Наш Выспянский
Станислав Выспянский (1869—1907) творил на рубеже XIX и XX столетий, когда постулатом новой эпохи, новых поэтов, живописцев, драматургов, режиссеров, архитекторов, музыкантов был синтез искусств. Но то, что для других было постулатом, заданием, идеалом, Выспянский реализовал. Успел реализовать за свои 38 лет. Он был станковым живописцем, создателем витражей и фресок, дизайнером, графиком, сделавшим польскую книжную и журнальную графику самостоятельным видом искусства, он был поэтом, драматургом, режиссером, сценографом, теоретиком и реформатором театра, архитектором. В Кракове, древней столице Польши, он хотел перестроить сердце Старого города — весь Вавельский холм. Он хотел перестроить и польское мышление, самое польскую нацию, самих поляков. И в конечном счете всё ему удалось (хотя самому ему казалось, что удалось ничтожно мало по сравнению с задуманным). Неудивительно, что никто из писавших о нем современников и позднейших исследователей — а работ о нем сотни — даже не претендовал охватить всё сделанное им. По счастью, Выспянский — художник столь яркий, что даже один важный фрагмент его творчества может убедить человека, захватить и заинтересовать этим творчеством, этой личностью. В случае Выспянского личность и творчество тождественны.
Для нас с Натальей Астафьевой эмоциональным центром и камертоном в нашем ощущении Выспянского стали потрясающие витражи и фрески в костеле францисканцев в Кракове. Ранним утром летнего дня 1963 года, бросив чемодан в краковской гостинице, мы побежали, чтобы успеть задень обозреть «весь Краков». Мы успели очень много за тот день, но, пожалуй, самым ярким впечатлением и того дня, и того лета остались витражи Выспянского и в особенности витраж, изображающий Бога-Творца, творящего мир из хаоса. В этом Творце видятся — или чудятся — человеческие черты, но все же это скорее Дух Божий, неотделимый от возносящихся ввысь языков пламени, ибо творение — это горение. Этот огненный Выспянский и остался с нами.
Поскольку оба мы — не художники и не искусствоведы, а поэты-лирики, мы, естественно, обратились к его лирике, хотя пишущие о Выспянском как раз о его лирике пишут в последнюю очередь. Вскоре мы купили незадолго до того изданный в Кракове XI том собрания сочинений Выспянского, в который вошли его стихи. Сохранилось около 40 его стихотворений. Почти все сохранившиеся стихи Выспянского написаны в последние годы жизни, в 1901-1905-м.
Стихи Выспянского — в отличие от его драм и исторических поэм (которые принято называть «рапсодиями») — очень «приватны». Чаще всего это высказывания, размышления вслух, рождавшиеся в заочной беседе с друзьями, с которыми он переписывался, в какой-то мере даже «ответы» на их письма. Скажем, стихотворение «Веселый я...» написано как «ответ» на письмо Адама Хмеля, друга (а впоследствии и душеприказчика), который спрашивал о здоровье Выспянского, лечившегося на курорте. Свои стихи Выспянский и посылал в письмах к друзьям, иногда они даже не были отделены от текста письма, так что граница текста письма и текста стихотворения условна; стихотворные тексты Выспянского «извлекают» из его писем, как кристаллы из включающей их горной породы.
К своим стихам Выспянский относился очень сурово. Только несколько стихотворений он сам предложил для печати, кое-что публиковали его друзья, которым эти стихи были адресованы.
«Стихи пускай сожгут», — завещал беспощадный Выспянский своим друзьям и доброжелателям в одном из публикуемых здесь стихотворений. Слава Богу, они не выполнили это его завещание. Но сам он успел сжечь много своих стихов, а в последние дни перед смертью, уничтожая разные свои тексты, особенно много уничтожил именно стихотворных текстов малых форм. Преданная ему тетка Янина Станкевич, сжигавшая, по его указанию, стихи, кое-что тайком от него сохранила, кое-что сохранилось у друзей.
Из нас двоих Выспянский-лирик особенно ответил Наталье Астафьевой. Он был одним из первых польских поэтов, которых она стала переводить. Два его стихотворения — «Пусть надо мной никто не плачет...» и «Веселый я...» — Астафьева переводила почти одновременно, в ее ощущении это было двухчастное целое. В обоих стихотворениях — размышления о смерти, но в обоих и уверенность в бессмертии; не только эти два стихотворения, но и все творчество Выспянского, как написал его современник и друг, — «борьба с небытием за бессмертие». Стихотворения различаются по ритму, по интонации, по тональности. Одно — угрюмое, мрачное, другое — триумфальное. Одно обращено к друзьям, другое к недругам. В одном поэт благодарит свой «Хор», то есть друзей, доброжелателей, помощников, в другом — открещивается от недоброжелателей, которые после его смерти будут прикидываться доброжелателями и «скорбеть» о нем.
Весной 1969 года на юбилейном вечере Выспянского в Малом зале московского Дома литераторов Астафьева эти два стихотворения и прочла. Председательствовал на вечере 77‑летний Сергей Васильевич Шервинский, талантливый поэт (его небольшой томик стихов опубликуют к его 90-летию, он, слава Богу, доживет до этого) и весьма известный переводчик античной поэзии. Он очень внимательно слушал переводы Астафьевой. Уж он-то знал, что оба эти стихотворения Выспянского варьируют тему знаменитой оды Горация (ода 20-я книги второй) о превращении поэта после смерти в лебедя, о взлете и полете поэта над миром, над городами, которые он покинет, над завистью, которую он оставит внизу.
Эту оду Горация в Польше переводил еще Ян Кохановский, а в России перелагал еще Державин, с легкой руки которого эта ода в русской традиции так и называется — ода «Лебедь». Стихотворение же Кохановского (песня XXIV второй книги песен) прекрасно перевел у нас Леонид Мартынов.
Впрочем, в этих стихотворениях Выспянского больше личности, чем античности. Античность он великолепно знал, любил, чувствовал, но античные мотивы (и в своих стихах, и в своих драмах, где есть целые сцены с участием греческих богов) он варьировал свободно и по-своему. Так и здесь. Превращение поэта в лебедя Гораций и верный ему Кохановский дают подробно и даже натуралистично, у романтика Выспянского поэту для посмертного взлета крылья и перья не нужны, он взлетает к звездам исключительно силой своего духа (как герой «Импровизации» в «Дзядах» романтика Мицкевича).
И полет как метафора свободы, и космизм полета человека к звездам не чужды были Наталье Астафьевой в ее собственных стихах. Это было близко ей и в романтической лирике Выспянского.
Но прежде всего привлекла Астафьеву в стихах Выспянского сама его личность. Его высокий дух. Его максимализм, бескомпромиссность в конфликтах с эпохой и обществом, резкость в неприятии всего, что неприемлемо, резкость самих его высказываний. Сила его стихов, которыми он «сотрясал живущих и могилы». Но также сочетание романтического пафоса с искренностью, простотой, непритязательностью, «эскизностью», часто как бы даже «небрежностью» его стихов. Стихи его казались «эскизными» и «небрежными» по меркам его времени, но именно это обернулось с годами их свежестью, именно поэтому они не выглядели для нас устаревшими полвека спустя, после всех революций первой половины XX века в эстетическом восприятии и в самой поэзии. Астафьева перевела и стихотворение Выспянского «Когда покинуть мир придется...». Еще одно стихотворение о смерти. Будучи тяжело и безнадежно больным, много лет зная о своей обреченности, Выспянский к размышлениям о смерти возвращался не раз.
Вчитавшись в первую строфу этого стихотворения, мы вспоминаем, что была еще одна область, в которой Выспянский тоже был человеком одаренным, но не реализовался. Это музыка. Один из его близких друзей рассказывал, что Выспянский всегда что-то напевал, и почти всегда это были его собственные фантазии. В поздние годы он просил друзей записывать эти мелодии, но таких записей очень немного, почти все его мелодии слышали только немногие его друзья или не слышал никто. Между тем, по мнению его друга, будь записаны все мелодии Выспянского, его драмы могли бы стать музыкальными драмами. Выспянский хорошо знал современные ему европейские оперы, а одним из вдохновителей его творчества был Вагнер.
Последние строфы этого стихотворения Выспянского заставляют вспомнить предсмертные стихи Лермонтова, который тоже хотел «забыться и заснуть», но так, чтобы слышать и сладкий голос, поющий о любви, и шум темного дуба. Чтобы остаться причастным земному миру: «чтоб (...) о любви мне сладкий голос пел», «надо мной чтоб (...) темный дуб склонялся и шумел». «Мне» «надо мной». Подобным образом Выспянский хочет и в могиле слышать шум дождя, хочет, чтобы ему светило солнце, чтобы ему ломил ветки ветер. Он хочет остаться сопричастен жизни, живой природе, ее драматичному, пусть даже полному боли бытию. Перевоплощение в этих строках Выспянского — отчасти поэтическая метафора, но отчасти и метафизика. То, что можно условно назвать «метафизическим чувством», свойственно всякому подлинному романтику, всякому подлинному поэту, да, в сущности, каждому человеку.
Стихотворение это — метафизическое, но и очень личное. «И пусть мои приходят дети» — таково желание Выспянского. Чтобы его дети, именно они играли у гробового входа.
У него была дочка Хеленка, которую он часто рисовал, были мальчики. Астафьева перевела и короткое, очень резкое, полное чувства собственного достоинства стихотворение Выспянского «О, Краков я люблю...», стихотворение, брошенное в лицо недоброжелателям (а такие, к сожалению, были).
Несколько коротких стихотворений Выспянского перевел и я. И тоже читал их на том вечере в начале 1969 года. «Словечкам об искусстве учили попугая» — редкий случай, когда стихотворение Выспянского появилось в краковской газете сразу же по написании. Это живой отклик художника на газетную же статью о его дизайнерской работе: только что открылся в Кракове Дом медиков, где он проектировал интерьеры и мебель. Статья была вполне доброжелательная, но автор упомянул «кресла в стиле сецессии». «Сецессией» в Кракове и Вене называли тот стиль начала XX века, который в Петербурге и Москве называли стилем «модерн». Выспянский — и как живописец, и как книжный график, и как дизайнер — конечно же, причастен к появлению и торжеству этого стиля, но, художник очень самостоятельный и очень самолюбивый, он не терпел, чтобы его творчество втискивали в рамки какого бы то ни было стиля. Обиделся. И решил обидеть своего обидчика.
Сатирические нотки есть и в других стихах Выспянского. А это стихотворение — блестящий образец фрашки, жанра, который создал Кохановский и которому суждена была новая жизнь в польской поэзии XX века. Я потом цитировал это стихотворение в моей статье о традициях Кохановского, в главе о судьбах фрашки.
Стихотворение «Мысль польская...» — свидетельство того, насколько Выспянский внимательно следил — с тревогой, с болью, но и с надеждой — за возрождением польского искусства, польской мысли, самой польской нации на рубеже ХІХ-ХХ столетий. Он был деятелем, может быть, главным деятелем этого возрождения, но и его наблюдателем. Впрочем, слово «наблюдатель» здесь неуместно. Страстность отношения Выспянского особенно чувствуется в срединной части стихотворения, где он разворачивает сильный и страшный образ. Издавна рассказывалось, что караванщики в Африке, если оказывались совсем без воды, на краю гибели, убивали верблюда и пили воду, которая была в его внутренностях. С такими верблюдами Выспянский сравнивает польских «пророков», польских художников и мыслителей, которые утоляли духовную жажду своего народа, бредущего через пустыню, утоляли ценой своей жизни. Одним из таких «верблюдов» Выспянский ощущал, конечно, и себя.
Четверостишие «Великий подвиг и великий труд...» комментариев не требует. Это не просто лозунг, декларация, манифест. Великим подвигом и великим трудом были вся жизнь и все творчество Выспянского.
Несколько слов о стихе Выспянского
Если драмы Выспянского написаны, как правило, рифмованным, но очень свободным и то и дело меняющимся стихом (который лучше всего было бы называть «стихом Выспянского», как у нас пишут о «стихе Маяковского»), то в лирике стих Выспянского — регулярный, на фоне этой регулярности Выспянский позволяет себе иногда некоторые «неправильности». Но регулярность регулярности рознь. Выспянский был новатором, и господствуют в его лирике новые для того времени в польской поэзии формы стиха. Русскому читателю очень трудно привыкнуть к осознанию того, что в польской поэзии со времен Яна Кохановского триста лет в качестве классического, традиционного господствовал стих силлабический, а стих силлабо-тонический, классический для русской поэзии, в том числе даже ямб, даже ямб четырехстопный, который у нас «надоел» уже Пушкину, для поляков во времена Выспянского был все еще «новинкой» в такой же мере, как стих тонический и стих свободный. Выспянский писал стихи 4-стопным ямбом («Пусть над мной никто не плачет», «Когда придет мой час проститься»), 3-стопным ямбом («Веселый я, весенний»), 5-стопным ямбом («О, Краков я люблю...», «Мысль польская...», «Великий подвиг и великий труд...»). Вот к 5-стопному ямбу, пример которого дал еще Мицкевич, поляки к началу XX века уже чуть-чуть привыкли, благо традиционный силлабический 11-сложник легко может оборачиваться 5-стопным ямбом. Классический же для польской поэзии силлабический стих в лирике Выспянского встречается редко (разве что его 5-стопные ямбы трактовать как вариант силлабического 11-сложника, что тоже допустимо).
Добавлю, что и в драмах, и в лирике Выспянский часто пользуется мужской рифмой, которая в польской поэзии почти отсутствовала, да и в XX веке не распространилась широко: в польском языке мужских рифм мало (польское ударение — на предпоследнем слоге слова), мужская рифма требует односложных слов. Мужские рифмы и односложные слова придают стиху Выспянского особое звучание.
Впрочем, всё это уже нюансы. Ясно, что лирику Выспянского мы любим. Нашли мы в ней и ту «огненность», которую увидели в его витражах (в стихах у него: «дух мой — столп огня» — о себе, «пламя многорукое взметнулось» — о возрождении польской мысли). Почему же нет его имени среди 90 имен в нашей с Астафьевой 1000-страничной антологии «Польские поэты XX века»? В нашей концепции XX век в польской поэзии начинается Леопольдом Стаффом. К Стаффу восходят почти все направления художественных и философских поисков польской поэзии XX века. Первая книга стихов Стаффа вышла в 1901 году. Живой Стафф сопровождал поляков в наступившем столетии своими новыми и новыми книгами стихов еще более чем полвека.
Наши переводы из Выспянского публикуются впервые. Некоторые особенности индивидуальной пунктуации Выспянского сохранены.
«Новая Польша», 2007, №11
