Мене, текел, фарес. Гибель святынь и польского подполья в стихотворении «ком подступает к горлу» (2)

Принятие коммунизма

Отдельный требующий обсуждения вопрос — счеты автора с собственным прошлым: стихотворение касается не только интересующей нас проблемы так называемого атеизма Ружевича. Текст создавался в свободной Польше, и одна из его целей — объяснить причины участия литераторов в «гражданском позоре» и поддержки молодым поэтом коммунистической идеологииУпоминаемая формулировка берет начало в книге Яцека Тшнаделя «Гражданский позор» («Hańba domowa»), в которой собраны рассказы писателей, запятнавших свое имя участием в сталинской пропаганде, о собственных судьбах (Trznadel J. Hańba domowa…). Перечень основных источников, посвященных сотрудничеству литераторов с аппаратом власти, см. в примечании 19 в главе «Преступление и плач Каина. „Ламентация“ как антоним „Веселой науки“ Фридриха Ницше».[1]. Обратим внимание, что Ружевич, вопреки своеобразному обычаю, предполагающему осуждение «периода ошибок и злоупотреблений», который сводится исключительно к «сталинской эпохе» (1949–1956 гг.), не оставляет вне поля зрения 1940-е годы, когда была кроваво растоптана польская мечта о независимостиВ польской историко-литературной терминологической традиции принято писать о «сталинской эпохе», которая воспринимается как период «соцреализма», то есть сталинизм трактуется в литературоведческих категориях, связанных с экспансией определенного стиля. С точки зрения истории литературы период до съезда писателей в Щецине (20–21 января 1949 г.) кажется практически идиллией и интерпретируется как «несталинистский», хотя уже тогда существовали значительные ограничения, связанные с литературной деятельностью (цензура, национализация издательств и типографий, централизованное распределение бумаги и пр.). Следовательно, необходимо разграничивать понятие «сталинизма» в истории литературы и «сталинистскую» эпоху в военно-политическом смысле, которая в 1944–1949 годах была даже более кровавой, чем в 1950-х.[2]. Что же склонило бывшего партизана, бойца Армии Крайовой к активной поддержке власти, навязанной Польше очередным машинистом истории, Иосифом Сталиным? Думаю, Ружевич ищет объяснение в безмерности трагедии войны как источника отчаяния, сомнений, возможно, интеллектуального ступора. С завершением войны связывались надежды на лучшее, но знамения на небе и земле возвещали, что это не конец исторических преступлений; кроме того, Европа переживала крах культуры, о котором еще пойдет речь. Решающим моментом, с точки зрения поэта, стала фальсификация результатов референдума. Разговорная формулировка «с ножом к горлу» явно свидетельствует о том, что выборы не были добровольными.

Тему безнадежности и террора следует признать относительно новой в творчестве Ружевича: прежде он скорее представлял политические, интеллектуальные и нравственные причины, определившие выбор коммунистической идеологии. Мотивы эти носили позитивный и даже героический характер, связывались с необходимостью «создания поэзии после Освенцима». Изменение аргументации вполне согласуется с переменами в окружающей действительности: отсылки к «неумолимым законам истории», «социалистической социальной справедливости» и «прогрессу» уже лишились (следует, правда, признать, что не абсолютно) заклинательной силы в свободной Польше 2004 года, а потому требовалось найти новые объяснения — не те, что описывались ранее. Легитимизация нового дискурса осуществляется и за счет некоторого ретуширования фактов биографии, и за счет умолчаний, которые значительным образом влияют на оценку прежних поступков героя (важно помнить, что перед нами произведение автобиографического характера). Следовательно, читатель нуждается в комментариях к этому не соответствующему фактам жизнеописанию, чтобы различия между литературной и исторической автобиографиями стали для него очевидными, и чтобы он мог задаться вопросом о том, каков смысл этого несоответствия.

Поэтическая биография модифицирована таким образом, чтобы создать впечатление, что выбор коммунизма был результатом обмана или наивности юноши, пережившего страшное время оккупации. Этой цели служат упоминание о травмирующем военном опыте и перечисление «морально-политических авторитетов»Эта формулировка, появившаяся в социалистической Польше, регулярно использовалась в 1970–1980‑х гг. для описания представителей интеллектуальной элиты, находившихся в оппозиции к власти. В настоящее время она устарела и вышла из употребления, поскольку исчерпал себя сам феномен политического протеста (а также в связи с раскрытием малоизвестных или тайных эпизодов биографии некоторых авторитетов).[3], названных в стихотворении по имени.

И здесь появляются сомнения. Непонятно, почему на перемены в жизни и мировоззрении Ружевича так сильно повлияли сфальсифицированные результаты референдума. Если мы поверим в наивность юноши, активно включившегося в революцию сразу после выхода из подполья в 1945 году (и ставшего любимцем влиятельного члена Польской рабочей партии и Крайовой Рады НародовойКрайова Рада Народова, КРН (1 января 1944 — 19 января 1947) — самопровозглашенный «польский парламент», созданный коммунистами из ПОРП, призванный «говорить от имени» польского народа и «руководить его судьбой, пока Польша не будет освобождена от оккупации» (см. «Manifest demokratycznych organizacji społecznopolitycznych i wojskowych w Polsce» («Манифест демократических общественно-политических и военных организаций в Польше»), цит. по: Duraczyński E. Między Londynem a Warszawą. Lipiec 1943 — lipiec 1944 [Между Лондоном и Варшаваой. Июль 1943 — июль 1944]. Warszawa, 1986). После вступления Красной армии на территорию Польши КРН с одобрения Сталина стала органом законодательной власти (с согласия США и Великобритании и после включения в состав Рады представителей Польской крестьянской партии Станислава Миколайчика); одной из форм существования КРН было Временное правительство народного единства.[4] Юлиана Пшибося, который уже в 1939 году в оккупированном Львове встал на сторону советской властиНа оккупированных СССР территориях с 1939 года, среди прочего, целенаправленно формировалась литературная среда, объединявшая писателей, которые поддерживали присоединение земель довоенной Польши к советской Украине (см.: Urbankowski B. Czerwona msza…).[5]), то победа ПОРП в референдуме, пусть даже достигнутая при помощи незаконных методов, не должна была стать причиной такого мощного потрясения в жизни незрелого революционера. Ружевич, в конце концов, прекрасно знал (как и все окружающие, в том числе коммунисты), что новая власть опирается исключительно на советскую, а не на народную поддержку; при помощи фальсификации результатов референдума 1946 года и выборов 1947 года создавалась иллюзия принятия народом и легитимности власти, навязанной Сталиным. Ружевич, несомненно, обладал более широким представлением о военной и политической ситуации в стране, чем обычный человек: во время партизанской службы он занимался радиоперехватом и издавал одну из газет Армии Крайовой, а значит, должен был контактировать с Отделом информации и пропаганды Главного командования АК. После войны он жил в Кракове и поддерживал постоянные отношения с влиятельными людьми и редакциями авторитетных литературных изданий, в которых публиковал собственные тексты. Кроме того, в стихотворении поэт сообщает, что — вместе с Тадеушем Котарбинским — он выбрал «Три раза да»«Три раза да» — пропагандистский коммунистический лозунг, призывающий дать три положительных ответа на вопросы референдума 1946 года и тем самым выразить поддержку ПОРП.[6], то есть принял сторону ПОРП. Откуда же горечь вместо радости победы, которой он активно добивался? Повторим, такая интерпретация нелогична.

Упоминание Котарбинского, известного философа и члена коммунистического парламента КРН (при этом ученый не был марксистом, но разработал собственную материалистическую концепцию — реизм, теорию предметов), представляет собой попытку сослаться на авторитет, что должно, по крайней мере частично, снять с автора ответственность за принятые им важные решения. Эта стратегия еще более очевидна в случае с воспоминаниями о просеминаре у Романа Ингардена, одного из самых значительных польских философов XX века, который не принял коммунизм, подвергался нападкам марксистов и после укрепления «власти народа» в эпоху сталинизма был изгнан из университета. Добавим, что Польское философское общество в это время позорных чисток в интеллектуальной среде возглавлял именно КотарбинскийПолитические и нравственные взгляды Котарбинского, его печально известная роль во времена социализма обсуждаются в работе Радослава Жищинского «Тадеуш Котарбинский. Образ философа в литературе ПНР». Анализ посвящен дискуссии между Янушем Шпотанским и Тадеушем Котарбинским о нравственных аспектах философского мировоззрения и сатирическому образу Котарбинского в произведениях Шпотанского, однако автор обращает внимание и на попытки приписать трудам Котарбинского бóльшую научную ценность, нежели та, которой они характеризовались (см.: Żyszczyński R. Tadeusz Kotarbiński. Obraz filozofa w literaturze PRL [Тадеуш Котарбинский. Образ философа в литературе ПНР] // Zanurzeni w historii — zanurzeni w kulturze. Literatura czasów PRL o PRL [Погруженные в историю — погруженные в культуру. Литература эпохи ПНР о ПНР] / Red. M. Karwala, B. Serwatka. Kraków, 2011).[7].

Казалось бы настоящим потрясением для Ружевича, бывшего партизана Армии Крайовой, скорее мог стать 1944 год, когда, по приказу Сталина, наступление советских войск было остановлено, и немцы без помех смогли подавить Варшавское восстание. В августе капрал-подхорунжий Сатир (подпольный псевдоним Ружевича) вместе со своим отрядом безуспешно пытался пробиться к восставшей Варшаве в рамках операции «Буря», о чем позднее неоднократно упоминал в стихах, прозе и интервью. Безусловно, это был тот момент, когда стало очевидно, что Польша окончательно проиграла войну и утратила независимость, оказавшись в сфере влияния Советского Союза: хозяином ситуации в Восточной Европе была Красная армия, а не войска западных союзников. Судьбы убитых товарищей по подполью также могли произвести на поэта тяжелое впечатление.

Словом, если перед нами такое количество неясностей и чересчур общих формулировок, имеет смысл перейти к конкретным деталям.

Выход из подполья

В стихотворении названа дата выхода из подполья. С формальной точки зрения она безупречна, но все же вызывает сомнения — не столько в связи с тем, что она открывает, сколько из-за того, что остается недосказанным. Реальная история Ружевича-партизана сложнее, чем представленная в поэтическом тексте. Она известна нам прежде всего по публикациям Тадеуша ДревновскогоСм.: Drewnowski T. Zamiast brata [Вместо брата] // Walka o oddech... S. 55–62.[8]и Тадеуша КлакаKłak T. O Tadeuszu Rożewiczu. Studia i szkice [О Тадеуше Ружевиче. Статьи и эссе]. Kielce, 2012. S. 44–46.[9]— друзей поэта, которые ссылаются на личные беседы и документы. Подхорунжий Сатир находился в лесном отряде с 26 июня 1943 по 3 ноября 1944 годаIbid., s. 38.[10]. Кроме выполнения обычных рутинных обязанностей, которые предполагает воинская служба, Ружевич был одним из редакторов газеты «Вооруженная борьба» («Czyn Zbrojny») — важного местного издания Армии Крайовой, распространявшегося на территории округа Радомско. Кроме того, для товарищей по отряду он по собственной инициативе выпускал сатирический «Голос из куста» («Głos z Krzaka»); опубликованные в нем произведения позднее вошли в первый поэтический сборник Ружевича «Эхо лесов» (машинопись появилась в 1944 годуНовая публикация сборника состоялась уже в 80-е годы: Rożewicz T. Echa leśne [Эхо лесов]. Warszawa, 1985.[11]). Почему служба поэта прервалась 3 ноября 1944 года? Тадеуш Клак повторяет историю побега Ружевича из отряда, рассказанную Древновским, но, в отличие от последнего, старается не привлекать к этому событию особенного внимания:

После этого потрясения (речь идет о смерти брата. — Ю.М.Р.) Ружевич пережил большие неприятности по службе. Он публиковал в «Вооруженной борьбе» самые разные тексты. Некоторые из них вызывали неодобрение «наверху», а их автора подозревали в… прокоммунистических взглядах. В то время, впрочем, такие подозрения могли возникнуть очень легко. Сатиру грозило дисциплинарное расследование, но его непосредственное начальство вступилось за него. Ружевичу было разрешено оставить отряд, и он вышел из леса 3 ноября 1944 годаKłak T. O Tadeuszu Rożewiczu… S. 45. [12].

Этот полный эвфемистических формулировок рассказ представляет собой явную манипуляцию, цель которой — преуменьшить значение эпизода и скрыть реальные угрозы. Если дело было только в «неприятностях», то непонятно, почему юному Ружевичу пришлось бежать из отряда. Клак упоминает об обвинениях в прокоммунистических взглядах, но одновременно подвергает сомнению их обоснованность. Он как бы не замечает, что такого рода подозрения в драматичной военно-политической ситуации 1944 года (которая, кстати сказать, описывается у Клака) могли иметь серьезные последствия, а так называемое дисциплинарное расследование в армейских условиях было синонимом военно-полевого суда. Скрыть значительность обвинений и возможные последствия призваны и следующие предложения, намекающие на то, что в те времена подозрения — безосновательные, как следует из текста, — могли возникнуть очень легко, что солдаты могли получить увольнение на зиму (обычно по причине болезни), и даже что Ружевич оставил отряд «по обоюдному согласию сторон» (эта гражданско-правовая формулировка вполне созвучна стилю Клака, который избегает выражений из армейского языка и не использует слово «дезертирство»). Клак активно прибегает к эмоциональной лексике, стремясь вызвать у читателя сочувствие к герою, описывает переживаемую им боль, упоминает о том, что «у него были мысли о самоубийстве»Ibid., s. 45.[13]. Возникает вопрос о причинах столь бурной реакции Ружевича. Если признать, что к этому состоянию привели всего лишь незначительные неприятности, стремление покончить с собой было бы свидетельством чрезмерной впечатлительности поэта. Для партизана капрал-подхорунжий Сатир, описанный Клаком, чересчур чувствителен и истеричен.

Тадеуш Клак пишет, что Ружевич легализовался «8 октября 1945 года в Пётркуве-Трибунальском на заседании Ликвидационной комиссии бывшей Армии Крайовой», и что в процедуре легализации участвовал командир его отряда. «Там (в зале, где проходило заседание. — Ю.М.Р.) присутствовал также наблюдатель от Министерства общественной безопасности. Эту беседу нельзя было назвать приятной»Ibid., s. 49–50.[14]. Лаконичность исследователя, который, к слову, получил информацию об обстоятельствах легализации от самого поэта, не позволяет понять, что именно было причиной такого впечатления, что послужило поводом неприятных переживаний — присутствие командира или представителя Управления безопасности (УБ). Фамилия командира не называется, а потому неизвестно, о ком идет речь. Это абсолютно точно не мог быть ВаршицПсевдоним Станислава Сойчинского, офицера Армии Крайовой, участника антифашистского, а позднее антикоммунистического подполья (примеч. пер.).[15], которого УБ разыскивало, самое позднее, с весны 1945 года. 3 апреля 1945 года командир Ружевича опубликовал призыв к своим бывшим подчиненным вновь приступить к конспиративной деятельности. Новая организация, которую он возглавил, носила примечательное название «Борьба с беззаконием» (в январе 1946 года она была переименована в «Самостоятельную группу Конспиративного Войска Польского»).

Конспиративное Войско Польское насчитывало около четырех тысяч членов и действовало на территории нескольких воеводств, в том числе в Ченстохове, где Ружевич находился после того, как оставил отряд. Одной из главных целей вновь организованной вооруженной конспиративной деятельности была защита бывших участников подпольного сопротивления от преследований органов внутренней безопасностиToborek T. Stanisław Sojczyński i Konspiracyjne Wojsko Polskie [Станислав Сойчинский и подпольная польская армия]. Łodź, 2007. S. 96.[16]. Следует подчеркнуть, что воссоздание подпольных организаций очень часто было обусловлено арестами бойцов Армии Крайовой, предпринявших попытку легализоваться; это явление носило общепольский характер и иногда называлось «возвращением в лес» или «новым уходом в лес»См. воспоминания Петра Возняка (Woźniak P. Zapluty karzeł reakcji. Wspomnienia AK-owca z więzień PRL [Жалкий реакционный карлик. Воспоминания офицера АК о тюрьмах ПНР] / Red. J. Ruszar. Lublin, 1978 [самиздат]; Paryż, 1979 [эмигрантское издание]).[17]. Деятельность Конспиративного Войска Польского не была секретом, особенную известность получили захват и удержание в течение нескольких часов городка Радомско, в результате чего было освобождено несколько десятков политических заключенныхПодробное описание атаки на комиссариат УБ и воинские казармы, в результате которой были освобождены 57 заключенных, удерживаемых в ратуше, а также других сражений Конспиративного ВП см.: Wieliczka-Szarek J. Lepiej się poddajcie… Zdobycie Radomska 19/20 kwietnia 1946 [Лучше сдавайтесь… Взятие Радомско 19–20 апреля 1946 года] // Bohaterskie akcje żołnierzy wyklętych [Подвиги проклятых солдат]. Kraków, 2016. S. 173–190.[18], а также разгром одного из отрядов Корпуса внутренней безопасностиКорпус внутренней безопасности, КВБ, — специальная структура в составе армии, находившаяся в подчинении министра внутренней безопасности, созданная для борьбы с антикоммунистическим сопротивлением (которое сейчас часто называют «прóклятыми солдатами»). Ее первым начальником был Генрик Торунчик (отец Барбары Торунчик). КВБ участвовал в операциях, направленных против антикоммунистического подполья, подавлял сопротивление сельских жителей, поддерживавших Польскую крестьянскую партию, в период агитационной кампании перед сфальсифицированным референдумом 1946 года и выборами в сейм 1947 года (по официальным данным, в это время отряды КВБ уничтожили несколько тысяч и взяли в плен несколько десятков тысяч партизан). Силами бригад КВБ в 1947 году была проведена военно-переселенческая операция «Висла», а в 1956 году подавлены массовые июньские протесты рабочих в Познани (см.: Leśkiewicz R., Peterman R. Wojskowe organy bezpieczeństwa państwa [Военные органы государственной безопасности] // Jusupović A., Leśkiewicz R. Historyczno-prawna analiza struktur organów bezpieczeństwa państwa w Polsce Ludowej (1944–1990). Zbiór studiów [Историко-правовой анализ структуры органов государственной безопасности в ПНР (1944–1990 гг.)]. Warszawa, 2013).[19].

Организация была разбита летом 1946 года в результате предательства и внедрения в ее структуру провокатора, который выдавал себя за заместителя арестованного Варшица. Суд над командиром и его подчиненными прошел в январе 1946 года в Лодзи. Место их захоронения неизвестно. В 1992 году Воеводский суд в Лодзи отменил приговор, постановив, что капитан Сойчинский (Варшиц) действовал, защищая независимость польского государстваСм.: Jasiak K. Generał Stanisław Sojczyński, pseud. „Warszyc“ [Генерал Станислав Сойчинский (Варшиц)] // „Przegląd Historyczno-Wojskowy“. 2006. № 1 (211). S. 217–227.[20]. Недавно ему было посмертно присвоено звание генерала; в нескольких городах, в частности в Лодзи, Ченстохове и Радомско, ему поставлены памятники и в его честь названы улицы.

Тадеуш Клак издал свою книгу в 2012 году, когда дезертирство из Армии Крайовой невозможно было описать в позитивном ключе. Тадеуш Древновский опубликовал монографию о Ружевиче в 1990 году, но написана она была еще в условиях социалистической Польши, и только из-за неповоротливости издательского процесса книга вышла, когда ПНР уже перестала существовать. История сыграла злую шутку с ученым, который пытался внушить товарищу Ярузельскому и другим представителям власти, что, вместо того чтобы искать общий язык с фрондирующими литераторами, имеет смысл оценить по достоинству благонадежного поэта из Вроцлава. Приведенная ниже обширная цитата многое объясняет и в логике рассуждений автора первой объемной монографии о Ружевиче, указывающего Ярузельскому на недооценку величия Тадеуша Ружевича, и в вопросе политических взглядов самого поэта в социалистическую эпоху:

Обострявшийся с середины семидесятых кризис охватывал все сферы, в том числе отношения между властью и представителями культуры и искусства. С начала этого десятилетия власть, вопреки традициям рабочего движения и сложившимся после войны обычаям, обращалась с деятелями культуры прагматично — и вскоре эта прагматичность переродилась в явный цинизм. Те, кто не чувствовал связи с идеологическими принципами, лежащими в основе государства, или перестал считать их важными, без колебаний печатались в самиздате. В самом тяжелом положении оказались писатели, которым народное государство было близко в идеологическом и эмоциональном отношении, которые чувствовали за него ответственность и не могли спокойно смотреть на его деградацию.

 

Ружевич, исходя из его опыта, убеждений и творчества, принадлежит ко второй категории; несмотря на его беспартийность и антиэлитарность, он в это тяжелое время был полностью лоялен по отношению к государству. Как и многим неравнодушным к проблемам страны людям, ему были одинаково чужды и «диссиденты», и партийные «реакционеры».

 

В прошлом власть была к нему благосклонна, что выражалось в полученных Ружевичем премиях и присвоенных ему званиях (хотя нельзя сказать, что в этом отношении он выделялся на фоне прочих, недоброжелатели прозвали его «poeta laureatus»). Однако даже в том случае, когда жизнь течет спокойно, трудно счесть эти награды удовлетворительным выражением признания. В Польской Народной Республике никогда не было места содержательному диалогу между политической властью и писателями, в отличие от других стран, где такой диалог между партиями и интеллектуальной элитой вполне нормален. Ружевич старался не упускать немногочисленные возможности непосредственного общения с представителями власти.

 

Во время одной из торжественных церемоний в 1966 году ему далось поговорить с Владиславом Гомулкой о… современной поэзии — это была приятная, но абсолютно случайная беседа. В семидесятых, когда Эдвард Герек обратился к представителям науки и культуры с просьбой описать состояние тех областей, в которых они работают, Ружевич отнесся к этому предложению всерьез и написал подробное письмо. В ответ он не получил даже подтверждения, что письмо доставлено. Неудивительно, что спустя несколько лет он проигнорировал приглашение похожего содержанияDrewnowski T. Walka o oddech… S. 22–23.[21].

Древновский (работавший редактором «Новой культуры» в сталинское время) подчеркивает лояльность Ружевича, о которой свидетельствует содержание стихотворения «Они пришли чтоб увидеть поэта» (NPPIWŚ), опубликованного во время военного положения в Польше. Исторический момент и идеологические взгляды Древновского обусловливают существенно меньшую степень эвфемистичности его версии дезертирства Ружевича из отряда Армии Крайовой. Автор прямо сообщает, что причиной преследования поэта была статья в «Вооруженной борьбе» от 2 февраля 1944 годаСм.: Słowo o żołnierzu polskim [Слово о польском солдате] // Czyn Zbrojny. 2 lutego 1944 (цит. по: Drewnowski T. Walka o oddech… S. 57, 63).[22]и связанные с ней обвинения в прокоммунистической позиции. Только благосклонность командира помогла Ружевичу избежать ареста и оставить отряд по собственной воле 3 ноября 1944 года. Древновский не скрывает, что ни начальство, ни боевые товарищи поэта не принадлежали ни к какой «буржуазной» партизанской структуре — это были люди крестьянского, рабочего и мещанского происхождения, и он сожалеет о том, что их судьбы сложились так трагически:

Не парадоксально ли, что тот же командир отряда, поручик Збигнев, народный учитель, который, несмотря на конфликт с реакционным вышестоящим начальством, спас подхорунжего Сатира от неприятностей, теперь стал грозным предводителем крупного подразделения, превратился в знаменитого генерала Варшица? Эти невероятные события в 1946 году привели членов «Конспиративного корпуса ВП-Боры» во главе с генералом Варшицем на скамью подсудимых. Им были предъявлены обвинения в убийствах, грабежах и разрушении  транспортных путей. Восемь из двенадцати обвиняемых, в том числе Варшиц, были приговорены к смерти (см.: Wyrokwprocesie „Warszyca“ [«Приговор в процессе Варшица»] // Express Ilustrowany. 1946. № 332. Łodź)Drewnowski T. Walka o oddech… S. 60–61, 63.[23].

Древновский, однако, не говорит о том, что причиной возвращения в лес были репрессии со стороны советских органов и польских коммунистических властей; он только обращает внимание на стихотворение «Вижу безумных» (CZR), открывающее второй официально изданный сборник Ружевича.

Из книги: Рушар Юзеф Мария. «Мене, текел, фарес». Образы Бога в творчестве Тадеуша Ружевича / Пер. Е. Стародворской. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.