«Не было лета — от весны была осень...»

ГОД 1968

72.

Лето 1968 года — наша следующая поездка в Польшу. «Не было лета — от весны была осень...» — так начинается стихотворение Станислава Гроховяка, написанное в тот год. «Не было лета» — так назвал он и всю книгу. Действительно, лета в тот год не было. Содержанием 1968 года были мартовские события в Варшаве, а затем августовское вторжение в Чехословакию.

Мы приехали в Польшу в июле.

Но сначала — о марте.

Поводом мартовских событий была поэтическая драма Мицкевича «Дзяды» в новой постановке Казимежа Деймека. «Дзяды» Мицкевича впервые поставил на сцене — в Кракове, в 1901-м — великий реформатор польского театра Станислав Выспянский. «А позже, — пишет Чеслав Милош в своей „Истории польской литературы”, — „Дзяды” стали чем-то вроде священной национальной драмы. Время от времени они бывали запрещены цензурой по причине эмоционального воздействия, которое они оказывали на зрителей». Милош писал это в книге 1969 года, уже после событий 1968 года. Но еще в книге «Порабощенный разум», написанной гораздо раньше, Милош говорил, что Мицкевич и Словацкий, величайшие польские классики, от которых послевоенные польские власти не могут отказаться, — это очень «неудобные» для послевоенных властей классики.

«Дзяды» Мицкевича — особенно «неудобная» вещь.

«Дзяды» — вещь сложная, сложнопостроенная, писавшаяся на протяжении многих лет в разных городах («ковенско-виленские» «Дзяды» и «дрезденские» «Дзяды») с большими перерывами во времени. Особенно взрывчата и огнеопасна часть третья «Дзядов», а в ней в особенности сцена седьмая («Варшавский салон») и сцена восьмая («В Вильно»). Варшава третьей части «Дзядов», Варшава начала 1830-х, столица подчиненного царской России Царства Польского рождала у польских зрителей 1968 года ассоциации с Варшавой 1940-х, 1950-х, 1960-х, столицей зависимого от Москвы государства.

По-русски «Дзяды» целиком, с третьей частью, впервые были напечатаны в 1952 году в третьем томе пятитомного собрания сочинений Мицкевича, завершенного в 1955 году, к 100-летию со дня смерти поэта. (В Польше к этому времени вышло многотомное т.н. «Национальное издание» Мицкевича, завершенное к 150-летию со дня его рождения, к 1948 году). В московском издании 1952 года «Дзяды» переводили Леонид Мартынов и Вильгельм Левик, третью часть переводил Левик. Перевод Левика — вроде бы удовлетворительный, но, как часто бывает у некоторых переводчиков (и не только по цензурным условиям), — несколько сглаженный и обкатанный. Русский читатель третьей части «Дзядов», знающий текст по Левику, не может представить себе всей резкости (а стало быть, и всей резонансности в Варшаве 1968 года) тех или иных фрагментов диалогов и отдельных реплик драмы. А уж тем более, когда драма звучит со сцены, тем более в постановке выдающегося режиссера да еще с участием такого харизматического актера, как Холубек, игравшего в спектакле роль Густава-Конрада и появлявшегося в конце восьмой сцены (в сопровождении ведущих его на допрос двух царских солдат) — в кандалах.

В изданных посмертно дневниках Артура Мендзыжецкого, записывавшего подробно все свои впечатления весны 1968 года, и в воспоминаниях самого Деймека, публиковавшихся в 1981 году, в год «Солидарности», в журнале «Диалог», зафиксированы те фрагменты и реплики, которые вызвали на спектаклях особенно бурную реакцию варшавского зала.

Власти постановили снять спектакль Деймека (несколько месяцев спустя снимут и самого Деймека, т.е. отберут у него театр и отдадут Ханушкевичу). Было объявлено, что представление 30 января (спектакль шел с конца ноября 1967-го) будет последним. На этом последнгем представлении, после того как занавес опустился, раздались крики «Независимость без цензуры!», а после спектакля демонстрация студентов прошла к памятнику Мицкевичу.

В феврале 3000 студентов и сотрудников Варшавского университета направили протест в Сейм по поводу снятия «Дзядов». В конце февраля состоялось чрезвычайное собрание Варшавского отделения Союза польских литератуоров. Перипетии подготовки этого собрания, его ход, выступления подробно излагает в своих дневниках (изданных посмертно, в 1999-м) Артур Мендзыжецкий, который был в тот момент одним из двух вице-председателей правления Союза польских литераторов. Среди тех, кто готовил собрание и резолюцию, Мендзыжецкий называет Яцека Бохенского, Лешека Колаковского, Виктора Ворошильского (другие вспоминают Северина Полляка, Арнольда Слуцкого). И цитирует наиболее сильно прозвучавшие выступления. Лешек Колаковский, в частности, говорил: «... Мы дошли до постыдной ситуации, когда вся мировая драматургия, от Эсхила и Шекспира до Беккета и Ионеско стала собранием намеков на Народную Польшу. Если мы попробуем сыграть диалог из «Антигоны» Софокла на тему власти или какую-нибудь сцену из «Страха и отчаяния в III Империи» Брехта — все будет звучать как злободневное напоминание или памфлет, вчера написанный варшавским писателем — специалистом по части злых намеков...».

На следующий же день студенты Варшавского университета добавили новый лозунг: «Писатели — с нами!». В антиинтеллигентских кругах тут же прозвучал окрик: «Писатели — к письменному столу!». Но польские писатели, наоборот, политизировались тогда и уже надолго, многие навсегда.

8 марта митинг студентов Варшавского университета в связи со снятием «Дзядов» был разогнан особыми отрядами милиции, многие студенты были избиты, несколько студентов и ассистентов были арестованы, тут же были сняты — с довльно высоких должностей — родители арестованных студентов. На следующий день состоялся митинг студентов в варшавском Политехническом институте, который стал вторым центром студенческих волнений в столице.

Молодой в то время поэт Кшиштоф Карасек, очевидец событий, в эмоциональном романтическом стихотворении в прозе «Варшавянка» (в переводе Астафьевой оно вошло в наш двухтомник польских поэтов) передает ощущение преемственности и непрерывности революционной традиции Варшавы (восходящей и к восстанию 1794 года, и к 1905 году).

Начались митинги и забастовки студентов по всей Польше. Вскоре были уволены несколько профессоров и доцентов Варшавского униерситета, исключены десятки студентов, закрыты целые факультеты и отделения университета, в частности, философия и социология. Среди арестованных студентов был, между прочим, Александр Вирпша, сын Витольда Вирпши, молодой поэт, взявший себе псевдоним Лешек Шаруга. (О своем аресте он написал стихотворение «Миска», которое тоже есть в нашем двухтомнике, в моем переводе; в своем двухтомнике мы хотели отбразить не только историю польской поэзии ХХ века, но и истоорию Польши ХХ века).

Националистическое крыло партии развернуло пропаганду против «сионистов», якобы организовавших студенческие волнения. Подоплекой всех этих событий была внутрипартийная борьба — борьба не столько идеологий, сколько группировок. Националистическая карта была разыграна в борьбе за власть лидерами одной из внутрипартийных группировок, прежде всего генералом Мочаром.

Мочар был министром внутренних дел. Но, кроме того, он был руководителем Союза Борцов за Свободу и Демократию, организации, пытавшейся соперничать своим влиянием с правящей партией; руководство ею давало возможность Мочару, в частности, заигрывать с бывшими аковцами, бойцами Армии Крайовой; Мочар был в то же время и членом ЦК правящей партии, его сторонники захватили сильные позиции в средствах массовой информации, в том числе и в литературной прессе, почему и приходится упоминать его имя в рассказе о литературной жизни Польши 1960-х.

К власти эти люди тогда не пришли, но позиции свои они сильно укрепили. При этом ослабли позиции Гомулки, которого в 1956 году привел к власти общенародный порыв, но который постепенно терял поддержку нации (в частности, и по причине неразумного обострения отношений с католической Церковью), а в партийных кругах изначально не имел основательной поддержки.

Антисемитизм в Польше-1968 был антисемитизмом не снизу, даже не сверху, а «сбоку», причем антисемитизмом сугубо инструментальным (впоследствии, когда генералу Мочару много лет спустя понадобилось вдруг, из каких-то новых, тоже тактических соображений, выглядеть юдофилом, он говорил о евреях самые добрые слова).

Каких-либо проявлений антисемитизма снизу, антисемитизма так называемых «простых людей» — на улице, в трамвае, в магазинах — за месяц моего пребывания в Польше летом 1968 года я не заметил. Не замечал я его и в прежние приезды — ни в 1963-м, ни в 1965-м.

А вот в печатных изданиях, захваченных националистами, весной 1968-го началась пропаганда против «сионизма». Начались увольнения евреев-преподавателей, редакторов и сотрудников издательств. (Места уволенных в марте-апреле-мае 1968-го мгновенно занимали другие люди, чаще всего случайные; их прозвали «мартовскими доцентами»). Начались массовые отъезды из Польши.

По окончании Второй мировой войны в Польше оставалось в живых около 100 тысяч евреев. Это небольшая часть того, что было перед войной, но это не маленькая цифра: ведь каждую семью поляков, спасавших хоть одного еврея, гитлеровцы расстреливали целиком, так что для спасения 100 тысяч евреев жизнью рисковали 300-400 тысяч поляков. После войны вернулось в Польшу и большинство евреев, бежавших осенью 1939 года на Восток. Но в первые же послевоенные годы (после погрома в Кельце) часть евреев уехала из Польши. К началу событий 1968 года в Польше оставалось, как полагают, примерно 30 тысяч евреев, около половины из них в том же году уехали.