Конрад Валленрод. Историческая повесть. VI

VI

 

Прощанье

 

Снег зимним утром искрится и вьется,

Конь мчится, грудью разрезая вьюгу, —

То Конрад скачет к озеру по лугу,

И зов его пред башней раздается:

«Альдона! Жизнь вернулась к нам, Альдона!

Я клятву выполнил, добился цели.

Они разбиты! Смяты их знамена».

 

Отшельница

То голос Альфа! Альф мой драгоценный!

Неужто ты ко мне вернулся снова?

И не уедешь? Кончилась тревога?

 

Конрад

Не спрашивай об этом, ради Бога,

Внимательно мое обдумай слово.

Конец тевтонам; страшны их утраты:

Гляди, как в небе зарево зардело, —

Литва опустошает их пределы.

Столетья не залечат ран закона,

Пронзил я грудь стоглавого дракона.

В развалинах их замки и палаты,

Я их лишил могущества и чести.

Сам ад страшней не выдумал бы мести.

Довольно! Я ведь — человек из плоти:

Вся молодость в бесславье и разбоях,

Теперь, в трудах согбенный и в заботе,

Я обессилел. Не гожусь для боя.

Довольно мщенья — немцы тоже люди.

Я был в Литве, и Бог открыл глаза мне;

Чернеют замка ковенского груды —

В твоем дому и камня нет на камне.

Покинувши унылые руины,

Коня остановил я у долины.

А там — все той же рощи лепетанье,

Трава ковер все так же расстелила,

Как в давний вечер нашего прощанья, —

Как будто бы вчера все это было!

Ты помнишь камень тот? Высокий камень,

Который был прогулок наших целью?

Он так покрылся мохом и вьюнками,

Что я его чуть разглядел сквозь зелень.

Я счистил мох. Облил скамью слезами,

Где ты сидела в жаркую погоду

Под явора шумящими ветвями;

Ручей, откуда брал тебе я воду, —

Всё, всё глазами видел я своими.

Тот сад, что насадил тебе у склона,

Огородивши вербами сухими, —

С ним чудо приключилося, Альдона!

Сухие прутья укрепились прочно,

Они теперь шумят ветвями глухо,

Они полны сияющего пуха,

Цветут, корнями углубившись в почву!

При виде их — надежда обновленья

Былого счастья сердце мне пронзила;

Целуя вербы, пал я на колени:

«О Боже, — вскрикнул, — если б это было, —

Чтоб в край родной вернулись мы с тобою,

Зажили бы опять в Литве, как прежде,

Чтобы, как эти ветви, наше счастье

Зазеленело листиком надежды».

 

Вернемся же! По моему приказу

Ворота эти распахнутся сразу…

Хотя б они раз в тысячу прочнее,

Ворота эти я открыть сумею.

Любимейшая! На ладонях ждущих

Я унесу тебя в твою долину.

Есть много уголков в литовских пущах,

Средь беловежских чащ укрытий много,

Куда волнений гребни не дохлынут,

Не долетит военная тревога,

Ни вражеское злобное глумленье,

Ни горький звук мучительного стона…

Там, средь пастушьего уединенья,

В объятиях твоих, моя Альдона,

Весь мир забыв, начну я жизнь сначала.

Ответь, решись!

 

                                 Она не отвечала.

Конрад умолк и тщетно ждет ответа.

Уж свет зари румянцем небо ранит:

 

«О, отвечай же! Близок час рассвета,

Проснутся люди, стража нас застанет,

Альдона!» Голос рвется от волненья,

Прерывисто дыханье, хриплы звуки,

Он молча простирает кверху руки,

Пал на колени, молит сожаленья.

 

Отшельница

«Нет, поздно, — голос грустный, но спокойный

Ему в ответ. — Бог ниспошлет мне силу,

От слабости удержит недостойной,

Я поклялась у этого порога

Отсюда выйти — только лишь в могилу.

Боролась я с собой, о друг мой милый,

А ты зовешь меня перечить Богу.

Кого ты кличешь к жизни? Привиденье.

Подумай: если б я ума лишилась,

Покинувши мое уединенье,

Опять в твоих объятьях очутилась,

А ты, любимой не узнав подруги,

Вскричал бы скорбно в горестном испуге:

«Альдона! Как ты страшно изменилась?..»

Где взор, что полон был огня и света?

Стан, долгим заточеньем изможденный!

Нет, пусть не исказит виденье это

Прекрасный лик былой твоей Альдоны.

 

Прости, любимый мой, — сама признаюсь:

Когда луна нам слишком ярко светит,

Я очи отвращаю, опасаясь

След времени в лице твоем приметить.

Ты, может, стал совсем иным по виду,

Не тем, каким запомнился мне прежде,

Когда ты прибыл в замок с нашей свитой,

Но сердце память о тебе хранило —

В том виде, в том обличье, в той одежде.

Так бабочка, что в янтаре застыла,

Хранит узорных крыльев очертанья.

Альф! Пусть же память первого свиданья

Останется залогом новой встречи,

Но уж не здесь, не на земле — далече!..

 

Прекрасные долины — для счастливых,

А я сроднилась с каменным затишьем.

Довольна тем, что жив ты, что призывы —

Твой голос милый — вечерами слышу.

Любимый мой! И в этих тесных стенах

Для мук найдем источник мы целящий.

Брось мыслить об убийствах и изменах.

Старайся приходить сюда почаще.

 

Послушай: если бы на луг пред башней

Ты смог перенести родные ивы,

Здесь повторивши садик наш тогдашний,

И те цветы, и камень наш счастливый,

Чтоб дети из соседнего селенья

Играли меж деревьями густыми,

Венки плели под мирной этой сенью

И песнями бы тешили родными…

Родные песни гонят прочь кручину,

Сны о Литве, об Альфе навевают,

А после, позже, по моей кончине,

Пусть над твоей могилой распевают…»

 

Но Альф уже не слушал. Быстрым шагом

Он уходил без мысли и без цели,

На берег, побелевший от метели,

Сквозь заросли, по скатам и оврагам.

Хотел он в этом яростном движенье

По сумрачным пригоркам и равнине

Найти себе от муки облегченье,

С плеч плащ сорвав, но горя не отринув.

 

На городском валу, уж на рассвете,

Остановился он на самом взгорье,

Тень за собой какую-то приметив:

Мелькнула и в овраге скрылась вскоре,

Лишь возглас слышен: «Горе, горе, горе!»

 

Услышав этот голос, Альф очнулся

И понял все мгновенно. Повернулся,

Окинув взором даль над берегами, —

Повсюду пусто, только ветра стоны,

Да вьюжил снег, да лес под ветром гнулся;

Взволнованный, он покидает склоны

И медленно, неверными шагами

Идет назад к убежищу Альдоны.

 

Он видит тень ее в лучах рассвета,

Кричит: «День добрый! Сколько лет с тобою

Встречались мы лишь сумрачной порою,

Теперь — день добрый! Добрая примета!

Днем, в первый раз за годы испытанья,

Узнай, зачем пришел я на рассвете».

 

Альдона

Я не хочу загадок. До свиданья,

Любимый! Уходи: тебя заметят;

Не убеждай меня, прошу я слезно

Уйти отсюда…

 

Альф

                             О, теперь уж поздно!

Ты знаешь, что теперь могу желать я?

Брось мне хоть ветку, стебелек увядший.

Цветок не можешь? Лоскуток от платья,

Обрывок ленты, камешек от башни:

Хочу сегодня — жизни день не прочен —

Хранить залог любви твоей всегдашней,

Который бы груди твоей касался,

Чтоб он со мной в предсмертный час остался,

Чтоб стал он мне последней жизни вестью.

Мне гибель предстоит. Погибнем вместе.

Ты видишь там вон, на валу, бойницу,

Там я останусь. Каждый день с рассветом

Взовьется черный флаг над парапетом,

А вечером там лампа загорится.

Гляди туда и знай по той примете,

Что если утром там платок не взвился,

А ночью лампы луч не засветился, —

То, значит, больше нет меня на свете.

Прощай!

 

                 И — скрылся: звук его походки

Затих вдали. Альдона онемела,

Вся кровь ее от ужаса застыла.

Уж день прошел, а все заметно было,

Как ветер шевелил одеждой белой

Фигуры, распростертой у решетки.

 

 

* * *

 

«Уж закатилось, — молвил Альф Хальбану,

На солнце указав в окно бойницы,

Откуда наблюдал он непрестанно

За башнею Альдоновой темницы. —

Дай плащ и саблю, верный мой наставник.

Иду я к башне. Будь здоров и славных

Дождись времен. Я ж ожидаю худа.

Послушай, если мне не удалось бы

Назад вернуться, — уходи отсюда.

И — вот еще, одна осталась просьба…

О Боже, как я одинок на свете,

Ни с кем не связан, только двое эти!

Ни на земле, ни в тверди поднебесной…

Так вот, Хальбан: чтоб стало ей известно,

Сорви платок, свисающий со свода…

Постой! Ты слышишь?.. Ломятся в ворота».

 

«Кто там?» — привратник трижды окликает.

И снизу: «Горе!» — отвечают хором;

Замолкнул страж, в борьбе изнемогает,

Уж поддались ворота под напором.

Уж в бастион врываются у входа,

Уж винтовою лестницей несутся,

Ведущею в укрытье Валленрода.

Шаги все ближе, ближе раздаются.

Альф двери закрывает на засовы,

Меч выхватив, зажал в руке, другою

Взял кубок, выпил; наливает снова.

«Свершилось! Старец, дело за тобою!»

 

Хальбан, бледнея, на него взирает.

Из рук хотел он выбить кубок с ядом,

Но за дверьми оружие бряцает, —

Они пришли — совсем уж близко — рядом.

 

«Старик! Тебе понятны эти звуки?

Чего же медлить? Кубок полн до края,

Мой — выпит. Принимай же этот в руки…»

 

Хальбан молчит, в отчаянье внимая.

«Нет… И тебя я пережить обязан,

Мой сын, я и тебе глаза закрою.

Чтоб подвиг твой был людям всем рассказан,

Чтобы в веках прославиться герою.

Я по Литве промчу рассказ чудесный,

По хижинам убогим и палатам,

Пусть о тебе поют вот эту песню —

Бард — рыцарям, а матери — ребятам.

И пусть напев ее поднимет в росте

В грядущем — мстителя за наши кости!»

 

К бойнице Альф приник, слезу роняя,

И долго-долго он глядит на башню,

Как будто хочет день вернуть вчерашний,

Который меркнет, в далях пропадая.

Обнял Хальбана. Пристальные взоры

В последний раз друг друга ободряют.

Не выдержали натиска запоры,

Вошли враги — и Альфа окликают:

 

«Изменник! Близко казни совершенье,

Меч на тебя сейчас удар обрушит,

Вот капеллан, пред ним очисти душу,

Покайся в совершенном прегрешенье».

 

Альф, меч поднявши, встречи ожидает,

Но вдруг бледнеет, голову склоняет,

О подоконник оперся, шатаясь,

Но — знак магистра — плащ срывает пышный,

Ногами топчет, гордо усмехаясь:

 

«Вот грех мой, да простит его Всевышний!

Готов я к смерти, что ж еще услышать

Хотите? Счет правленья мной представлен:

Считайте — сколько сгибло ваших тысяч

И сколько тлеет выжженных развалин.

Слышна вам вьюга? Снежной мглой покрыты,

Останки стынут ваших войск разбитых,

Над ними псов голодных рыщет стая,

Они окоченели, умирая.

 

Я это сделал. И одним ударом

Стоглавую я уничтожил гидру.

Колонны расшатав, Самсоном ярым

Разрушив зданье, сам под ним погибнул!»

 

Сказав, он пал, и жизни в нем не стало,

Но лампу сбил, в паденье изогнувшись,

Что, трижды колесом перевернувшись,

У самой головы его упала.

В разлитом масле чуть огонь мерцает,

Мигает, меркнет, вот его не стало,

И вдруг, как знак последнего привета,

Прощальной вспышкой Альфа освещает,

И — кончено: погас источник света.

 

И в тот же миг, пронзивши стены башни,

Пронесся крик, протяжный, скорбный, страшный…

Чье сердце застонало — вам понятно,

А тот, кто издали б его услышал,

Решил бы: та, из чьей груди он вышел,

Звучанья не вернет себе обратно,

И с криком тем — навек сомкнулись губы.

 

Так струны лютни, под ударом грубым

Порвавшись, отдадут всю силу звука, —

Началу песни добрая порука,

Конца ж ее вовеки не узнают.

 

Так об Альдоне не кончайся, песня!Мы назвали нашу повесть исторической потому, что характеристика действующих лиц и все описания важнейших упоминаемых в ней событий основаны на исторических данных. Хроники того времени, сохранившиеся в отрывочных и неполных списках, часто требуют догадок и должны быть дополнены домыслами, чтобы на их основе воссоздать какое-нибудь историческое целое. Излагая историю Валленрода, я допустил домыслы, но я надеюсь, что сумею оправдать их соответствием исторической правде. Согласно хроникам, Конрад Валленрод не происходил из известного немецкого рода Валленродов, хотя выдавал себя за члена этого рода. Он был как будто чьим-то незаконнорожденным сыном. Кенигсбергская хроника (библиотеки Валленрода) указывает: «Он был сыном церковного служителя». О характере этого странного человека мы имеем возможность читать самые разнообразные и противоречивые предания. Большинство летописцев ставит ему в укор гордость, жестокость, пьянство, суровое отношение к подчиненным, недостаточное радение о вере и даже ненависть к духовенству. «Он был настоящим головорезом» (хроника библиотеки Валленрода). «Сердце его постоянно стремилось к войне, к раздорам и сварам; и, хотя по своей принадлежности к Ордену он должен был быть человеком богобоязненным, он внушал, однако, отвращение всем благочестивым духовным лицам». «Он правил недолго, ибо Бог покарал его недугом внутреннего огня». С другой стороны, летописцы того времени признают за ним величие ума, мужество, благородство и силу характера; действительно, без исключительных качеств он не мог бы удержать власть среди общей ненависти и бедствий, в которые поверг Орден. Вспомним теперь, каково было поведение Валленрода. Когда он принял на себя бразды правления Орденом, был благоприятный момент для войны с Литвой, так как Витольд обещал немцам, что сам поведет их на Вильно и щедро вознаградит их за помощь. Валленрод, однако, оттягивал войну и, что еще хуже, оттолкнул Витольда и в то же время так легкомысленно доверился ему, что князь этот, тайно помирившись с Ягелло, не только ушел из Пруссии, но, вступая по дороге в немецкие замки как друг, предавал их огню, а гарнизоны вырезывал. При такой неблагоприятной перемене обстоятельств следовало бы отказаться от войны или приступить к ней с большими предосторожностями. Великий магистр объявляет крестовый поход, опустошает казну Ордена на военные приготовления (пять миллионов марок, около миллиона венгерских злотых — сумма для того времени умопомрачительная), идет на Литву. Все же он мог бы взять Вильно, если бы не тратил времени на пиры и на ожидание подкреплений. Наступила осень. Валленрод, оставив лагерь без продовольствия, в полном беспорядке, уходит обратно в Пруссию. Летописцы того времени и позднейшие историки не в состоянии разгадать причину столь неожиданного отъезда его и не находят в тогдашних обстоятельствах никакого повода к этому. Некоторые объясняли бегство Валленрода его умопомешательством. Все отмеченные здесь противоречия в характере и действиях нашего героя удастся примирить, если допустить, что он был литовцем и что он вступил в Орден, чтобы мстить ему. В самом деле, его правление нанесло самый тяжелый удар могуществу крестоносцев. Допустим, что Валленрод был тем самым Вальтером Стадионом, — сократим лишь на какой-либо десяток лет время, прошедшее между отъездом Вальтера из Литвы и появлением Конрада в Мариенбурге. Валленрод умер в 1394 году внезапной смертью, причем смерть его сопровождалась весьма странными обстоятельствами. «Он умер, — повествует хроника, — в помешательстве, без соборования, без пастырского благословения. Незадолго до его смерти бушевали бури, ливни, наводнения; Висла и Ногат прорвали свои плотины… в то же время воды проложили себе новое русло там, где теперь находится Пилава». Хальбан, или как его называют летописцы, доктор Леандер фон Альбанус, монах, единственный и неразлучный товарищ Валленрода, хотя носил маску благочестия, был, по свидетельству летописца, еретиком, язычником, а может быть, и колдуном. О смерти Хальбана нет точных сведений, Некоторые пишут, что он утонул, другие — что он загадочно исчез или был похищен сатаной. Хроники мы приводили преимущественно из сочинения Коцебу «Древняя история Пруссии». Гарткнох, называя Валленрода «безумцем», дает о нем очень краткие сведения.[1]

Пусть ангелы в гармонии небесной,

А слушатели — в сердце допевают.