«Между стихами и прозой Бялошевского границу провести трудно, а иногда и невозможно...»

182.

Посмертным было и широкое признание творчества Мирона Бялошевского. К концу жизни его уже ценили очень многие, но государственная премия в 1984-м за творчество в целом была посмертной, он скончался годом раньше. Дебютировавший одновременно с «поколением 56», он был — как Херберт, как Юлия Хартвиг — на десять лет старше этих поэтов. Некоторых окончательно убедила его проза — «Дневник Варшавского восстания», опубликованный в 1970-м и много раз переиздававшийся. Бялошевский-рассказчик во много раз увеличил аудиторию Бялошевского-поэта.

Нас обоих как читателей завоевали первые же его книги стихов — «вращение вещей» (1957) и «ложные волнения» (1961), привезенные из Варшавы в 1963-м; мы перечитывали эти его книги и более позднюю книгу стихов «Было и было» (1965), но как переводчики подступаться к Бялошевскому не пробовали. В октябре 1986-го в подвале-книгохранилище издательства ПиВ нам подарили несколько «гратисов», то есть бесплатных экземпляров, Бялошевского, — его стихов и прозы, еще несколько его книг мы докупили перед отъездом, такое богатство уже как бы обязывало, и на каком-то этапе при очередном перечитывании Астафьева перевела с дюжину его стихотворений; стихи очень разношерстные и из разных книг, ими он и представлен теперь в нашем двухтомнике.

Между стихами и прозой Бялошевского границу провести трудно, а иногда и невозможно; польский литературовед Януш Славинский предлагал все его творчество называть «прозопоэзией» или «поэзиопрозой». В циклах и книгах стихов Бялошевский пишет о прозе жизни, о будничном существовании обычного обитателя (если угодно, обывателя) в обычной квартире обычного варшавского дома или в городке Гарволин близ Варшавы, который тоже очень часто становится местом действия. Бялошевский пишет о будничных заботах простого человека, каждого человека, но в то же время именно его, Мирона Бялошевского, личных заботах: «мучается человек Мирон мучается» — так начинает он одно из самых известных (и самых коротких) стихотворений: «мирономучение» („mironczarnia”).

Он часто говорит о себе в третьем лице: Мирон. Между прочим, это характерно и для речи (и психологии речи) детей. (Наша маленькая Марина тоже говорила о себе в третьем лице: «Марина хочет»; а поскольку трехсложное имя Марина было еще трудновыговариваемым для нее, она сокращала и упрощала: «Мима хочет»). Польские исследователи давно заметили, что многое в языке Бялошевского восходит к законам детской речи.

Еще чаще — к законам речи разговорной, просторечной. Но разговорный язык, каким говорят его соседи, оборачивается у него языком поэта-авангардиста, поэта-экспериментатора. Иногда он расщепляет слово, как физики-экспериментаторы расщепили атом, как расщеплял слова один из патронов авангарда ХХ века американский поэт Каммингс.

Повседневные наблюдения быта и домашней обстановки вдруг оборачиваются у Бялошевского философией. Название книги «вращения вещей» — контаминация названий книг Лукреция «О природе вещей» и Коперника «О вращении небесных тел». Одна из картинок жизни в Гарволине кончается философской полемикой Бялошевского с «вечным» польским романтизмом.

ИДУ ЗА ХЛЕБОМ ДЛЯ МАМЫ

 

Миную двух уток.

— Всю жизнь в Гарволине?

— Почему бы нет.

 

Куры

уже на шестке

распушили перья.

Дородны.

 

Хочется жизни дородной.

 

Потому что если дух,

то без ничего.

Почему так летят

на этого духа?

На невидимые перья?

 

Но пока там что,

вспархивать нужно

на этих.Перевод Н.А. См. «Польские поэты ХХ века» т. II.[1]

Романтизм исчерпал себя — утверждает Бялошевский. Романтизм апеллирует только к «духу», к высоким взлетам этого духа, к его крыльяям («перьям», как иронически снижает Бялошевский). Бялошевский снижает высоту этих взлетов: не взлететь, а вспархивать, и не на невидимых крыльях духа, а на этих, материальных, какие есть.

Впрочем, есть у Бялошевского и своя метафизика: метафизика будничной, повседневной, «банальной» жизни. Жизни коммунального дома, в «многомеждуэтажиях» которого (как в «междумириях» Эпикура), оказывается, таятся свои невидимые тайны, свои страхи. Таятся, но временами дают о себе знать, скребутся, движутся, «коридоруют», проедают стены. Они — рядом, по соседству, у соседа Зет.

ЗЕТ

 

У соседа Зет

скребутся в стене

не так ли

как в старом сухаре?

 

А Зет на это:

это не червь древесный

не мучной

единственно единорог

многомеждуэтажный

в мою сторону

коридорует

 

жду яркого явления

весь в ожиданье

 

вот как проест

булку огромных стен

о! Оркестр шорохов и блесков

умру на местеПеревод Н.А. См. «Польские поэты ХХ века» т. II.[2]

Иногда «страхи» бывают посюсторонними, но от этого не менее страшными. Как все мы, жильцы современного дома с современной сантехникой и прочими его атрибутами (демонизированными еще Оруэллом), Бялошевский вслушивается в тишину своего ненадежного убежища: не прозвучит ли зловещее «кап»:

от окна? от батареи?.. кап!

или я что-то тронул? снова кап!

Знаю, что нет мышей и тем

паче разбойника, духа,

! жду! Воображаю

Душ <...>Перевод Н.А. См. «Польские поэты ХХ века» т. II.[3]

Реализм, натурализм не спасают от предчувствий чего-то реального, но ужасного. Слава Богу, обошлось:

<...> ничего! От чрезмерной впечатли-

тельности я за капанье принял

шум ника-

кие не батареи — дождь

 

обо что-то в окне (или за) бьет,

... идет весна и пугает,

потому что в нее уже не веришь.

На сей раз Бялошевский успокаивает — и себя, и нас: весна существует, надо в нее верить, надо жить дальше. Кроме реализма и материализма, есть в творчестве Бялошевского и неистребимый оптимизм. Не сразу это понимаешь, сначала только чувствуешь. И чувствуешь благодарность к поэту.

Он писал также пьесы и сам ставил их, в своем «особом» домашнем театре, с двумя-тремя друзьями, еще в годы оккупации, а потом снова, начиная с 1955 года, когда такое стало допустимым. Теперь, после его смерти в 1984-м, театры не довольствовались его пьесами, а ставили композиции по его прозе и стихам. Кроме спектакля у Войцеха Семена — «Мирономучение», мы видели еще один спектакль по Бялошевскому, на Малой сцене Театра Повшехного, — «Запиши это, Мирон».

А вот композицию по книге стихов Херберта «Господин Когито» — в другом варшавском театре — мы не увидели: постановка была отменена, Херберт — своим «указом» из Парижа — запретил какие-либо постановки в Польше по его текстам. (Как запретил он публиковать его книги в официальных польских издательствах. Лишь с февраля 1989 года он дал право снова печатать его стихи — поначалу одному только Ежи Туровичу, то есть еженедельнику Туровича «Тыгодних повшехный», заслуженному оппозиционному изданию, и прислал Туровичу стихи из Парижа).