«Херберт свободно читает по-русски и почти без акцента говорит».
226.
Премии ПЕН-клуба нам вручали в большом зале Дома литературы. Одновременно премию получал немецкий поэт и переводчик Хенрик Береска. О нас положенную похвальную речь («лаудацию», поляки сохранили в своем языке это латинское слово) произносил Адам Поморский.
Говорил он сразу о нас обоих, благо он мог и сказать о нашей переводческой работе, и прочесть наши стихи в своих переводах. А я думал о том, что он ровно на полвека моложе Северина Полляка, которого считает своим учителем. У Полляка мы были в последний раз в 1986-м, через год он умер. В зале были и Виктор Ворошильский, и Ежи Литвинюк, и многие-многие другие, зал, как всегда в этом доме, был полон. После торжественной части поднялись этажом выше, в комнаты ПЕН-клуба, выпить по бокалу вина. Были и Юлия Хартвиг, и Уршуля Козел.
Тадеуша Новака уже нет. Мариан Гжещак — директор Полького культурного центра в Братиславе. Зато были поэты следующего поколения. Лешек Шаруга, сын Витольда Вирпши, директор Польского культурного центра в Берлине, в эти дни оказался в Варшаве, тут-то мы с ним и увиделись впервые после трех лет переписки.
Лешек присылал мне самиздатовские и тамиздатовские книги Витольда Вирпши последних лет и ксерокопии рукописей отца, кое-что я перевел и из рукописей. Перевел я позже и несколько стихотворений самого Шаруги. Подошел к нам и Рышард Крыницкий, один из лучших поэтов «поколения 68», отрекшийся от себя как поэта, чтобы издавать современную польскую поэзию. Познакомившись с нами, он исчез, а минут через двадцать-тридцать вернулся с подарком: изданной им новой книжкой Виславы Шимборской «Конец и начало». Астафьева сразу же по взвращении в Москву перевела цикл стихов из этой книги, в ноябрьском номере «Иностранки» того же 1994 года он был опубликован. Но побеседовать с Крыницким в толпе и в толкотне мы так и не успели, в памяти остался только облик. Я успел сказать ему, что, кроме собственных стихов, перевел и «Послание Рышарду Крыницкому» Херберта. Крыницкий жил в Познани, в Варшаве бывал наездами, коротко.
Ночь мы почти не спали: поздним вечером беседовали в гостинице с Хенриком Береской, а потом, часов до трех ночи — с Уршулей Козел, которая жила здесь же в гостинице, в соседней комнате, а утром должна была уехать к себе во Вроцлав.
В один из следующих дней к нам в мансарду поднялся Павел Спевак, сын Анны Каменской и Яна Спевака, критик, публицист, политолог. (Дети «наших» польских поэтов — это особая тема).
В день вручения премии Артур Мендзыжецкий пригласил нас и несколько членов правления ПЕН-клуба в недорогой, тесный, но уютный ресторанчик поблизости. Посчитав свои возможности (ПЕН-клуб — организация отнюдь не богатая), он добавил к обеду пирожные для дам и пиво для мужчин. А рюмку водки мы выпили вечером того же дня у Ворошильских. Виктор уже не всегда мог выбраться из дому, болезнь брала свое. Но рюмку он себе позволил.
227.
С марта по сентябрь 1994-го в Москве мы оба были полностью поглощены подготовкой книги Астафьевой «Изнутри и вопреки». Технического редактора не было, даже шрифты мы выбирали сами.
Собственно, это не книга, а многокнижие: циклы и целые книги стихов, которые прежде публиковать не удавалось. Открывал многокнижие цикл стихотворений 1945—1947 годов, но был в ней и цикл самых новых ее стихов — «Попала в новую эпоху» — о «новой» России начала 1990-х.
В парижской «Русской мысли» неизвестный нам в то время Манук Жажоян свою рецензию на эту книгу назвал «Чужие эпохи Натальи Астафьевой» (это цитата из ее стихотворения 1993 года: «...И длится, длится, длится // чреда чужих эпох...»). Жажоян погиб вскоре, сбитый машиной в Петербурге, куда он ненадолго приезжал из Парижа. Осенью 1999-го в Варшаве мы беседовали о нем с Натальей Горбаневской, которая с ним дружила и очень ценила его. Он действительно был талантливым поэтом, а критиком и эссеистом — выдающимся.
Есть в многокнижии 1994 года и большой раздел «Две родины». Годом позже в одном из польских филологических журналов появилась статья «Мотив двух родин в поэзии Натальи Астафьевой» (автор статьи, вроцлавская русистка Кристина Бачманская, опубликовала потом еще две статьи о поэзии Астафьевой и защитила диссертацию об ее творчестве). Еще через год в журнале «Dziś» («Сегодня») журналист Гжегож Висневский свою статью об Астафьевой назвал — «Поэтесса двух культур».
228.
Книга «Изнутри и вопреки» вышла в Москве в сентябре, а в октябре-декабре 1994-го мы снова были в Варшаве. Эта поездка с первого момента была экстремальной. Едва сойдя с поезда, Наташа сломала руку. В травматологическом пункте вблизи вокзала ей сделали снимок, наложили гипс, и со своей сломанной рукой Наташа тем не мнее моталась по городу, пешком и в автобусах. Институт литературных исследований, опекавший нас как стипендиатов, снял нам комнату в частном секторе, то есть в квартире у хозяйки. Довольно далеко от привычных нам в Варшаве мест, но совсем близко от Хербертов. Они жили по другую сторону большой улицы, возле их дома — маленький парк, маленький, но именно парк, с небольшим даже озерком в центре. В ближайший же возможный день я выбрался к ним, но Наташа в этот раз идти отказалась — то ли не хотела сосредоточивать внимание на своей сломанной руке, то ли не хотела отнимать время от того короткого часа, который тяжелому астматику Херберту разрешал на общение с людьми — да и то лишь изредка — врач.
Я пришел несколькими минутами раньше назначенного срока, пани Катажина, выскочившая что-то купить к чаю, не успела вернуться, открыл мне сам Херберт, выглядел он страшно, слава Богу, что Катажина тут же и появилась, Херберт прошел на кухню, сел на стул и пришел в себя. Я принес и подарил ему в этот раз ксерокопию своей книжки стихов «Движение времени», он взял ее в руки, стал читать вслух, с листа, с прекрасным произношением.
Херберт свободно читает по-русски и почти без акцента говорит.
— К языкам у меня способности! — с гордостью сказал он.
Русский он знает со школьных лет, когда его польская гимназия во Львове в 1939-м была преобразована в советскую школу с преподаванием русского языка, и так было до 1941 года, когда во Львов пришли немцы. Херберт, с его способностями к языкам, за два года русский язык освоил. Продолжал он читать по-русски и после войны, после 1945 года. Среди журналистских публикаций Херберта первых послевоенных лет (он печатался в те годы в самых разных изданиях под псевдонимами, писал для заработка, чаще об искусстве, но иногда и о литературе) есть текст о статье Маяковского «Как делать стихи» (к Маяковскому, как и к другим художникам русского авангарда в литературе и в искусстве, Херберт относился с интересом и уважением). По-польски статья эта появилась (в переводе Анны Каменской) лет десять спустя, в конце 50-х годов, так что Херберт мог прочесть ее только по-русски, да и чувствуется в каждом абзаце его текста, что он читал статью Маяковского в оригинале.
Разговор наш я не записывал, да разговора почти и не было, не для того я шел. Мне приятно было посидеть с Хербертом. А ему, судя по всему, приятно было посидеть со мной. У меня не было к нему никаких вопросов, на те немногие, какие возникали при переводе, я получал ответы в письмах. Я не ждал от него никаких «фраз» — что может добавить поэт к тому, что выразил в стихах!
229.
В Варшаве в тот злополучный приезд мы очень скоро, в конце октября, заразились гриппом. Гриппом мы обязаны одному из наших литературных знакомых, поэтому расскажу в двух словах, как это было. Мы сидели в «молочном баре», то есть в дешевой столовой, сразу же за Барбаканом и за мостиком, отделяющим Старый город от Нового (Нового только по сравнению со Старым, потому что Новый тоже построен давно, но столетием-двумя позже). Между прочим, именно этот молочный бар сохранился и теперь. Я заходил в него в начале июня 2005-го, хотя сейчас в Варшаве и во всей Польше молочных баров, получающих дотацию государства и потому торгующих по ценам, которые доступны людям небогатым, осталось очень мало. При социализме их было много, кормили там дешево и при этом вкусно, чем тогдашняя Варшава отличалась от Москвы: дешевые столовые в те времена были и в Москве, но кормили в них похуже. Варшавские литераторы наших возрастов и старше в молочные бары не ходили, считали это ниже своего достоинства даже тогда, когда недорогие ресторанчики, прежде доступные для них, стали недоступны. Правда, литераторы помоложе были свободны от таких предрассудков, и, например, вспоминаю, поэт Кшиштоф Карасек в 1986-м предложил нам встретиться с ним именно в молочном баре — на Маршалковской.
А сейчас, осенью 1994-го, сидим мы в молочном баре и на встречу с кем-либо из варшавских литературных знакомых никак не рассчитываем. И вдруг врывается темпераментная богемная компания: Лешек Шаруга и с ним две женщины. Присели к нам, одна из женщин оказалась Утой Пшибось, дочерью Пшибося, другая представилась невыразительно (но в июне 2005-го напомнила, столкнувшись со мной, что это была она, теперь она журналистка на радио). Молодые варшавяне поели наспех и уговорили сопроводить их — тут всего два шага — в мастерскую талантливых скульпторов, мужа и жены, русских, перебравшихся жить в Варшаву. Мы поддались уговорам. Хозяина мастерской не было, хозяйка, действительно, оказалась талантлива, на полках и этажерках стояли ее фигурки. Но вдруг выяснилось, что у нее — грипп и высокая температура. Наши спутники, со всей безответственностью людей богемы, опрометью бросились бежать, даже не простившись, а нас бросили. Мы, с нашими старомодными понятиями, не могли уйти, не простившись, и задержались еще на пару минут, эти минуты и оказались роковыми.
Поначалу грипп был не слишком тяжелый, а терять время в Варшаве было жалко, и мы с этим гриппом ходили и ездили, как ходили и ездили — одно уж к одному — с Наташиной сломанной рукой. Но у Наташи после посещения обоих кладбищ в День Поминовения в промозглую слякоть (а не посетить могилы, будучи в Варшаве, она не могла), грипп этот перешел в тяжелейшее воспаление легких. Пришлось ей лечь в больницу, двое-трое суток было критических. Ближайшая больница — при том слывшая хорошей и, действительно, неплохая — оказалась метрах в двухстах от того дома, где нам сняли комнату. Друзья и знакомые проявили сердечность. Заходила к Наташе Катажина Херберт, а Збигнев Херберт прислал ей трогательную записочку, нарисовав очередной цветочек. Заходила Янка, жена Виктора Ворошильского, а Виктор, сам тяжелобольной, зная, чем можно порадовать и ободрить поэта, перевел Наташино стихотворение из подаренной ему новой ее, только что вышедшей книги 1994 года «Изнутри и вопреки» и с Янкой прислал ей перевод в больницу. Заходили к Наташе в больницу и Мендзыжецкие, Артур и Юлия.
В середине ноября, когда кризис болезни миновал, я рискнул уехать на три дня в Гданьск, на трехдневный симпозиум переводчиков стран Балтийского моря. Пригласили нас обоих на этот симпозиум загодя, еще весной, но до самого дня отъезда туда из Варшавы я не знал, решусь ли уехать и оставить Наташу на попечении больничных врачей и навещающих ее наших друзей. Наташа, как всегда, уговаривала поехать. Поехал. Наташу вылечили, а в конце пребывания в больнице сняли и гипс — сломанная рука срослась.
В декабре Наташа была уже на ногах.
