О «Балладине»
Лирическая драма Словацкого «Балладина», самая очаровательная из всех его певучих и ярко-красочных драм, основана на народном предании о двух враждующих сестрах — предание, повторяющееся в фольклоре всех времен и стран и отразившееся, между прочим, в области польской народной песни и в богатом мире русской народной сказки. Сам Словацкий вполне четко ощущал, что эта его драма есть поэтическое отображение польского народного духа в его первичных состояниях.
Нежный и воздушно-идеальный, как Шелли, Словацкий особенно любил эту весеннюю сказку, полную тончайших ощущений. В одном из писем к своей матери, с которой всю жизнь он поддерживал чрезвычайно интересную переписку, он говорит: «В прошлом месяце (ноябрь и декабрь 1834-го года), я написал заглавие «Балладина». Из всех произведений, вышедших до сей поры из моего мозга, трагедия эта есть лучшее. Особенно потому, что она открыла мне новую дорогу, новую страну в поэзии, куда до сей поры еще никто не проникал, — идеальный край, более обширный, чем эта бедная земля. Ты увидишь однажды, что это за дивная страна, какие это странные времена. Вся трагедия напоминает старую балладу и написана так, как мог бы сложить ее сам народ, баллада вполне противоречащая исторической правде, иногда даже правдоподобности. Людей, однако, я старался сделать вполне реальными, такими, чтоб в груди у них были сердца, подобные нашим. Я не могу тебе здесь изъяснить, что составляет драматический интерес моей трагедии. Если у нее есть родственное сходство с какой-нибудь известной пьесой, так это с «Королем Лиром» Шекспира. О, если бы когда-нибудь ее поставили наряду с «Королем Лиром»! Шекспир и Данте теперь мои любимые поэты, и это так уже два года. Чем больше в них вчитываюсь, тем больше открываю в них красоты».
Нам, современным читателям, сходство некоторых сцен с соответствующими сценами «Короля Лира» и «Макбета» не помогает, а вредит в художественности и силе впечатления. Мы слишком хорошо знаем Шекспира и сроднились с ним от юных дней. Но припомним, что это было не так — в 20-х и 30-х годах XIX века. Славянская слава Шекспира была тогда еще в будущем. Припомним также, что Словацкому, когда он создавал свою «Балладину», было всего лишь 24 года, а также и то, какое сильное влияние Шекспира мы видим в произведениях нашего величайшего гения Пушкина.
Интересно отметить, что Мицкевич, который раньше других был другом Пушкина, а потом его врагом, и который раньше был врагом Словацкого, а потом его другом, мало чувствовал красоту и силу творчества Словацкого, ввиду полного несходства их основных свойств — Мицкевич реалист, Словацкий импрессионист. Красинский же, известный в России, как автор несколько раз переводившейся гениальной «Небожественной комедии» и исторической драмы «Иридион», имел гораздо более внутреннего сходства со Словацким и весьма высоко ценил его поэтические свершения.
Отвечая Словацкому на посвящение этой драмы ему, Красинский, проводя параллель между двумя высокими духами Польши, Мицкевичем и Словацким, говорит: «То, что думал прежде о сестре Алины, Балладине, я думаю еще и теперь. Это сон в летнюю ночь. Нет ничего на свете более совершенного и вместе с тем более реального по форме и глубине. Словацкий (второй дух — в терминологии Красинского) от природы имел то, чего недоставало Мицкевичу (первому духу). Он владел польской речью так, как владеют любовницей, готовой на все по малейшему знаку. На смерть по одному повелению, на жизнь по одному взгляду. Как бы магически владеет он ею, угадывает ее, так что не он ищет ее и гонится за ней, а она преследует его, умоляет и говорит: "Позови меня — и я прибегу, покажи мне на Небо — и я улечу к нему, укажи мне пальцем в Ад — и я сойду в Преисподнюю. Хочешь, я застыну в неподвижную глыбу? Смотри — я мрамор. Или обращусь в облачко? Смотри, как я голубею, синею, делаюсь прозрачной, растекаюсь, совсем почти уничтожаюсь, и все же остаюсь всегда твоей". Этот второй дух распространил свое владычество на все горизонты фантазии. То, что у первого было — цельность гранитная, твердая, поглощающая весь мир, сжимающая Вселенную в тесном своем охвате, сделалось здесь расцветом, возвратом в безграничное пространство, в струистость света, в игру красок, в волны музыки, в ароматы цветов, во все то, что хочет с силой разорваться и разлиться во все стороны, чтобы искать никогда не найденного Бога. В этом второй дух — пантеистическая форма. В мире он, как зеркало морей, отражает все: солнца, луны, ангелов, богов и демонов. Ты знаешь, что этот второй дух, это — ты».
Посвящая свою драму Красинскому, Словацкий говорил:
«Возлюбленный поэт Развалин, я пишу к тебе, и позволь мне начать с поучения, которое мне рассказали над Саламинским заливом. Старый игральщик на арфе, слепой, с острова Сцио, пришел к берегам Эгейского моря и,услышавши волны, ломающиеся с великим шумом, думал, что шум тот — от гула толпы, что сбежалась рыцарских песен послушать. Итак, оперся он на арфу и пел пустынному берегу моря, и услышавши волны, ломающиеся с великим шумом, думал, что шум тот — от гула толпы, что сбежалась рыцарских песен послушать. Итак оперся он на арфу, и пел пустынному берегу моря. Когда же он кончил, то задивился, что ни одного человеческого возгласа, ни одного вздоха, ни одного его песнь не снискала рукоплескания. И бросил он арфу прочь от себя, а те волны, которые певец считал людской толпою, отнесли назад золотой инструмент его песни и положили его у ног его. И отошел он от арфы своей, опечаленный эллин, не зная, что самая красивая рапсодия не в сердцах людей утонула, а в глубине Эгейского моря.
Возлюбленный Иридион! Это сказание о волнах и слепце с арфой заменяет какое-либо предисловие к"Балладине". Выходит в мир Балладина, с ариостовской усмешкой на лице, одаренная внутренней силой надругательства над человеческой толпой, над порядком и ладом, с которым все в мире свершается, над плодами непредвиденными, которые возрастают на деревьях, привитых человеческой рукой. Пусть поправитель всякого бесправия, Киркор, падает жертвой чистых своих замыслов; пусть Грабец милует кухню Киркора; пусть воздушная Гоплана влюбляется в румяного парня, а сентиментальный Филон ищет умышленно любовных мучений и умершей возлюбленной; пусть тысяча анахронизмов поразит спящих в гробах историков и летописцев; но, если все это имеет внутреннюю силу жизни, если создалось оно в голове поэта по законам Бога, если вдохновение было не бредом, а следствием той дивной власти, которая нашептывает на ухо слова никогда еще не услышанные, а глазам показывает существа, никогда даже и во сне не виденные, если поэтический инстинкт был счастливее рассудка, который не раз то или иное осудил, тогда Балладина, вопреки рассуждению и истории, пребудет королевою Польши, а молния, упавшая на минутное ее владычество, блеснет и рассеет мглу деяний минувшего.
Усмехнись же теперь, Иридион, ибо вот, по примеру французских поэтов, я скажу тебе, что "Балладина" является лишь эпизодом одной великой поэмы, в силе Ариосто, который должен вступить в правильную связь в ряду шести трагедий или же драматических хроник. Уже тени разных небывших людей вышли из мглы предсознания и окружают меня шелестящей толпой; нужно только, чтобы они собрались в отдельные кучки, чтобы деяния их сложились в пирамиды событий, и одну горсточку за другой я буду вытаскивать в мир; и сбудутся, быть может, сны моего детства. Сколько уж, сколько раз, смотря на старый замок, венчающий развалинами холм моего родного городка (Кременец), мечтал я, что будет когда-нибудь время, и набросаю я в этот венец иззубренных стен привидений, духов, рыцарей; что отстрою заново обрушившиеся залы и освещу их через окна огнем грозовых ночей, а сводам велю повторять давние Софокловы вздохи. А имя мое — так грезил я — будет за это услышано в шуме бегущего под горою потока, и как бы радуга из мыслей моих будет вздыматься над руинами замка. О, не говори мне, что полевые колокольчики — лучшее украшение для развалин, нежели этот венец мыслей, в которые одевает их поэт, — ибо, хоть розы растущие на руинах дворца Нерона озарили красиво нам эти развалины, однако же яснее их мне осветил тот дух Иридиона, которого ты под крестом положил в Колизей и покрыл золотыми крыльями ангела.
Итак, пока ты древние изваяния римлян наполняешь вулканической душой нашего века, я из давней Польши создаю фантастическую легенду, из тишины вековой добываю хоры пророческие — и навстречу твоей черной, перунной, дантевской туче вывожу легкие, радужные, и ариостовские облачка, уверенный, что встреча наша в вышней краине не будет борьбой, а только игрою красок и теней, с тем печальным для меня концом, что твоя туча, бо́льшим вихрем гонимая и более исполненная молнийного огня, рассеет и поглотит мои воздушные и разноцветные облака.
Донесли мне Сильфы, что отправился ты наведать Этну червонную; послал я тотчас же Искорку, чтоб на твоей дороге он все пораскрывал цветы, и все бы над тобой зажег звезды; в благодарность за это, став на вершине вулкана, глянь на лазурь распростертую моря и подумай, что совсем еще недавно по этим зеркалам плыл мой корабль, как лебедь, покрытый парусами своими. Поведай, не усмотришь ли черты какой на волне, следа какого, оставленного исчезнувшим этим кораблем. Духовенство пело в тот час гимн Пресвятой Деве, а я стоял с устремленными на огонь Этны глазами, опечаленный, что волна меня снова уносила всего лишь в Европу. Послушай в воздушной тишине отзвук этого гимна, который баюкал мне сердце, не дрожит ли доныне в хрустальной воздушности? Ищи следа моего в воздухе и на волне, а если не слышно обо мне на волне и в воздухе, найди меня в сердце, не дрожит ли доныне в хрустальной воздушности? Ищи следа моего в воздухе и на волне, а если не слышно обо мне на волне и в воздухе, найди меня в сердце твоем, и пусть я побуду с тобою еще один час. Все ж это Божий есть дар, что умеем мы мыслью летать друг к другу, проведать, наведаться.
Пишу, расписался я, а ведь только хотел написать: —
Автору "Иридиона"
на память,
"БАЛЛАДИНУ"
посвящает
Юлий Словацкий».
