Мене, текел, фарес. Гибель святынь и польского подполья в стихотворении «ком подступает к горлу» (1)

До этого момента мы обсуждали то, что можно назвать «смертью Бога». Однако недостаточно просто констатировать эту смерть — важно ответить на вопрос, что в связи с этим изменилось. Один из ответов настолько тревожен, что требует особого внимания. Стихотворение «ком подступает к горлу» представляет собой таинственный сплав фрагментов биографии, рассказа о современной секуляризации и библейской метафорики:

в 45-м году

в октябре

я вышел из подполья

 

задышал

 

слово по слову

я речь осваивал снова

 

мне казалось

«Всё» может неплохо

устроиться

не только в моей голове

но и в мире

на родине в доме

с Пшибосем вместе шукал я

места себе на земле

вместе со Стаффом стал я

отстраивать с дыма

печного

вместе с профессором Котарбинским

оттарабанил «3 раза да»

 

просиживал на просеминаре

у профессора Ингардена

вникая в теорию познания

мне помогал Юм

раскладывать мысли по полкам

 

с референдумом смухлевали

 

храм отстраивался

согласно плану

отвечая чаяниям

Бог махнул на меня десницей

сам решай ты уже взрослый

сказал Он

не цепляйся за меня

не отрывай от дела

по пустякам

на мне два миллиарда душ

а скоро будет миллиардов десять

Я помог Тебе в 35-м

когда ты решал уравнения

с одной неизвестной так возвещал мне Бог

из неопалимой купины

превращавшейся в пепел

 

век № XXI подбирался как вор

 

моя голова

разлетелась на все четыре стороны света

со стены на меня глядели

слова Мене Текел Фарес

с ножом к горлу подступал ВавилонПеревод Владимира Окуня.[1]

Начнем с комментария к седьмой строфе — фрагменту, в котором, на первый взгляд, воспроизводится схема «взрослости» в духе Ницше или Фрейда. Само Провидение, ссылаясь на перенаселение мира, вдохновляет героя проститься с детством и советует ему самому принимать решения, касающиеся его судьбы. Оставим в стороне вопрос резонности такого рода аргументов, естественных скорее для вечно занятого отца, чем для Всемогущего Бога. Гротескно-игровое сведение взаимоотношений Бога с человеком к ситуации из школьного детства в целом не противоречит типичному для Ружевича гротеску, его склонности к сатире; можно, в конце концов, счесть этот фрагмент просто шуткой. Если перед нами ирония, то ее мишень — сам лирический герой: обсуждаемый фрагмент компрометирует его в интеллектуальном отношении; в то же время в финале стихотворения, не отличающегося легкомысленностью, библейская аллюзия носит не просто серьезный, но и трагический характер.

Простые, почти приятельские отношения между Творцом и Его творением, несмотря на использование антирелигиозных клише, свойственных борьбе с верой в социалистические времена, при сопоставлении с другими строфами воспринимаются как указание на то, что потребности героя усложняются, что школьные шалости сменяются важными проблемами взрослой жизни. Финал строфы звучит зловеще: герою не до смеха, если Бог обращается к нему «из неопалимой купины», как к Моисею; кроме того, вместо очередных шутливых формулировок появляется образ разрушения прежнего мира. Речь идет не только об утрате надежды на трансцендентное, которую символизирует огненный куст, превратившийся в пепел, но и о необходимости подготовки к описанию мира, покинутого Богом. Тем самым от школьных дурачеств и фарсовых ситуаций мы переходим к мрачной реальности 40‑х годов XX века. Эта атмосфера возвращает нас к началу стихотворения, которое мы начали обсуждать с середины — чтобы не забывать, что мы читаем рассказанную вполне открыто, без использования масок автобиографию поэта, который повествует о собственных бурных отношениях с Историей.

Текст начинается отрывком из реальной биографии. Перед нами прозаический язык типичной автобиографии второй половины XX века — из тех, какие писали перьевой ручкой на канцелярской бумаге. Автор описывает важные детали, повлиявшие на его личность, интеллект и жизненную позицию, а также обосновывает принимавшиеся им политические решения. Он называет конкретные имена: говорит об учебе у Романа Ингардена, о дружбе с Тадеушем Котарбинским, об общих творческих поисках и страстных увлечениях с обожаемым Леопольдом Стаффом«Дружеские» и «полные взаимного поддразнивания» поэтические от- ношения Стаффа и Ружевича — во многом легенда. В прямых, нетворческих высказываниях автор «Беспокойства» отзывался о «Старом Поэте» с огромным уважением, в то время как в своих литературных текстах высмеивал его поэтику и иронизировал над ней, нередко искажая смысл его поэзии или игнорируя ее ценности (откровеннее всего в «Приложении» к «Серой сфере»). Поэтому неудивительно, что Малгожата Барановская открыто признается: «Я не понимаю, почему Ружевич, любящий Старого Поэта, так о нем пишет? Не понимаю, зачем он пишет на Стаффе аэрозольной краской?» (Baranowska M. Kochać Różewicza? [Любить Ружевича?] // Res Publica Nowa. 2002. № 12). Над тем же вопросом в статье «Старый Ружевич читает старого Стаффа, и что из этого следует?» задумывался Петр Петрых; он недоумевал, почему Ружевич настолько поверхностно трактует стихотворения старшего собрата и явно издевательски критикует его (см.: Pietrych P. Stary Różewicz czyta starego Staffa…). Вопрос об отношении Ружевича к поэзии Леопольда Стаффа я подробно рассматриваю в послесловии к сборнику Яна Польковского «Беседы с Ружевичем» (см.: Рушар Ю. Послесловие // Польковский Я. Беседы с Ружевичем / Пер. с польск. А. Ройтмана; Предисл. и послесл. Ю. М. Рушара (пер. с польск. Е. Стародворской). М.: Балтрус, 2019. С. 69–98).[2], о поэтических дискуссиях с еще одним заслуженным коллегой по перу — Юлианом Пшибосем, который заметил и оценил дарование молодого Ружевича. В качестве аллюзий выступают названия поэтических сборниковPrzyboś J. Miejsce na ziemi [Место на земле]. Warszawa, 1945.[3] или широко известные отрывки из первых послевоенных текстов старших коллегStaff L. Podwaliny [Фундамент] // Staff L. Wiklina. Warszawa, 1954: На песке я построил — / Рухнуло. / На граните построил — / Рухнуло. / Теперь начну / С печного дыма (перевод Асара Эппеля).[4]. Несложно заметить, что все упомянутые фигуры служат задаче подтвердить верность избранного пути и резонность политических решений, в том числе поддержки ПОРППольская рабочая партия. Основана прибывшими из СССР польскими коммунистами, принадлежавшими к так называемой инициативной группе, в Варшаве во время немецкой оккупации, 5 января 1942 года. После вступления на территорию Польши в 1944 году Красной армии партия стала правящей (см.: Chodakiewicz M. J., Gontarczyk P., Żebrowski L. Tajne oblicze GL-AL i PPR. Dokumenty [Тайное обличье Гвардии-Армии Людовой и ПОРП]. Warszawa, 1999; Gontarczyk P. Polska Partia Robotnicza. Droga do władzy (1941–1944) [Польская рабочая партия. Путь к власти (1941–1944)]. Warszawa, 2006). Первыми публикациями, посвященными подлинной истории этого периода, были книги Кристины Керстен, выходившие вначале в самиздате (Kersten K. Historia polityczna Polski 1944–1956 [Политическая история Польши. 1944–1956 гг.]. Warszawa, 1982), а позже за границей (Narodziny systemu władzy. Polska 1943–1948 [Рождение системы власти. Польша 1943–1948 гг.]. Paryż, 1986; Między wyzwoleniem a zniewoleniem. Polska 1944–1956 [Между освобождением и порабощением. Польша 1944–1956 гг.]. Londyn, 1993).[5]. Как сообщает герой стихотворения, во время референдумаон голосовал в соответствии с ее программой под влиянием авторитета профессора Котарбинского. Из продолжения текста следует, что, вопреки вполне рациональным ожиданиям, идиллия закончилась быстро, а надежды оказались напрасными (что, впрочем, известно нам из истории, а не из текста стихотворения, где эти события представлены не слишком подробно).

Ружевич о многом умалчивает: он не сообщает, что случилось «потом», каковы были последствия фальсификации, о которой он с горечью пишет; тем более он не говорит о собственном участии в «борьбе на идеологическом фронте». Последний элемент фактической, а не литературной истории в стихотворении — это фраза «с референдумом смухлевали», относящаяся к июню 1946 года. На одно из умолчаний следует обратить особенное внимание. Автор не уточняет, чтó случилось с его товарищами по оружию, как выглядела судьба любимого профессора философииРоман Ингарден был отстранен от работы в Ягеллонском университете и смог вернуться к преподаванию только после «оттепели» 1956 года.[6]. Он переходит к рассказу о собственном отдалении от Бога. Как нам уже известно, это расставание произошло по обоюдному согласию.

Метафорическое сведение счетов с прошлым

Руководствуясь положениями «культурной поэтики», мы можем интерпретировать стихотворение как летопись эпохи — не только как регистрацию индивидуального менталитета или мимолетного настроения, но как важный источник информации для изучения культуры ПНР в историческом контекстеКак утверждает классическое положение культурной поэтики, «ли- тературные тексты могут интерпретироваться как источники исто- рической информации, поскольку они рассказывают о том времени, когда были созданы; их можно рассматривать как часть культурной, политической, общественной, экономической системы, и в этом ка- честве они непосредственно связаны с историей. Литературный текст в той же степени, как социологический… отражает ключевые понятия того времени и той культуры, в рамках которых он появился, он формирует их и влияет на них» (Greenblatt S. Wprowadzenie [Введение] // Poetyka kulturowa. Pisma wybrane [Поэтика культуры. Избранные тексты]. Kraków, 2006. S. 10, 13).[7]. Если говорить точнее, нас будут интересовать два исторических периода, поскольку текст повествует не только о том, как автор воспринимал кровавые 1940-е годы (то есть время захвата власти в Польше коммунистами, осуществившегося при помощи НКВД и местной милиции) и как он их описывает; в стихотворении также отражается восприятие этого периода в начале XXI века, спустя годы после падения социализма. Перед нами, по существу, не просто индивидуальное описание окружающего мира, но и анализ собственной позиции, включающий явный пересмотр прежних взглядов. Эта черта стихотворения необычайно  ущественна, если мы хотим извлечь все смыслы, содержащиеся в тексте. Кроме того, высокая степень метафоричности стихотворения и в особенности занимающая важное место библейская символика требуют использовать также метод, именуемый мифографическимЯ использую главным образом инструменты анализа, разработанные Нортропом Фраем (Frye N. Wielki kod…).[8].

Стихотворение написано уже немолодым поэтом — в 2006 году, когда с момента описываемых событий минуло шестьдесят лет, а после восстановления независимости прошло пятнадцать. В начале XXI века не существовало никаких цензурных препятствий для представления послевоенной истории — действовали только ограничения и сдерживающие факторы, связанные с самоцензурой. Как представляется, в финале текста автор радикально меняет собственный замысел. Он отказывается от хроники в пользу пророческой интерпретации исторических фактов, выдержанной в библейском духе. Ружевич пишет о реальной истории Польши и собственном в ней участии (а именно о 40-х годах и наступлении эпохи соцреализма), перенося ее в мифологическое пространство, где вечно вращается колесо кровавой истории. Исчезает стиль стандартизированной автобиографии, выдержанной в духе канцелярита, заканчиваются школьные дурачества — на первый план выходит типичная для Ружевича экспрессионистская и катастрофическая поэтика.

Отрывок, повествующий о том, что пути Бога и поэта расходятся, предваряется тремя строками, в которых историческая перспектива сменяется символической:

храм отстраивался

согласно плану

отвечая чаяниям

По воле поэта мы переносимся из Польши 1946 года в Иерусалим эпохи возвращения евреев из вавилонского пленения — особенно явственно это следует из заключительной строфы. Следовательно, перед нами очередное объяснение, на этот раз высказанное на языке мифа, причин утраты политической и религиозной веры. Различия связаны исключительно с языком. Содержательно перед нами указание на войну и сталинизм как причины взаимного отдаления Бога и человека, но эта мысль выражена не напрямую, как в «Ламентации», а метафорически. По прошествии полувека поэт использует новые средства выразительности — монументальные видения библейских пророков вместо шершавого канцелярского языка. Лирический герой стихотворения вживается в роль вавилонского царя, которому предречена гибель; как мы помним, в ветхозаветной Книге пророка Даниила Валтасар в одну ночь теряет власть и жизнь (Дан 5). В стихотворении «ком подступает к горлу» исчезновение всего святого, о котором свидетельствует превращение неопалимой купины в пепел, трагично, хотя смерть эта исключительно духовного характера. Герой стихотворения осознает — применительно к обоим временным планам, — что для «уцелевшего» спасение невозможно.

Из книги: Рушар Юзеф Мария. «Мене, текел, фарес». Образы Бога в творчестве Тадеуша Ружевича / Пер. Е. Стародворской. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.