Легенда Татр. Часть первая: Марина из Грубого (8)
Радовалась и веселилась молодая душа пана Костки. Он сидел в богатом замке старосты, в высокой башне, писал военные приказы, чувствовал себя недосягаемым… Раскинувшись в великолепном камергерском кресле, он положил вытянутые ноги на медвежью шкуру, разостланную под столом, засунул руки в карманы шведских рейтуз и закинул голову…
Ты будешь плакать,
А я не услышу.
В горнице сяду
Письма писать… —
припомнилась ему мазовецкая песня о трех панах Потоцких, которые ехали с войны и все
Хлопотали, хлопотали,
Где бы им заночевать… —
а когда устроили дело с ночлегом, то
Хлопотали, хлопотали,
Где бы девушек достать…
Беата Гербурт…
Не сон ли это?
Когда-то, где-то… сад, благоухающий ранним апрельским цветом… давно… далеко… Объятия, горячие объятия…
Сенявский, Сульницкий, княгиня Корецкая, воевода…
Пожар Згожелиц, зарево…
Двор королевы Цецилии Ренаты… придворные балы… пиры… пажеские проказы…
Презрение, голод, нищета…
Не сон ли?
Ах, эти сладкие, волшебные, небесные объятия… Блаженство поистине неземное…
Вдруг перед ним появилась Марина из Грубого.
— Пан, — сказала она, — меня прислал с двумя людьми брат Собек. Сам он придет на этой неделе с тысячей мужиков.
Костка посмотрел на нее глазами, отуманенными мечтой. Она была прекрасна.
— А ты? — спросил он. — Хочешь здесь остаться?
— Хочу.
— Зачем?
— Я на войну пойду.
— Драться?
— Да.
— У нас мужиков довольно, хватит.
— Я должна омыться в крови.
— Почему?
— Дьяволу дала себя искусить. Должна омыться.
— В крови?
— Да.
— Что же ты сделала?
— С извергом связалась.
— Как это?
Марина не ответила, только опять повторила:
— Собек скоро будет здесь. С ним одних Топоров семеро, трое Мардулов…
Костка смотрел на красоту Марины.
— Марина, — сказал он, выпрямившись.
— Что?
— Марина… — повторил он.
— Пан, останьтесь для меня святым спасителем народа! — сказала Марина и вышла из комнаты.
На другой день прибыл Лентовский, но всего с несколькими мужиками, — проведать Костку. Он обещал вернуться и привести с собой с Черного Дунайца десятки тысяч мужиков. А через четыре дня после отступления Иордана получено было письмо из Птима, от ректора Мартина Радоцкого, который упоминал о «возлюбивших правду Христову» и сообщал, что «мужики, если бы им разрешили, и если бы призвал их к тому голос его величества короля, сами напали бы на шляхетские усадьбы и разгромили их, чтобы никогда больше не царила на земле гордость, высокомерие и жестокая тирания».
Тогда Костка снова сел за письменный стол Платенберга и стал писать свой манифест, начинавшийся словами: «Мир Христов!» — манифест, в котором от имени короля в пространных словах обещал «всем, кто теперь станет на его сторону, всяческие вольности и шляхетские усадьбы со всем имуществом». Он предупреждал также, чтобы (как поручил ему заявить его величество король) «никто не придавал значения никаким указам, хотя бы они были с печатью и за подписью его величества короля, — ибо последний принужден их выдать из опасения перед шляхтой»…
Он объявлял поход на Краков и велел собираться в Чорштын, «под свое крыло», приказывая не трогать костелов, «ибо мы будем сражаться во имя Бога и за тяжко обиженный народ. Дано в Чорштыне 22 июня 1651 года».
Сидя в замке, Костка наслаждался своим счастьем. Он издавал манифесты, чувствовал, что он — сила, видел впереди бессмертную славу. Он радовался, как ребенок, он готов был хлопать в ладоши, а лупоглазый, лопоухий, толстогубый, маленький, толстый, грязный, прыщеватый и лукавый Иозель Зборазский смешил его необычайно. Он сам не знал: играет он в революцию, или это все правда? Кто он: крестьянский мессия, владыка Чорштына, вождь сотен тысяч людей или паж королевы Цецилии, играющий в Варшаве с товарищами в турецкую войну? Все совершилось так быстро, так внезапно, словно во сне…
Написав свой манифест, Костка выбежал из комнаты Платенберга, наткнулся на жену Юзека Новобильского, обхватил ее за талию и закружил, покрикивая: «Гоп! Гоп!» Та подумала, что он сошел с ума. А когда он ее отпустил, баба, хоть ей было уже под пятьдесят, призналась жене Мацека:
— Знаешь, сестрица, как обнял он меня, так хоть я уж не молоденькая, а по правде сказать, кабы дошло до чего дело, — я бы ему не противилась…
А жена Мацека ей на это:
— Да, кабы дошло…
И вздохнула с сомнением.
Но недолго пришлось веселиться молодому полковнику.
Мальчик, исполнявший при Костке обязанности слуги, послан был на деревню за яйцами и возвратился с криком: «Солдаты идут! Солдаты идут!» Полчаса спустя замок стали окружать драгуны, пехота и артиллерия с двумя пушками. Всех было около тысячи человек, под начальством полковника епископских войск Яроцкого.
Епископ Гембицкий после позорного возвращения пана Иордана из-под Чорштына, где тот не мог совладать с бабьими языками и кулаками мужиков, забил отчаянную тревогу. Он отправил к Чорштыну двести пятьдесят человек пехоты и послал следующее письмо подстаросте и городскому судье краковскому:
«Краков, июня 30-го дня 1651. Чорштын взят, и там засели разбойники! Ad primum nuntium
Помчался гонец к королю; разослали всем сельским приходским ксендзам приказ проповедовать с амвонов против бунта и удерживать народ; вслед за отправленными уже двумястами пятьюдесятью пехотинцами напуганный епископ снарядил еще двести человек из собственного полка и шестьдесят отборных горных стрелков-«свистунов», получивших свое название оттого, что они отдавали команду по-разбойничьи, свистом. При этом войске находились две пушки. Староста любовльский, получив приказ, также привел две пушки и сто пятьдесят солдат. Из-под Мушины прибыли драгуны епископа. И в то время как подстароста краковский Сметанка сзывал в Краков ко дню 27 июня всю шляхту, всех стариков, больных, слуг, экономов, королевских чиновников и духовенство, чтобы идти против мятежника Костки, у самого Костки на 22 июня было в замке против тысячи осаждающих двадцать семь горцев и пять женщин.
Но он был уверен, что помощь придет. Отряды из Подгалья под предводительством Собека, из Бескид — с Чепцом и Савкой, и те, которые собраны были Лентовским под Черным Дунайцем, должны были прибыть с часу на час. Чепец и Савка донесли, что под Ланцкороной и под Мельштыном стоят целые толпы крестьян, что целые толпы идут под предводительством войтов, что под Бабьей Горой, в Охотнице над Новым-Таргом, в Порембе, в Медведе, во всей округе, до самых дальних мест, десятки тысяч людей взялись за оружие.
Так что, хотя он и не ожидал осады, и хотя было у него и замке только двадцать семь мужиков и пять баб, он не испугался и решил защищаться, приказав зажечь смоляные ветки как сигнал. Чорштын засиял со всех сторон и окутался дымом.
Тем временем, ввиду того, что замок не согласился на предложение о сдаче, его начали бомбардировать из пушек, а пехота пошла на штурм.
В замке было несколько ружей и пушек, но не было ни пороха, ни пуль. Пока еще было время, Костка писал манифесты и забавлялся, подшучивая над Иозелем Зборазским, а о снаряжении не позаботился. Теперь он скрежетал зубами и впивался ногтями в ладони, — но это не помогало.
Его верный мальчик-слуга, тайно посланный ночью в Любовлю достать хотя бы пороха и пуль для ружей, попал в руки драгун и утром 24 июня был бит батогами на виду у всех перед замком.
Зловеще восходило это утро. Смоляные ветки горели на стенах день и ночь. Чорштын пылал со всех сторон. Это был тревожный сигнал повстанцам, — но никто не шел.
— Что же делать? — спросил Костку Лентовский, сидя в кухне, где горел огонь.
— Вот что! — крикнул Костка и, выбив чеканом оконное стекло, оправленное в олово, вырвал кусок олова и бросил в огонь. — Пули будут.
После этого, по его примеру, весь металл, бывший в замке, стали переливать на пули; из крыши вырывали гвозди, бабы выламывали мрамор из полов, вырывали из мостовых камни; кто чем мог отбивался от осаждающих.
Наступил полдень, а помощь не приходила.
— Что же будет? — спросил Лентовский, глядя на войско епископа, которое в это время обедало.
Но Костка, контуженный в лоб, ничего не ответил. Он пошел перевязать рану, потому что кровь заливала ему глаза.
На пороге он встретил Марину, которая несла на стену пули, отлитые в кухне из канделябров Платенберга.
— Есть у тебя полотно? — спросил он.
— Чистая рубашка, — сказала Марина и, приподняв юбку, оторвала кусок полотна.
— Перевяжи, — сказал Костка.
Она перевязала.
— Где твой брат Собек?
— Он придет.
В этот миг пушечное ядро разбило окно и, кроша кирпичи, застряло в потолке над их головами.
— Только бы продержаться! — сказал Костка. — Впрочем, меня не возьмут. Не дадимся!
Перед глазами Марины вдруг встало лицо Щепана Куроса, молодого мужика из Ментуса: любовница, которая несла ему обед на стену, упала у его ног и умерла, раненная пулей в грудь. Страшно было его лицо в эту минуту.
Марина уже заметила, что мужики о чем-то между собой шепчутся и переглядываются. Она слышала, как Мацек Новобильский, первый после Лентовского человек, говорил своему двоюродному брату Юзеку: «Никто не придет. Пропадем мы тут все — и больше ничего».
А Юзек Новобильский, великан, поднимавший вола, мрачно опустил свои ястребиные глаза.
— Но что же с Собеком? Что с Топорами? — говорил Костка. — Что с твоим братом, Марина?
— Не знаю, пан. Он должен бы уже здесь быть. Обещался прийти еще прошлой ночью. А Собек такой человек — если что кому-нибудь или самому себе обещает, то сделает, хоть бы ему сам Хворь-Змей с черными крыльями да кровавый бог смерти со своей палицей загородили дорогу.
— Будь что будет, — сказал Костка, качая головой. — Я уже второй день на ногах, две ночи глаз не смыкал, такой сон одолевает меня, что не могу выдержать. Вздремну немного.
— Не ложитесь, пан, — сказала Марина. — Кто знает, что может случиться?
— Будь что будет! Может быть, тем временем подоспеет Собек или Чепец с Савкой…
И он бросился на постель Платенберга.
Между тем пушки епископа и старосты любовльского гремели без перерыва и крушили стены замка. Полковник Яроцкий брал замок с лихорадочной поспешностью, потому что боялся, что подойдет помощь. Он имел верное известие, что подгаляне уже выступили и идут напрямик через горы. Ведет их Собек Топор. Должно быть, что-нибудь задержало их в пути, но они могут прийти с минуты на минуту.
Осажденные об этом не знали и потеряли всякую надежду на подкрепление. Ни пехота, ни драгуны на штурм не ходили. Яроцкий берег их на случай атаки с тылу. Только пушки крушили да крушили стены, убивая людей, укрывавшихся за ними. В погребе, чтобы укрыться от пуль и подкрепиться вином, сидели оба Новобильских, Курос и еще четыре горца.
— Что могло случиться? Отчего никто не приходит? — сказал Юзек Новобильский.
— Не сумею тебе сказать, брат, — отвечал Мацек. — Собек Христом-Богом клялся, что придет с людьми еще ко вчерашнему вечеру. Да ведь он и тогда не знал, что с нами будет, не знает и теперь, когда пушки так гремят среди гор, что Озвена
— Ну, так что же будет, крестный? — спросил Курос. — Неужели нам всем погибать, как погибла моя Антоська несчастная?
— А ведь правда, — сказал Кулах из Людзимежа.
— Повесят нас, либо на кол посадят, либо четвертуют, — сказал Баганцар из Кликушовой.
— Велят палачу поясов из нашей кожи нарезать, — сказал мужик из Леска.
— Искромсают нас на кусочки…
— Даже и похоронить на освященной земле не позволят.
Мужики повесили головы.
— Баб с детьми оставим сиротами…
— Добра своего, земли-матушки лишимся…
— На пытку пойдем…
— А ничего не добьемся…
— Был мужик мужиком — мужиком и останется…
— Был пан паном — им и останется…
— Такой уж, должно быть, порядок на свете и воля Божья…
— Что тут станешь делать?
— Мы своей смертью мира не спасем…
— Да и никого…
— Пан Костка нам, пожалуй, добра хотел…
— Да и Лентовский…
— Но уж коли нельзя — так нельзя…
— А что кому от нашей смерти прибудет? Ничего.
— Или от мук наших?
— Коли чему перемениться — оно и так переменится, а нет — так нет.
— И если даже удержим этот замок, нам лучше не будет.
— Правда, что не будет.
— Кто нами верховодит, тот пускай и вывозит. Погибать никому неохота.
— Еще бы! Кому головы своей не жалко?
В эту минуту в дверях погреба появился Лентовский. Высокий, седобородый.
— Эй, мужики! — закричал он. — Там, на стенах, только пятеро здоровых осталось, а вы здесь?
— Здесь, — ответили ему мрачно.
— О чем толкуете?
С минуту помолчали, потом Юзек Новобильский сказал:
— Даром погибать никому неохота.
Лентовский понял и побледнел.
— Так чего же вы хотите? — тихо спросил он.
— Где полковник? — сказал, избегая прямого ответа, Мацек Новобильский.
— Пошел рану перевязать.
Наступило молчание. Вдруг загремел пушечный выстрел, и от удара ядра за спиной Лентовского посыпались из стены камни.
— Сам видишь, — сказал Юзек Новобильский.
— У нас только человек десять еще цело, — а их тысячи.
Вдруг Щепан Курос вскочил со скамьи.
— Что долго разговаривать? — закричал он. — Сдать замок — и все тут!
Мужики только этого и ждали.
— Замок надо сдать! Он правильно говорит! — закричали, вскочив с места, оба Новобильских, Кулах и трое остальных.
— Ребята! Побойтесь Бога! — крикнул Лентовский. — И замок отдать, и под нож идти? Уж лучше погибнуть в этих стенах!
— Уж я-то знаю, что делать, — воскликнул Мацек Новобильский. — Меня учить нечего! Я в войске бывал.
И он собрался бежать.
— Куда тебя несет? — остановил его в дверях Лентовский.
— На стену! Замок сдавать!
— Без пана полковника нельзя!
— Это ты сам его спрашивай!
— Не пойдешь!
— Пойду!
— Маршал, пустите нас! — закричали мужики, которым Лентовский, стоя в дверях погреба, загораживал дорогу.
— Без пана полковника — нельзя!
— Поговори еще! — дерзко крикнул Курос и обхватил старика, чтобы оттащить его в сторону.
Осмелели и остальные. Они схватили Лентовского, а Юзек Новобильский сказал:
— Пока что мы тебя здесь запрем.
И, втолкнув Лентовского в подземелье, они захлопнули дверь.
А Мацек Новобильский взбежал на стену и стал высоко махать белым платком.
Полковник Яроцкий заметил платок и приблизился к стене.
— Чего вы хотите? — крикнул он.
— За Костку и за Лентовского отпустите нас на свободу?
Яроцкий боялся крестьян, шедших на подмогу, и потому ответил:
— Отпустим!
— Поклянетесь?
— Поклянемся!
— И подпишетесь?
— И подпишемся!
— Так перестаньте стрелять! Пришлем договор для подписи!
— Ладно!
Мацек побежал к Иозелю Зборазскому, вытащил испуганного еврея за шиворот из-под груды перин и заставил его писать условия сдачи.
Пушки замолчали.
Мужики не стали разыскивать Костку. Не хотели смотреть ему в глаза. От Марины они узнали, что он спит.
А Марина вошла в комнату и увидела Костку на постели Платенберга. Сон его одолел.
Она потрясла его за плечо.
Костка вскочил:
— Что? Собек с Топорами?
— Нет, — ответила Марина, — мужики сдали замок.
— Как? Что? — закричал Костка, вскакивая на ноги.
— То, что говорю. Жалко мне вас.
— Кто сдал? Где Лентовский? Убит?
— Нет, заперт в погребе.
— Правду говоришь?
— Правду.
Костка упал на постель.
— Прислушайтесь, если не верите, — сказала Марина. — Пушки перестали стрелять.
Костка прислушался.
— Правда, — сказал он.
— Жалко мне вас, — повторила Марина.
Страшным показалось Костке молчание пушек.
«Как смерть», — сказал он про себя.
Вдруг им овладел бешеный гнев. Он топнул ногой, прошептал сквозь зубы проклятие, собрался бежать… Продержаться еще час, два… помощь придет!
Он бросился к двери, хотел выбежать на двор замка, но тяжелая дубовая дверь, ведущая на лестницу, была заперта снаружи. По-видимому, она была чем-то приперта. Он повернулся к окну, но из окон покоев Платенберга двора не было видно. Виднелись только далекие Татры, а перед ними — широкая равнина. Под окном — отвесный склон утеса, на котором стоял замок. Спастись было невозможно.
— Заперли меня, собаки! — крикнул он беспощадно.
— Заперли, — сказала Марина. И прибавила в третий раз: — Мне вас жалко.
В один миг, как у утопающего, промелькнуло в его мыслях все: подложные королевские грамоты, вербовка и призыв мужиков к бунту, грамота Хмельницкого, собственный его манифест, разосланный два дня тому назад, занятие замка — явная измена и восстание. Его могла ожидать только смерть.
Он сел на кровать и опустил голову на руки.
— Жаль вам своей молодой жизни? — спросила Марина.
Костка молчал.
Вдруг что-то загремело.
— Стреляют! — радостно крикнул он, поднимая голову.
— Нет, это где-нибудь обвалилась стена, пробитая ядрами.
Костка внимательно прислушался — но опять наступила тишина.
— Жаль вам жизни? — повторила Марина.
Тогда Костка поднял глаза, посмотрел на нее и медленно заговорил:
— Эх, Марысь… Как над молодым дубом, царем деревьев, взошло надо мной солнце и озолотило мое чело… Зачем же так быстро, так внезапно собрались тучи, зачем надо мною сверкнула молния? Я хотел возвыситься, но хотел не только славы себе: я хотел добра людям… Пройдут века, прежде чем исполнится то, что хотел сделать я… Королем мужиков, королем простых людей хотел я быть, как Казимир Великий…
— Вы и королем хотели быть? — спросила изумленная Марина.
Но Костка не стал объяснять ей ничего. Он продолжал:
— Пройдут века… Мужики сами, своими руками бросают в море нож, который должен был перерезать петлю, сдавившую им горло. Зачем покинули они меня? Зачем не пришли? Зачем епископ Пстроконский, тынецкий аббат, побоялся Рима? Кто первый губит меня и кто первый губит свободу народа? Знаю! Понимаю, кто!
Костка взволновался, и слезы выступили у него на глазах.
— Зачем мужики не пришли? — воскликнул он, — Зачем не пришли! Они погубили мою молодую жизнь, затянули петлю и на своей шее! Увидят теперь! Их будут карать огнем и мечом. А мне — только смерть… О, Беата, Беата, Беата!
— Вы призываете святую Беату?
— Святую, самую святую для меня на земле! Я любил ее — так любил, что таяло сердце мое. Я любил девушку, похожую на ангела, — и она любила меня. Я думал, что буду счастлив и разделю с нею власть над обширными поместьями, а может быть, и еще большую власть. А теперь? Я заперт на голой скале, окружен войском и всеми покинут. Крест мне, крестьянскому мессии, терновый венец, да копье в бок, да губка с уксусом! Шляхта с ксендзами, деля мои одежды и право убить мысль мою и честь, будут метать жребий и будут вырывать друг у друга мужицкое горе, как вороны вырывают кости и падаль! Вопьются когтями, и каждый будет тащить в свою сторону!
Страшная скорбь и горе звучали в голосе Костки.
Марина подошла к нему и сказала:
— Пан, мне больно за вас.
Костка взглянул на нее.
— Болит за вас мое сердце. Утешьтесь.
— Чем могу я утешиться? — горько ответил Костка.
— Пряхи, адские девы, ткали нить вашей жизни… Но старшая берет уже ножницы, огонь уже готов, не доткут до конца вашей нити, бросят ее в огонь. Утешьтесь хоть на миг…
— Как?
— Утешьтесь со мной.
— Как? — повторил Костка, не понимая.
— Я лягу сюда для вас, — сказала Марина, подходя к ложу камергера Платенберга.
