот холм я знаю — там деревьев мало».

«А может быть… Что там за шум во тьме?»

«Деревья прошуршали на холме».

«Нет, никогда так роща не шуршала».

Где проводник? Он знает все пути,

Он нас во мраке вызвался вести.

Иль нахлобучил шапку-невидимку?

Или в ночную обратился дымку?

Нас заманить в ловушку удалось

Одетому в казачью шапку ляху.

Хитрил, петлял он, врал и вкривь и вкось

И, хоть, наверно, помирал со страху,

Все ж атамана провести сумел.

К своим летит с победоносным гиком,

Как бес крылатый, в упоенье диком.

Чу! Это выстрел сзади прогремел.

«Измена! — прискакал из тьмы дозорный. —

Один из наших, атаман, погиб:

Лишь крикнул он, что враг подкрался сзади,

Как лях, который был в твоем отряде,

Его с седла плевком свинцовым сшиб,

И этот бес, одетый в бурку, рысью

К своим помчался. Овладели высью

Поляки и отрезали отход.

О, видишь… Слышишь? Вот так заваруха!»

Едва он смолк, как ринулся вперед

Отряд Небабы. Дно оврага глухо

Запело под ударами копыт.

А над оврагом, на песчаной круче,

Клинки врагов нависли грозной тучей.

Луна свой желтый показала щит,

И сталь сверкнула искрою колючей.

Солдаты, кони, все как на подбор,

Сомкнулись молча и глядят в упор.

Над ними тихо шелестят знамена,

Молитву, верно, шепчут потаенно,

Скорбя о тех, чья участь решена,

Поет труба, хрипит, визжит она.

 

 

17

 

Как тот утес, что в брызгах и кипенье

Стоит среди порогов на Днепре,

Шальной противоборствуя игре,

Так недвижим и атаман в смятенье.

Вблизи Небабы сбился весь отряд,

В растерянности казаки молчат.

Небаба крикнул: «Хитрость — не победа.

Что из того, что окружили нас?

Хоть было б лучше в замке у соседа

Нам погулять, чем биться здесь сейчас,

Уверен я — мы сломим вражью силу.

Им честный бой, видать, не по нутру,

Раз заманили ночью нас в дыру.

Пускай обходят и с боков, и с тылу.

А мы на них ударим прямиком.

Да будет ночь не только им подмогой!

Мы одолеем — живо, братцы, трогай!»

И поскакал… Ударил сразу гром —

Забушевала буря над отрядом,

Сквозь треск и лязг запели трубачи,

И заметались молнии в ночи,

В овраг упали смертоносным градом.

Вдруг атаман остановил коня,

Взглянул на кручи взором удивленным.

Со всех сторон враги стоят заслоном,

Его огнем без устали тесня.

Он очутился в пламенном охвате.

«Сдавайтесь все! Не станем вас казнить!» —

Вопят поляки на соседнем скате.

Задумались тут хлопцы, как им быть.

Но вождь бодрит их действием и словом:

«Не поддавайтесь, братья, вражьим ковам.

В болото мы сумеем их загнать,

Мы их потопчем, пиками истычем.

И саблю в грудь вонзим по рукоять.

Мы сладим, братцы. Живо в битву, с кличем!»

 

 

18

 

И грянул клич, и прокатился гул.

Наверно, дух войны и преступленья

Вдохнул в их души это исступленье

И факел ада в ярости раздул.

То зарево по небесам метнулось

И щупальцами облаков коснулось.

Настала гробовая тишина.

Окаменев, два воинства застыли,

В руке невольно сабли опустили,

Как будто схватка им и не нужна.

И смотрят все на пламя над горою.

Вот миг прошел, и вновь готовы к бою.

 

 

19

 

Но чем их прежний объяснить испуг?

Ворвался в замок Швачка в это время,

И пламя, там распространившись вдруг,

Лизало башен каменное темя.

Какое счастье выпадет тому,

Кто в смертный миг познает исцеленье!

И казаки взирают в изумленье

На замок, ставший в зареве, в дыму.

«А вот пришел и случай к нам с подмогой.

За дело, братцы, веселей, друзья.

Бог пособит, надейтесь все на Бога.

Еще часок, и вам ручаюсь я,

Хоть меньше нас, а мы докажем ляхам,

Что мы сильней. Они объяты страхом.

Гей, двое!.. Кто на лучших скакунах?

Когда на холм пробьемся, эти двое

Пусть в замок скачут рассказать о бое,

Пусть вспомнят там о братьях-казаках.

Враги с испугу сделались слабее.

Вперед! Сейчас мы им сломаем шею!..»

Пошел отряд Небабы напролом,

Все закружилось в вихре боевом.

 

 

20

 

Господь, наверно, с пламенем во взоре

На этот замок глянул в гневный миг.

Такой пожар неистовый возник,

Так всколыхнулось огненное море!

В подвалы пламя поползло тайком,

Сперва оттуда черный чад клубился,

Но к пороху огонь потом пробился,

Освобожденный грянул в недрах гром.

Как ряд гигантов, башен ряд повален,

Летят и смрад, и копоть из развалин.

Пылают выступы высоких крыш,

Похожие на дьявольские лики,

Безумные несутся к небу крики,

С шипеньем камни сыплются из ниш —

Пир разрушенья, пляс и гомон дикий!

Пошел внезапно слух из уст в уста:

Сражается Небаба где-то рядом,

В овраге окружен со всем отрядом,

О помощи он просит неспроста.

«Кто атаман ваш?» — «Швачка». — «Где он, братья?»

«Он на забаве с челядью своей».

 

И верно, возле запертых дверей

Бушует хохот, и гремят проклятья.

По ржавым петлям разъяренный сброд

Без устали с упорством диким бьет.

Там женщина таится за дверями.

На дверь случилось многим приналечь,

Сильнейшие не пожалели плеч,

Но от дверей все возвращались в сраме.

Тут рявкнул Швачка: «Где вам воевать,

Ведь бабы вам свернут в два счета шею,

Хоть я и стар, а двери одолею,

Ту кралю я хочу поцеловать.

Да только, чур, вперед одно условье:

Я первый к ней шагну через порог!»

Приблизился, плечом на дверь налег,

Уперся… Шея напряглась воловья.

Металл скрежещет, дерево скрипит,

Дверь подалась, врываются оравой.

«Спасайтесь, братья! Стойте! Эй, куда вы?» —

Седой казак в отчаянье кричит.

В горящем замке что-то вдруг завыло,

И головни, шипя, слетели вниз,

Качнулись стены, затрещал карниз,

И вместе с крышей рухнули стропила.

Завыли человечьи голоса,

И дым и искры вихрем закружило,

Столб пламени ударил в небеса,

И все затихло. Лишь на пепелище,

Довольствуясь последней скудной пищей,

Играют стайки крохотных огней,

Как будто там и не было людей.

 

 

21

 

А бой кипит по-прежнему в овраге,

Сшибаются рычащие ватаги,

Скрежещут сабли, щелкают курки.

Уж не один наездник обезглавлен,

Уж не один своим конем раздавлен,

Разбита пика не одна в куски,

Меч не один разломан в вихре жутком.

Преодолев оврага берега,

Потоп войны разлился на луга.

Кто в состоянье охватить рассудком,

Постичь способен чувствами пятью

Весь этот пыл, бушующий в бою,

Отвагою и силой пробужденный?

Хвала пожару! Всем сумел помочь,

Лес озаряя вспышкою багровой!

И тьме хвала, что набегает снова!

Ночь адская, губительная ночь!

Про эту ночь мне старцы рассказали.

Когда б ее во сне мы увидали,

Покоя б мы лишились своего.

 

 

22

 

Одно лишь безучастно существо.

Над берегом оврага, подле кручи,

Сидит подобно призракам ночным.

Глядит, как вьется над сраженьем дым, —

Из огненной ли опустилась тучи,

Как порожденье смерти и войны?

Следы на теле алые видны.

И волосы, и платье в беспорядке,

Зияющая рана у виска…

Как тяжко дышит… Иль, узнав о схватке,

Примчалась, может быть, издалека?

Ей чужд покой, ей люб огонь пожарищ,

И нужен ей испытанный товарищ.

Из уст в пространство устремился клич:

«Гей-гей, Небаба!» Ксения завыла,

В лесной чащобе отозвался сыч,

И волк ответил песнею унылой.

Да им ли в самом деле не понять?

Она смеется, в радости запела,

В низину глядя, где борьба кипела.

Напев такой не для людских ушей!

Но эту песню и звериный хохот,

Дробясь стократно, глушит битвы грохот.

Ну что, колдунья, жди звезды своей!

Нет, не из пушек било это пламя,

А твой любимый распластал лучи,

Не пули смерти свистнули в ночи —

Зов дьявола промчался над лесами.

А вот он сам метнулся в вышине,

В густом дыму, в клокочущей волне.

 

 

23

 

Извергнуто и пламя, и рычанье

Оврага перекошенным жерлом.

Так в зеве, раскаленном и пустом,

Когда-нибудь родятся завыванья

Злодеев, призванных на Страшный суд.

И зарево и блеск мушкетов алый —

Огонь, который дьяволом раздут,

Сияет, будто в полдень небывалый.

И в этой буре, что кружит кольцом,

От казака не отличишь поляка,

Пока к лицу не встретишься лицом.

Везде, где ляхи сметены атакой,

Где стонут с размозженной головой,

Где валятся на землю строй за строем,

Мелькает конь Небабы вороной.

Кто устоит перед таким героем?

Как молнией, его клинок зажжен,

Он в громовержца сам преображен.

Враг падает, и с каплей крови каждой

Кипит в нем сердце новой, дикой жаждой,

И делается все острее меч.

Но он один, а это мало, значит:

Ему врагов столь многих не посечь,

И бой, который был со славой начат,

Лишь гибель может за собой повлечь.

Отряд редеет. Гибнут хлопцы в схватке,

Готовы смерть принять они скорей,

Чем жить в плену под вечный звон цепей,

Чем у панов лизать в неволе пятки.

Вокруг Небаба глянул — и смущен,

Он видит: казаки его ослабли.

Но как взбодрить их, это знает он.

И вот кричит, размахивая саблей:

«Готовьте-ка решительный удар.

Мои мольбы дошли, наверно, к Богу.

Друзья, я вижу на холме подмогу…

Туда глядите, прямо на пожар».

Вдохнуло в хлопцев силу это слово,

И бой затихший закипает снова.

 

 

24

 

Небаба дрогнул: саблей что есть сил

Вдруг кто-то замахал перед очами,

Наехал дважды, дважды отскочил

И дерзко стал ходить потом кругами,

Поймал мгновенье, бросился вперед.

Сверкнули две полоски белой стали,

Клинки заискрились, заскрежетали,

И вот уж ляха оторопь берет:

Блеснул его клинок, как хвост кометы,

И, выбитый, упал в кусты. А лях?

Мгновенно им овладевает страх,

Он скачет прочь, он видно трус отпетый.

«Хоть ты скачи, мой лях, хоть не скачи,

Догонит конь. Бывало ли иначе?

И днем свой путь он знает, и в ночи».

Быстрее ветра мчится конь казачий,

Быстрее молнии клинок сверкнул.

Ах, если б ляха он сразил с налета!..

Но не напуган тот, замыслил что-то.

Вот он коня искусно повернул.

Удара в спину не желает, что ли?

Но здесь надежды на подмогу нет.

Бой в стороне, кругом пустое поле.

А может, есть у ляха свой секрет?

Сейчас казачью удаль он почует,

Небаба саблей свистнет — ляха сдует.

Но грянул выстрел — зазвенел клинок,

Железные посыпались осколки.

Умчался лях, пригнувшись к конской холке.

Сдержал коня Небаба, тот в песок

Глубоко с ходу погрузил копыта.

Лицо осколками клинка изрыто,

Губительным оплевано свинцом.

Лицо — сплошная рана, и ручьем

Стекает кровь и заливает очи.

В крови ладони, залита вся грудь.

Ни посмотреть Небабе, ни вздохнуть.

Он дует, трет глаза, но нету мочи,

Но все напрасно — заливает вновь

Его ручей своей волной багряной.

Напрасно все — невинных это кровь,

Вовек не заживет такая рана.

Багряной мглою застлан мир вокруг.

Картина истинная адских мук!

Кругом кричат поляки: «Слава Богу!

Мы победим! Прислали нам подмогу!»

Небаба руки опустил, поник,

Бессильная в душе клокочет злоба.

Какой-то холод вдруг над ним возник…

Смерть ластится ль к нему у двери гроба?

 

 

25

 

«Он, это он!» — негромко так зовут,

Но в голосе надежда, ожиданье.

Приблизились шаги. «Мой милый тут!

Он любит, он явился на свиданье!»

«Еще и ты?» — хрипит в ответ казак,

В крови захлебываясь, как в потоке.

Но дальше слова не сказать никак.

А может, гнев его душил жестокий,

И этот гнев хотел он, может, скрыть?..

«Люблю тебя… платок дай… ведьма злая…

Сойду с коня… Дай руку… кровь бы смыть…

Где сердце? Дьявол… Сердце где, родная?..»

На этом слове речь он оборвал,

И глухо скрипнул в темноте кинжал,

Крик вылетает из груди пробитой.

Стучат по лугу конские копыта,

И окружен врагами атаман.

«Сдавайся, эй!.. Ты слышишь эти клики?

Уже от боя отдыхают пики!»

От боли обессилел он, от ран

И на руки пал к ближнему солдату,

Безумной, смертною тоской объятый.

 

 

26

 

Уже затих кровавой схватки гул,

Молчат руины, дымный холм уснул,

Лишь искры пляшут в каменных обломках,

Как фонари для странников ночных.

Воронья стая собралась в потемках —

Вовеки пиршеств не было таких:

Ешь человечье мясо до отвала!

К ним волки-сотрапезники спешат.

По-своему их пир полночный свят.

Чтоб праздника ничто не прерывало,

Окрестность вся замолкла до зари,

И слышно, как во тьме нетопыри

Не торопясь взлетают из провала.

И только вспышками рассечены

Глубины тьмы и вздохи тишины.

 

 

27

 

Судьба щадит пока что атамана,

Он цепкой смерти избежал когтей.

Хоть глубоки бесчисленные раны,

Хоть кровь кипит в них, делаясь черней,

Хоть на висках застыла полосою,

Хоть перед взором тот же все туман,

Однако же спокоен атаман:

Он отдыхает, видно, после боя.

Иль, местью наслаждаясь, он притих,

Сидит, глядит и в череде мгновений

О дерзком пане мыслит, об измене

Своей невесты и о смерти их.

Он в бурке, в шапке, так же, как и прежде.

И только кровь засохла на одежде.

На столб он взгромоздился у ворот,

Сжимает пику — верную подругу.

Не нападенья ль в этот час он ждет?

Расположились казаки по кругу:

Одни стоят как будто на часах,

Топорщатся их пики в беспорядке…

Но нет и дрожи в скорченных телах,

Хоть пламя им порою лижет пятки.

Иные рта не оторвут от фляг,

Не утолить им этой жажды вечно.

А третьи спят и разлеглись беспечно,

Уснуть надолго их заставил враг.

Глядит казак. Какой-то странной жаждой

В бессилии своем он одержим.

Воспоминанья встали перед ним,

Ведь здесь о прошлом знает камень каждый.

Где светят угли, тлеет жаркий прах,

Мелькали строем пики, жизнь кипела,

Здесь хлопцы состязались на конях.

И где обезображенное тело,

Валяясь, в судорогах смерти ждет,

И где к нему слетаются вороны,

Звенели чаши, песнею бессонной

Притихший оглашался небосвод.

В честь Орлики шел клич здесь, в честь Небабы.

Он стонет… С криком этот стон не схож,

Исходит из нутра, глухой и слабый.

То смерти стон иль мести? Не поймешь.

Он слушает и жадно ловит эхо.

В воображенье ожила потеха.

Сегодня волки затевают вой

И ссорятся над мертвой головой

Там, где ласкал он Орлику когда-то.

Кричат вороны, яростью объяты,

Все шире разевают клюв кривой,

Разрыли угли, видно, чуют что-то,

Полакомиться нынче им охота.

Обрубок странный вдалеке нашли.

Да это же… Душа похолодела.

Узнал казак обугленное тело,

Исторгнутое ими из земли.

Сник атаман, но очи поднял снова,

Раздался вой: «Небаба, гей же, гей!»

Встал призрак из крутящихся огней.

И хоть не слышно хохота дурного,

И хоть плясать не может в этот раз, —

Кишки вываливаются из тела, —

Но там, где ступит, пламя вдруг взлетело,

И искры вихрем начинают пляс.

Согласно с нею волки завывают,

И рыбьи очи трупы разевают.

«Воды, воды», — Небаба прохрипел.

А Ксения?.. Подходит, стала рядом.

Он ей в лицо вонзился диким взглядом,

Как будто в ад с собою взять хотел.

Она к нему подобралась с опаской,

Вдруг подобрели очи казака,

Уже руки касается рука,

Щека — щеки… и вот прильнула с лаской —

Поцеловала… Верно, лютый нож

Теперь вконец ей искромсает чрево!

Нет, он спокоен… Лишь по телу дрожь

Прошла — и все. Нет и в помине гнева.

Глаза на Ксению глядят, глядят,

И все мутней, все ласковее взгляд.

 

 

28

 

Скелет Небабы долго возвышался

На взгорье между выжженных камней —

Стервятникам приманкой он казался,

Для странников был призрака страшней,

Как варварское воплощенье кары,

Как часовой в жилище упырей.

Кругом все стало жертвою пожара:

Истлели кости молодцев в огне.

Лишь Ксения лежала в стороне:

Ее узнали по ужасной ране.

Она вперед всем телом подалась,

И в смерти, верно, к милому стремясь.

Так он замкнулся, круг ее страданий.

 

 

29

 

Мой дух недавно в тех местах парил:

Близ Канева скользнул он мимоходом,

По кручам пролетел к днепровским водам,

Он там искал следы былых могил.

И пятна крови он нашел в руинах:

Оставила их Орлики ладонь,

Что мужней кровью в переходах длинных

Путь метила. Но их попробуй тронь,

Начни тереть — они проступят снова.

А плоть ее истлела меж углей,

Прах разметали ветры средь степей.

Близ зарослей кустарника лесного

На косу Ксении набрел я — в ней

Себе гнездо устраивали птицы.

Небабы пика вдалеке лежит,

Оплавлен наконечник и разбит.

Куда ни глянешь — черепов глазницы.

Бандуру отыскал я под золой,

Одна струна осталась на бандуре,

Но ни года, ни жар углей, ни бури

В ней блеск не погасили золотой.

Беспечный ветер набегал из пущи,

Дотрагивался тихо до нее,

Про давнее рассказывал житье.

Я начал голос постигать поющий:

Сквозь время он повествовал во тьму

Про этот замок — страшных тайн обитель,

И наконец я понял, почему

Убит был Орликою управитель.

 

Когда с веревки висельник исчез,

Брат Орлики стоял как раз на страже,

Но суть не в том, кто виноват был в краже —

Сам управитель иль полночный бес…

Суть в том, что брата петля ожидала.

Знал лях об этом с самого начала.

А он давно был в Орлику влюблен.

И вот на выбор предлагает он:

Иль стать его женой без промедленья —

Иль брата тут же за вину казнят.

Отсрочки не дает для размышленья.

Беда, когда скрепляет узы ад!

Она приносит жертву ради брата:

Торопится с поляком под венец,

Но мстит за поруганье, за утрату,

Затем находит в пламени конец.

 

 

30

 

Текут событья чередой бескрайной,

Развеялся сражений грозных чад,

И разрушенья дьяволы молчат,

Опять сияет небо над Украйной.

Рожь падает под взмахами серпа,

Лес пышный над руинами разросся.

Там, где белели прежде черепа,

Сегодня ливень над землей пронесся.

Девичья песнь опять слышна вдали,

Цветы весной рассыпаны по склонам,

Пни виселиц торчат из-под земли.

Над победителем, над побежденным

Растет трава. И нищие творят

Ко сну молитву. За войною ад

Врата захлопнул, речь о ней все реже —

Мир на земле, но преступленья те же!

При копировании материалов необходимо указать следующее:
Источник: Гощинский С. Каневский замок (Часть III) // Читальный зал, polskayaliteratura.eu, 2022

Примечания

    Смотри также:

    Loading...