«Карьера Иллакович уже в начале 20-х годов была из ряда вон выходящая».

114.

После Посвятовской в 1972-м и Свирщинской в 1973-м, в следующем, 1974-м в «Иностранке» появился цикл Астафьевой из Казимеры Иллакович.

Об Иллакович я уже упоминал, рассказать о ее творчестве на нескольких страничках немыслимо, эта тема для большой книги, никем еще, увы, не написанной. Скажу только, что среди яркой плеяды женщин, родившихся около 1890 года и вторгшихся почти одновременно в поэзии многих стран мира, Иллакович — одна из самых крупных и самых интересных фигур. Цитированнные выше слова Астафьевой о «крупности характера и крупности идеалов», общей чертой выдающихся польских женщин XIX и XX века, в полной мере относится к Иллакович.

Первые две книги ее стихов вышли — в Кракове и Варшаве — в 1912-м и 1914-м, и уже они повлияли — разными своими сторонами и очень по-разному — на двух начинающих тогда поэтов — Ивашкевича и Броневского. Третья и четвертая ее книги вышли летом 1917 года в Петрограде, где она работала корректором в типографии. Когда-то Мицкевич в 1828-м издал в Петербурге по-польски поэму «Конрад Валленрод», теперь в столице России вышли по-польски книги другого выдающегося польского поэта. В 1914 —16-м Иллакович была сестрой милосердия в русской армии.

В одной из ее петроградских книг, в сборнике «Три струны», особенно выделяется «лазаретный» цикл. (По-русски его можно прочесть в нашем двухтомнике «Польские поэты ХХ века» и в антологии Астафьевой «Польские поэтессы»).

В годы Второй мировой войны Иллакович оказалась беженкой в Трансильвании — румынской, потом венгерской, потом снова румынской. В октябре 1944-го в многонациональную Трнасильванию, населенную румынами, венграми, трансильванскими немцами, вступали советские войска. В том числе в главный город Трансильвании Клуж (венгры называют его Колошвар), где жила Иллакович. Вступали с боями, с жертвами. Иллакович пишет в эти дни:

На улице в Клуже, у больницы местной

молоденького русского убили немцы...

.......................................

...Пришли поплакать матери с ближних улиц,

белую рубашку на тело натянули.

«Может, мой Иштван где-то в поле так!..»

«Может, Юли, может, Вили мой от пули пал!»...

Иллакович жалеет убитого немцами русского, но жалеет и немецких и венгерских матерей, сыновей которых убили русские. Единственная из крупнейших европейских поэтов, Иллакович отразила в своей поэзии обе мировые войны ХХ века, Первую и Вторую, как трагедии всей Европы, трагедии обеих сражающихся сторон.

Она жалеет обе стороны, но и проклинает обе стороны. Она ощущает дисгармонию современного мира, его разорванность, его проклятость, каинову печать на нем. Лишь в 1992-м, во второй публикации журнала, уже в гораздо менее жестких цензурных условиях, были напечатаны ее «Стихи на новый 1944 год»:

...Не коснется тебя Рождество Христово,

земля каинова, земля духа злого,

гибнущая и грозащая смертью,

без раскаянья, без милосердья,

жаждущая, с воплем о расплате,

за кровь братьев новой крови братьев.

Мировые войны, по мнению Иллакович, братоубийственны. Потому что братья для нее — люди обеих сражающихся сторон.

Подобным образом Иллакович сочувствует обеим сторонам и в гражданских войнах. В частности, в той необъявленной гражданской войне, которая происходила в Польше в первые послевоенные годы. Об этом — ее стихотворение «Антигона, покровительница сестер». Она, как Антигона, жалеет враждующих между собой и убивающих друг друга братьев:

...ведь люблю я и того и другого,

и другого, что из мрака лесного...

Это стихотворение, датированное 1947 годом, не могло появиться в московском журнале в 1974-м (и в московском сборнике «Польские поэты» четырьмя годами позже). Оно было напечатано в 1976-м в журнале «Польша», издававшемся в Варшаве по-русски; польские цензурные рамки того времени позволили это сделать. Журнал опубликовал переводы из Иллакович в мартовском, «женском» номере 1976-го.

115.

Последней при жизни книгой новых стихов Иллакович была книга «Шепотом», вышедшая в 1966-м. На книгу откликнулся Ивашкевич, написал прекрасное эссе о поздних стихах Иллакович, о старом поэте: «...который всё уже знает и знает цену слова и стиха, и ритма, и рифмы, а прежде всего знает цену жизни и обладает этим великим знанием старости».

У нас книга «Шепотом» — не из книжного магазина, не от Иллакович (она прислала Наташе лишь маленький томик избранных стихов, изданный в Познани, и одну из книг своей великолепной мемуарной прозы), а от Наташиной матери. Наташина мама, урожденная Юзефина Юревич, прямо попросила Наташу (и как бы тем самым завещала) перевести «землячку». Детство и отрочество Иллакович провела близ Двинска, города, в котором выросли Наташины родители, отец и мать; мать окончила там гимназию, отец — реальное училище. А Иллакович выросла в усадьбе близ Двинска: ее, родившуюся в Вильне и рано осиротевшую, взяла на воспитание полька-помещица.

«...Безумно заинтересовало меня происхождение Ваших родителей из Двинска, который был столицей моего детства в Инфлантах. Что они там делали и что с ними стало?..» — спрашивала Иллакович Астафьеву. Но «что стало» с ее родителями в 1930-х годах, когда отец погиб, а мать попала в Казахстан и в лагерь, Наташа рассказать в перлюстрируемой корреспонденции не могла, Иллакович еще возвращалась в письмах к этой теме и обижалась. (Инфланты — польское название восточной Латвии; до 1772 г. — часть Речи Посполитой).

Жизнь на положении любимой воспитанницы позволила Иллакович сдавать экстерном за гимназию в Петербурге, учиться во Фрайбурге. Но эта же самая жизнь воспитанницы дала ей возможность общаться с прислугой, она рано научилась управлять лошадью и телегой, ездила за продуктами в город и в местечко, беседовала с евреями, с русскими староверами, с белорусскими и латышскими крестьянами окрестных деревень.

Местам своего детства и отрочества на западной границе бывшей Витебской губернии, на стыке Латвии, Литвы и Белоруссии, Иллакович посвятила большой цикл миниатюр в книге стихов 1930 года, среди них — стихотворение «Бабы»:

Бабы за лекарствами приходили в пятницу.

С ногами-колодами, с корявыми пальцами,

садились в коридоре или на крылечке...

Зимой жилось им тяжко и летом не легче.

Терпеливые, дикие, ласковые,

говорили словами цветастыми,

худых младенцев из тряпок разматывали долго...

Помню — свертки, бутылки — и сжимающееся от жалости горло.

116.

 В 1918 году Иллакович приехала в Варшаву, в столицу только что возродившейся Польши. Женщины в независимой Польше получили права и возможность карьеры. Разумеется, только возможность. Но что касается Иллакович, то ее знание языков, образованность, добросовестность оказались сразу же нужны. Очень быстро она стала чиновником высокого ранга в министерстве иностранных дел.

А после 1926 года взявший власть Пилсудский, который знал Иллакович еще краковской студенткой накануне Первой мировой войны и помнил ее как человека совестливого, попросил ее стать его секретарем по делам жалоб и прошений. (Формально она оставалась чиновником министерства иностранных дел, была лишь откомандирована временно в распоряжение военного министерства, возглавляемого Пилсудским, а после его смерти вернулась в МИД).

Карьерные успехи Иллакович в довоенной Польше отнюдь не облегчали ее ситуацию в послевоенные годы, по возвращении в 1974-м из Румынии в Польшу. Наоборот, очень усложняли. До 1954 года не печатали ее стихи, только переводы. В 1954 году Польский Пен-Клуб дал ей премию за переводческое творчество. В 1967-м, наверно, по подсказке Ивашкевича, считавшего Иллакович одним из своих учителей в поэзии, ей дали премию министра культуры и искусства за творчество в целом, особо выделяя книгу стихотворений «Шепотом» 1966 года.

Большая публикация Иллакович в 1974-м в «Иностранной литературе», да еще и открывавшая номер, помогла Ивашкевичу в 1976-м добиться для нее Государственной премии, а мне — включить Иллакович в книгу «Польские поэты», 1978. В состав книги вошли Стафф, Иллакович, Пшибось, Ружевич, Шимборская.

Ружевича такой набор имен очень позабавил:

— От правых до левых! — посмеялся он. Считая, по-видимому, «левыми» себя и Пшибося, а «правой», конечно же, Иллакович.

К большим поэтам подобные политические ярлыки вряд ли применимы.

Иллакович дружила с Юлианом Тувимом. И когда в середине 30-х годов на Тувима, у которого все больше складывалась репутация «левого» и который, действительно, быстро «левел», начались гонения за его пацифистские, «антипатриотические» стихи, Иллакович посвятила своему «брату Тувиму» стихотворение «Песенка для Тувима» и нашла, где опубликовать эти стихи о том, что «зима» уже недолго продержится.

Та же Иллакович вступилась и за безвестного начинающего поэта, который оказался в военном училище и у которого при обыске жандармы нашли «письма крамольного содержания к друзьям и коммунистические стихи в рукописи». Молодого поэта собирались судить, но обошлось. Иллакович, пользуясь своим высоким положением при Пилсудском, имея возможность встречаться в коридорах власти с его генералами, спасла этого молодого человека, хотя никогда до того и в глаза его не видела.

Карьера Иллакович уже в начале 20-х годов была из ряда вон выходящая. Она была единственной женщиной в Польше тех лет, достигшей такого положения. Тувиму, который любил коллекционировать раритеты, она подарила впоследствии свои бумаги, свидетельствовавшие, какого ранга чиновницей она была. Но сама Иллакович к своим карьерным успехам относилась с юмором. С юмором вспоминала о них. В одной из мемуарных миниатюр она вспоминает зиму 1919 года, когда ее, уже референта министерства иностранных дел, посылают дипкурьером в Берлин и Лондон. Все мы помним стихотворение Маяковского о дипкурьере Теодоре Нетте, который беседует с ним ночью в дипкупе, «глаз кося в печати сургуча». Такими серьезными печатями были опечатаны и мешки с деньгами, которые везла в Берлин молодая Иллакович. «...Мешки были истинным кошмаром, а в Данциге нужно было с ними быстро пересаживаться. Курьерская сумка давила мне на шею, в вагон-ресторан я боялась пойти, а утром чуть не забыла под подушкой конверты с валютой. Одним словом!.. Когда, наконец, после этих мучений большую часть почты я могла оставить в посольстве в Берлине, оказалось, что один из мешков с торжественными печатями содержал в себе не деньги, а попросту огромную ветчину для посла Шебеки...». Эта миниатюра так и называется: «Ветчина Шебеки».

Нужно ли добавлять, что ни при Пилсудском, ни тем более после его смерти, при унаследовавшем власть в Польше генеральско-полковничьем режиме, по-настоящему влиятиельным человеком Иллакович не была и не могла быть. Решали другие. С горечью рассказывает она о своей поездке в Прагу по приглашению Общества чешско-польской дружбы (видимо, в 1936-м или 1937-м), где ее пригласили на раут к президенту Бенешу и его супруге, и даже к самому Масарику, толькло что ушедшему в отставку первому президенту, создателю чехословацкого государства. Раут у Бенешей прошел по-светски, но старик Масарик спросил ее напрямик, поручена ли ей какая-либо миссия, и пришлось ей отвечать, что никакой миссии ей не поручено, что ее сентимент к Чехословакии — чисто личный. (А про себя она знала, что в польском министерстве иностранных дел к ее «чешскому флирту» относятся с подозрением). Чехи ждали серьезных предложений Варшавы, у Иллакович их не было, никто ее не уполномочил. Близорукие руководители внешней политики Польши 1930-х годов, ничего не видя дальше крошечного «спорного» клочка земли на польско-чешской границе, так и не пошли на политический и военный союз с Чехословакией, который спас бы обе страны от гибели. И обе страны погибли. А их совместных сил в 1938-м вполне хватало, чтобы противостоять гитлеровской армии. Год спустя все чешские танки и самолеты, перешедшие в руки немцев и удвоившие военную мощь Гитлера, обрушились на Польшу.

В сентябре 1939-го верхушка польского министерства иностранных дел бежала через Румынию на Запад, Иллакович они бросили по дороге, в Румынии. А польский народ остался под сапогом гитлеровского Рейха. Иллакович, живя в годы войны в Трансильвании, то румынской, то венгерской, то снова румынской, скорбит о Польше и поляках. Но надеется:

...Так, бит, колочен, молочен стократно,

народ, проигранный вождями, как в карты,

устлавший трупами райские страны, —

музыкой, словом, цветом воспрянул

и кружит в жилах целого света

стоцветной лентой — музыкой, словом, цветом.

Эта ее вера, это ее пророчество о том, что польский народ не погибнет, что он воскреснет и воспрянет после всех бедствий фантастическим взлетом «музыки, слова, цвета», сбылось не сразу. В 1960-х годах мы как раз и стали свидетелями этого расцвета польского гения во всех областях культуры, этого чуда, этой вспышки жизненных сил, которой польский народ ответил после войны на угрозу своего полного и окончательного физического исчезновения.

117.

Казимера Иллакович, прекрасно знавшая русский язык, переводившая «Анну Каренину», прекрасно знавшая, как надо переводить стихи (она переводила, в частности, стихи Эмили Дикинсон), в полной мере оценила переводы Астафьевой. «Совершенство ваших переводов произвело на меня потрясающее впечатление, стихи эти гораздо прекраснее по-русски, чем по-польски», — писала она Астафьевой в первом же письме (от 23.XII.74) и в последних словах письма вновь возвращалась к тому же: «...Чувствую, что письмо мое хаотично, и что я не сумела выразить, как я восхищена вашим талантом».

Вскоре Астафьева послала Иллакович и свои неопубликованные переводы ее стихов. Иллакович пишет (2 февраля 1975): «...теперь уже у меня есть и эти новые переводы, и, конечно же, я их весьма одобряю. Правильно Вы говорите, что точный перевод стихотворения невозможен (я чувствовала это очень ощутимо, переводя "Дона Карлоса" Шиллера, и английские и румынские стихи), но есть разные степени ощущения поэзии, и некоторые переводчики имеют настоящий нюх, инстинктивно находят нужный путь.

<...> в ваших переводах старые мои стихи стали для меня чем-то совершенно новым, глубоко меня взволновали, и это волнение я приписываю великому вашему искусству. Говорили мне, что есть у вас книга, изданная в ПИВ-е, но поскольку читать я совсем не могу, я не буду стараться ее достать, я и так убедилась, что вы превосходная поэтесса, и большая для меня честь, что вы меня переводите...»

Собственно, она не писала, а диктовала эти слова. Полуслепая, она диктовала свои письма добровольным секретаршам, которые менялись, а сама она только подписывалась, поначалу, а позже — ставила личную печать, кто-то ей сделал самодельную печатку-подпись. К счастью, находились в Познани люди, способные прочесть ей русские переводы ее стихов. (Некоторых, может быть, она же и учила когда-то русскому языку, ведь в 1947—54-м она какое-то время жила уроками языков).

Не могу не инкрустировать эту книгу ее письмами.

23.XII.74

Дорогая Милостивая Государыня (так старомодно приходится переводить старомодное обращение Иллакович — Droga Łaskawa Pani; эти слова, единственные, кроме подписи в конце, Иллакович в этом письме написала своей рукой, остальное — продиктовала). Наверняка вы уже получили весточку от меня, посланную недавно. Стало быть, вы уже знаете, что я получила журнал со статьей обо мне и великолепными переводами моих стихов. Вы обещаете, что выйдет целая книга таких переводов (в тексте предисловия к публикации в журнале такого обещания не было; Иллакович что-то недопоняла — В.Б.); поэтому я предупреждаю, что не принадлежу к ЗАиКС, и что обращаться по поводу авторских прав следует ко мне. Должна признаться, что я о вас не слышала, не знаю также вашей девичьей (а значит, польской) фамилии. Это проистекает из того, что я никогда не интересовалась историей литературы, не читала литературных еженедельников, довольствуясь тем, что в минуты, свободные от разных занятий для заработка, любила писать стихи. Безумно заинтересовало меня происхождение ваших родителей из Двинска, который был столицей моего детства в Инфлантах. Что они там делали и что с ними стало?

Совершенство ваших переводов произвело на меня потрясающее впечатление, стихи эти гораздо прекраснее по-русски, чем по-польски. Вы их взяли из «толстяков» ПИВ-а (так называет Иллакович два толстых тома ее «Собрания стихотворений» 1972 года — В.Б.), изданных кое-как, причем плохо, опущена большая часть стихотворений, которые я любила, книга плохо откорректирована. В моей биографии вы говорите, что я «ослепла». Нет, простите, я не ослепла — еще, но у меня очень тяжелая болезнь глаз (глаукома), что ведет к слепоте. Поэтому я диктую письма, вместо того, чтобы писать их самой.

Есть ли у вас моя проза «Транзименский заяц»?

А также «Вещи для сцены» (ПИВ).

Я чувствую, что письмо мое хаотично, и что я не сумела выразить, как восхищена я вашим талантом.

Примите мои наилучшие пожелания на праздники (т.е. Рождество — В.Б.) и Новый год.

                                                                                                                        Казимера Иллакович

Что касается неполноты двухтомника Иллакович, то некоторые лакуны Астафьевой удалось тогда же восполнить. В последнем томе шеститомной антологии 1895—1918 годов, собранной Павлом Херцем, мы наткнулись на прекрасные стихи Иллакович из неизвестного нам цикла 1910-х годов, но по этой подсказке Херца мы и обнаружили в московской Библиотеке иностранной литературы петроградскую книгу Иллакович 1917 года «Три струны». Правда, в моем московском томе «Польские поэты» 1978 года стихи Иллакович о Первой мировой войне издательство не пропустило.

Вот строфы из ее стихотворения 1914 года (с датой «1914», даты она ставила под стихами крайне редко):

<...> Первыми уланы полетели

под гранаты, пули, шрапнели,

каждый встал в стремена, взмахнул саблей,

а за ними драгуны, а за ними гусары...

Кто спасет от них, кто им даст спасенье?

 

<...> Кто наслал на нас все эти беды?

Чьи там трупы по голому лугу

кони мчат, ошалев от испугу?

Чьи там всадники, вернувшись с победой,

дом ограбили, деревню спалили

и ксендза-старика зарубили?  <...>

«Кто спасет от них кто им даст спасенье?» — вечный вопрос Иллакович по поводу воюющих (и гибнущих) с обеих сторон.

(Не  уместились эти давние стихи и во второй публикации «Иностранки» в 1992-м, — где Ланина напечатала зато и стихи о Катыни, и многое другое, — так что впервые стихи Иллакович о Первой мировой войне опубликованы в нашей антологии 2000 года).

Наташа рискнула послать Иллакович по почте и некоторые свои неопубликованные переводы. Рукопись по почте — дошла.

29 января 1975

Дорогая Милостивая Государыня,

сердечно благодарю за бандероль от 19 числа сего месяца. К сожалению, с оценкой ваших переводов на этот раз будет задержка, потому что нет поблизости от меня никого, кто мог бы вслух прочитать стихи. Не знаю, каким образом, когда пришла первая бандероль, был тут кто-то такой, не помню, кто это был, и я должна попросить подождать, пока снова случится такое чудо. Не забывайте, что я сама совсем не читаю, хотя совсем слепой еще не стала.

Пережила я некоторое разочарование, потому что ни на один из заданных в моем декабрьском письме вопросов вы не отвечаете, не понимаю, почему. (Естественно, что Астафьева не писала в письме о судьбе своих родителей. Вся переписка просматривалась, иногда наш «куратор» крупно писал на конверте: «Польша», мы уже знали его почерк; а когда он уходил в отпуск, месяц-полтора писем и бандеролей из Польши вообще не было — В.Б.). Была бы между нами взаимность, могла бы я больше с вами сблизиться и что-то о вас знать.

Вскоре, надеюсь, выйдут переиздания трех моих книг: «Шепотом», «Тразименский заяц», «Анна Каренина» (XV издание после войны). Тогда я смогу послать вам этого «Зайца», если он вам нужен. Не могу указать вам ошибки в т. наз. «толстяках», потому что это нельзя сделать через кого-то, а сама — я не могу, потому что как же?! Название книги обещает «opera omnia», а это, может быть, ¾ (гораздо меньше — В.Б.), и опущены мои любимые и наиболее характерные стихи, как это, впрочем, указывает в конце сам издатель.

С выражением сердечности,

                                             Казимера Иллакович

Второе издание «Тразименского зайца» (с оттиском печатки вместо подписи) дошло до нас, мы часто перечитывали прелестные мемуарные миниатюры этой книги, а в варшавской букинистике удалось нам потом по случаю купить и другую книгу ее мемуарных очерков — «Несвоевременные откровенности», вышедшие в 1958-м. Ни в 1958-м, ни до, ни после Иллакович не чувствовала себя своевременной. Своего времени и своего места у нее не было. «Нет мне места на земле в наше время...», «Я уйду от земли нелюдской...» — это первые строки ее стихотворений послевоенных лет, а одно из поздних стихотворений так и названо — «Ничто не мило».

2 февраля 1975

Дорогая Милостивая Государыня,

и снова вы получаете от меня письмо сразу же после предыдущего, потому что появилась у меня неожиданно та особа, которая прошлый раз прочитала мне переводы в журнале. Теперь есть у меня и эти новые переводы (посланные Астафьевой в рукописи — В.Б.), и, естественно, я их полностью одобряю. Вы правильно говорите, что дословный перевод невозможен (я это очень явственно ощутила, переводя «Дон Карлоса» Шиллера и стихи с английского и румынского), но есть разные степени ощущения поэзии, а у некоторых переводчиков есть настоящее чутье, они инстинктивно находят нужный след.

Признаюсь, что, насколько у меня сердечное отношение к собственной прозе, настолько же я мачеха для стихов. Это для меня какие-то отходы (odpadki), как бы выпавшие волосы или остриженные ногти... вроде бы — мои, но что мне до них! (эти мои откровенности — для вас лично, а не для публикации).

Так вот, в вашем переводе мои старые стихи стали чем-то совершенно новым, глубоко меня взволновали, и это волнение я приписала вашему великому искусству. Мне сказали, что в ПИВ-е издан ваш томик, но, поскольку читать я совсем не могу, не буду стараться его достать, я и так убедилась, что вы превосходная поэтесса, и большая для меня честь, что вы меня переводите.

В предыдущем письме я, кажется, послала вам бюллетень обо мне, так что не буду это письмо затягивать.

С выражением сердечности, в последний день праздников посылаю вам мои наилучшие пожелания.

Преданная вам

                           Иллакович

Следующее письмо — через год.

17.05.76

Дорогая,

как-то наша переписка прервалась в прошлом году, не знаю даже, почему... У меня была сейчас очень милая неожиданность: здешний банк известил меня, что по поручению из Москвы должны мне заплатить 5000 злотых (пять тысяч злотых), никаких подробностей мне при этом не сообщили, не сообщили также и вашей фамилии, но я допускаю, что это может быть только от редакций, которые публиковали ваши прекрасные переводы моих стихов, поэтому хочу вас сердечно поблагодарить.

К сожалению, зрение я потеряла уже почти полностью, могу только диктовать и слушать чтение. Вышло несколько переизданий моих книг, и должны выйти еще новые избранные. Работаю, как могу.

Самый сердечный вам привет и прошу сохранить меня в памяти.

(оттиск печатки: Казимера Иллакович)

С Польшей (если я не ошибаюсь, как раз до 1974 года) не было соглашения о взаимной оплате авторам публикаций, так что гонорар получали только те польские литераторы, которые приезжали в Москву (то есть такие, которых Москва считала достаточно лояльными и приглашала или, во всяком случае, не возражала против их приезда), остальным не платили ничего. Астафьева пошла на сей раз в Союз писателей, и ей удалось добиться, чтобы Казимере Иллакович, которая приехать — слепая — уж никак не может, гонорар послали в Польшу. Поскольку это делалось в качестве исключения, то и сумму начислили исключительную. (Когда же вступило в силу соглашение между двумя странами, стали переводить деньги — через авторские агентства — всем, но переводили совершенные гроши; помню, каким жалким был гонорар за мою варшавскую книгу стихов; львиная доля гонораров оседала в нашем авторском агентстве, на зарплату его многочисленным чиновникам).

25.05.76 (на конверте познанский штамп: 16.06.76; московский — 24.06)

Дорогая,

наши последние письма пересеклись, потому что я писала вам в начале мая, что как раз получила через банк (без каких-либо объяснений из Москвы) 5000 злотых, а вчера получила письмо от вас, упоминающее, что «Иностранная литература» выслала мне гонорар. Все в порядке, но почему при деньгах не было никаких объяснений, не могу понять.

Когда началась наша переписка, я была еще человеком видящим, но по ходу ее слепла все больше и наконец совсем перестала видеть — отсюда моя замедленность в ответах на письма. К этому нужно добавить, что никто из моего окружения не умеет читать по-русски стихи, поскольку не знают правильного ударения, все остановилось (в оригинале: cała rzecz się zabagniła). Письма ваши я сохранила, как и бесценные переводы, но всякую деятельность прекратила.

Одновременно с этим письмом посылаю новое издание «Тразименского зайца». Хоть бы дошел.

Рада вашим успехам и приездам в Польшу и желаю вам милостей Божьих и всяческих удач.

К.И. (и печатка с полным именем и фамилией)

(открытка:) 8.07.76

Сердечно благодарю вас, дорогая, за номер журнала «Польша» от мая 76.

(оттиск печатки)

13 июля 1976

Дорогая,

сердечно благодарю за письмо от 5 июля и все бандероли. И у нас тоже больше кандидатов в студенты, чем мест (Наташа, видимо, поделилась нашими заботами: на биологический, куда хотела поступать дочка, конкурс был восемь человек на место — В.Б.), но сильная воля может все преодолеть. Как имя вашей дочери?

Не могу выбрать фотографию для вас, нет у меня никого из родных (племянница Иллакович, художница Янина Червиёвская, у которой мы с Наташей впоследствии были, жила не в Познани, а в Варшаве — В.Б.), а чужие люди, которые со мной соседствуют, не годятся, чтобы выбирать. Посылаю вам зато последний мой томик (впрочем, из старых стихов), где как будто бы есть очень красивая и подходящая моя фотография (это был небольшой томик избранных стихов, изданных в Познани в 1976 г. — В.Б.). Прошу ею там по вашему усмотрению пользоваться. Справляться с жизнью без зрения — дело невероятно трудное и хлопотливое. Пользуюсь «опекой» студенток от доминиканцев и нескольких милосердных людей доброй воли и великого терпения. Впрочем, полагаюсь на опеку Бога, которой и вас, дорогая, препоручаю.

С наилучшими пожеланиями

(оттиск печатки)

Последней весточкой от Иллакович была ее открытка в ответ на экземпляр тома «Польские поэты», изданного в Москве в 1978 году.

12 февраля 1979

Сердечно благодарю вас, дорогая, за ценный подарок, а поскольку приближаются пасхальные праздники — желаю самого веселого «Alleluja».

(оттиск печатки)

118.

Казимера Иллакович скончалась в 1983 году. В 2001 году, когда мы с Астафьевой окажемся в Познани, на доме, где жила Иллакович, уже будет висеть большая бронзовая мемориальная доска, ее комната в коммунальной квартире будет музеифицирована. Есть, оказывается, такое слово, я узнал его, когда побывал впервые в музее-квартире Блока. Слово страшноватое, попахивает мумифицированием.