О'Харизм

Если О'Харизм — это судьба поэзии нового десятилетия, то у Мартина Свeтлицкого есть шанс стать поэтом конца эпохи. И все же, прежде чем это произойдет, я хотел бы поговорить об одном стихотворении под названием «Яну Польковскому»Мартин Светлицкий. Яну Польковскому Нужно захлопнуть картонную дверцу и открыть окно, открыть окно и проветрить комнату. Это всегда удавалось, но теперь не удается. Единственный случай, когда после стихов остается вонь. Поэзия рабов питается идеей, идеи — это водянистые суррогаты крови. Герои сидели в тюрьмах, а рабочий уродлив, но трогательно полезен — в поэзии рабов. В поэзии рабов у деревьев внутри — под корой — кресты из колючей проволоки. Как же легко раб проделывает чудовищно длинный и почти невозможный путь от буквы к Богу, это длится коротко, словно плевок — в поэзии рабов. Вместо того, чтобы сказать: у меня болит зуб, я голоден, одинок, мы двое, нас четверо, наша улица, они говорят тихо: Ванда Василевская, Циприан Камиль Норвид, Юзеф Пилсудский, Украина, Литва, Томас Манн, Библия и обязательно что-нибудь на идиш. Если бы в этом городе по-прежнему жил дракон они славили бы дракона — или скрываясь в своих укрытиях писали бы стихи — маленькие кулачки грозящие дракону (даже стихи о любви они бы писали драконьими буквами…) Я смотрю в глаз дракону и пожимаю плечами. Сейчас июнь. Бесспорно. Сразу после полудня была гроза. Сумерки опускаются прежде всего на идеально квадратные скверы. 1988 Пер. В. Штокмана[1], а точнее о высказанном в нем мнении, которое своим клинком обращается против всей поэзии, в том числе и против поэзии Мартина Светлицкого.

Начнем с банальностей.

Поэзия — и так уж должно быть, хотите вы этого или нет, — условная, но также и функционализированная искусственность. И это следует знать, если вы беретесь за перо. В конце концов, никто не говорит стихами ни на улице, ни в университете, ни в армии.

Условная искусственность требует от поэта осознания, а по крайней мере предчувствия цели своего действия. Если — другими словами — поэт говорит: «у меня болит зуб, нас двое, голодный, одинокий», тогда, черт возьми, он говорит не только для того, чтобы сообщить нам об этом. Если, конечно, он не графоман. Поэт говорит о своем «одиночестве» или «зубной боли» с какой-то целью, и эта цель, если я не ошибаюсь, установлена этакой условной уловкой, потому что обычно она является имманентной целью: эстетической ценностью. Мартин Светлицкий говорит, что у него болят зубы по другой — если ему верить — причине: в поэзии его интересует подлинность переживания, он хочет приблизить поэзию к повседневной жизни, говорить о себе, быть единственным, обнаженным, истинным, цельным, жить. Сочиняя стихи, он хочет вырваться из силков условной искусственности, каковой является поэзия.

Обвиняемый в стихотворении «Яну Польковскому» поэт, который, вместо того, чтобы сказать «я одинокий, голодный», говорит «Библия, Томас Манн» и тому подобное, действует более осторожно: он делает выводы из того, что в повседневной жизни мы скорее не разговариваем стихами (я говорю это только на основании личного опыта, может в случае Мартина  Светлицкого дело обстоит иначе), и, чтобы не утомлять нас заявлениями, скажем, о состоянии своих зубов, насыщает свою экзистенциальную ситуацию «боли, голода» и «одиночества» культурным значением, обогащает ее эхом, резонансом, который служит, в основном, лучшему взаимопониманию. Разве что стихи пишут для монологов.

Если же мы согласимся, что стихотворение, или шире — каждый литературный (и не только) текст является диалогом, то, прежде чем открыть рот или схватить авторучку, стоит на секунду задуматься, действительно ли имеет смысл вдалбливать своему собеседнику (если это не кто-то из родственников, не любовник, не девушка) горькую или веселую, но безусловно подлинную историю своих побед и падений.

Все ведь происходит и на другом плане. Поэт, который является сторонником подлинности, оказывается в положении совершенно неловком или даже ложном. А именно, он ведет сложную игру. Он наивен или только притворяется наивным, когда пытается убедить себя и нас в том, что условная и функционализированная искусственность поэзии его (пишущего стихи) не касается. Он пытается произвести совершенно магическую операцию:  гипнотизирует и внушает, что он свободен, подлинен, вне всяких условностей. А ведь для нас, читателей, он так или иначе дергается в паутине стихов, и то, что должно было быть подлинным и свободным, является искусственным и несвободным, ибо такова поэзия.

Мартину Светлицкому кажется, что в рамках условности и благодаря условности он сможет эту условность разбить в пух и прах и предстать перед нами обнаженным в свете истины. Только зачем при этом марать бумагу? Достаточно встретиться с друзьями.