Описания (6): Брейгель — Кубяк — Пасерб

Януш Станислав Пасерб (1919—1993)

«Шлараффия но бдительность не помешает»

 

В Шлараффии кисти Питера Брейгеля Старшего

под паром лежит земля да и все сословия

рыцарь копье уронил боевую перчатку

разбухший мужик забросил свое молотило

ученый муж с удобством разлегся на шубе

гульфик развязан более чем развязно

книга под боком рукопись под головою

но лежа навзничь глаз он не закрывает

в небо глядит про себя мысля о чем-то

 

(Из сборника «Категории пространства» [Kategoria przestrzeni], 1979)

Тадеуш Кубяк (1924—1979)

«Перед одной картиной Брейгеля» (отрывок)

 

Кто ж пировал за столом возле древа,

под шелестящей раскидистой кроной?

 

Кто ж побросал на столе возле древа

кости, остатки лепешек печеных,

жбан уронил,

не доел угощений,

что тают во рту и божественны вкусом?

 

На землю нагую, на грешную землю

пали и пика, и цеп, и трактаты.

Мужество спит с трудолюбием рядом,

тут же и мудрость дремлет.

На земле благолепнейшего владычества,

под древом его королевского величества,

под столом выпивохи-филистера

из трактира «Под кочетом».

Тихо.

 

Безмятежен сон плута в шкуре грозного льва,

и хряка в шкуре многотерпца-вола,

и лукавца в шкуре хитрого лиса.

 

Сумрак пропитывает небо и землю,

костры и виселицы,

колокольню, что белокаменной лилией высится,

не впуская внутрь ни капли дождя, ни росинки.

 

О, что за покой под зеленою кроной!

Воин не грабит,

земледелец не изнурен молотьбою,

законник не сеет знаний,

что полезней едва ли

костей, которые псы обглодали.

 

Солнце может уйти.

Уже ничего не случится.

 

(Из сборника «Стихи и картины» [Wierszei obrazy], Warszawa 1973)

1.

Знаменитую картину Питера Брейгеля «Страна блаженства», написанную в 1567 году, в различных источниках называют еще «Страна лени» либо «Страна обжор». Интересно, ведь в принципе каждое из этих названий означает нечто иное. В эпоху культа здорового питания и активного отдыха лень и обжорство выглядят, скорее, несчастьем. Трудно представить себе, чтобы счастье (блаженство) состояло в неумеренном набивании брюха и околачивании груш. Естественно, я пишу это с нынешней точки зрения жителя центральноевропейской страны. В средние века — да и в современности, повсюду, где непосильный труд не обеспечивает средств для содержания себя и своей семьи — точка зрения могла (может) быть другой. Ее элементами были (остаются): голод, страх смерти, а также стремление к отдыху и развлечениям. Отсюда и мечты о сказочной стране печеных голубей — Кокани, где непрестанно длится карнавал, а каждый день дает повод для праздника. Пасха там отмечается четыре раза в году, зато пост приходится раз на двадцать лет. Это страна молодых (молодость возвращает чудесный источник), отдохнувших (во сне растет богатство, так что, чем дольше спишь, тем больше имеешь), зажиточных (никого не прельщают лежащие в полях мешочки с дукатами, поскольку никто ни в чем не знает нужды), сексуально удовлетворенных (совокупляются они тогда, когда пожелают) и, прежде всего, сытых людей; едой заставлены столы на улицах, колбасами огораживают дворы, люди живут в домах из пирогов и копченостей, а если бы и этого не хватило, рекой течет вино, и с неба падают горячие кровяные колбаски. Конечно же, не постоянно — три раза в неделю. По прошествии веков в Кокань заглянул Ежи Афанасьев (1932—1991), поэт и автор текстов, в чьей популярной когда-то песне «Пусть только яблони зацветут» с неба летят серебряные монеты, золотые зубы и горячие сосиски, а вдобавок:

Манна с неба сыпать стала,

у людей всего навалом,

даром свет, и газ, и слуги —

спи до вечера с утра,

<…>

Как видно, страна блаженства бессмертна, как бессмертны страхи, связанные с нуждой и опасностью, ведь они-то и порождают мечты о крае, где царит благополучие. Страну же Кокань (Cocagne) выдумал анонимный автор тринадцатого века, описавший в двухстах строках восьмисложником путешествие некоего грешника, который совершал покаяние в рамках епитимьи, наложенной на него Папой. На немецкий язык название Кокань переведено как Schlaraffenland, что перешло в польский язык как Шлараффия [Szlarafia].

Питер Брейгель, «Страна блаженства», 1567. Масло на доске, 52 х 78 см. Мюнхен, Старая Пинакотека.

2.

Вот эту самую Шлараффию и упоминает Януш Пасерб в названии интересующего нас стихотворения. Содержание произведения во многом представляет собой достаточно верное описание картины Брейгеля, пусть избирательное и сосредоточенное на ее переднем плане. Итак, у нас есть три лежащих «под паром» фигуры: рыцарь, крестьянин и ученый, каждый с атрибутом своей профессии либо своего сословия. Рыцарь с брошенным копьем и перчаткой от доспехов, «разбухший» крестьянин с цепом, ученый или писатель, которому поэт уделил больше всего внимания, довольно развязно покоится на шубе («гульфик развязан»), «книга под боком рукопись под головою». В принципе из этого описания не следует, что мы попали в страну лени, обжорства или блаженства. Да, все улеглись, но, может быть, они устали, может, они отдыхают после своих трудов, может, еще мгновение назад крестьянин махал цепом? Так где же здесь лень? Об обжорстве свидетельствует лишь одно, но прекрасно подобранное слово «разбухший», имеющее немало синонимов; кажется, однако, что ни грузный, ни пухлый, ни одутловатый, ни пузатый не были бы так точны, как именно «разбухший», в котором есть и разговорность, и крестьянская меткость. Кроме того, «ученый муж» из пятой строки прекрасно входит в созвучие с «мужем», живущем внутри слова «муж-ик» (четвертая строка). Но одного слова, пусть даже гениально использованного, может оказаться недостаточно, чтобы прийти к выводу, что описываемое поэтом место — страна обжор. А блаженство? Оно также отсутствует в стихотворении Пасерба, ведь ученый «лежа навзничь глаз <…> не закрывает / в небо глядит про себя мысля о чем-то». Это предложение в сочетании с названием стихотворения «Шлараффия но бдительность не помешает» прямо намекает, что для пресловутого блаженства существуют некоторые ограничения, о которых нам, правда, ничего не известно. Однако раскрытые (бдительные) глаза ученого пытаются нам что-то передать. Они говорят: пользуемся, сколько влезет, но осмотрительность не повредит. Это «но» беспокоит. Склоняет к раздумьям. Удерживает от растворения в благополучии.

3.

По-другому картина Брейгеля раскрывается в стихотворении Тадеуша Кубяка. В нем, возможно, меньше рефлексии, но описание более подробно. Поэта больше увлекает сама картина, нежели действительность, существующая вне ее. Это не мешает ему поместить в поле зрения то, чего на картине нет, например: «трактир „Под кочетом”», «костры», «виселицы», «высящуюся колокольню», «белокаменную лилию». Однако в основном стихотворение «пересказывает» действительность картины, так что здесь мы, как и у Пасерба, видим три возлежащие фигуры воина, крестьянина и законника, а также их артефакты: пику, цеп и трактаты. Более того, каждый из них воплощает конкретные черты: мужество, трудолюбие и мудрость. Каждому из них поэт придает символическое и аллегорическое значение: воин (плут) — это грозный лев, землепашец (хряк) — терпеливый вол, законник (лукавец) — хитрый лис. Кубяк ввел в стихотворение древо-стол, центральное место на картине Брейгеля, «разносолы такие, / что тают во рту, просто не оторваться», и то, что осталось от пира, то есть пирог, обглоданные кости, опустошенный кувшин. Но — похоже — больше всего его интересует возможность уловить таинственную ауру картины, особый момент, настающий после пира и перед наступлением сумерек, которые, подобно театральному занавесу, опустятся и завершат зрелище. Исчезнут актеры спектакля, исчезнет дерево, вокруг которого организован мир картины, настанет тишина. Сейчас еще есть мгновение до конца света, хотя уже «сумрак пропитывает небо и землю», хотя воцарился уже «покой под зеленою кроной», хотя занятия солдата, крестьянина и законника уже утратили смысл и значат не более, чем «кости, обглоданные псами», а смысл они утратили потому, что спящие неотличимы друг от друга. «Солнце может уйти. / Уже ничего не случится».

Возможно ли написать тишину? Кубяку это удалось.

4.

Стихотворение — это синтез. На основании отдельно взятого явления хороший ученый сумеет невероятно много рассказать на тему целого класса явлений. Поэт, сосредоточившись на вдохновляющих его элементах картины сумеет точно уловить ее идею в целом. Дав волю лирическому красноречию, он дополняет один рассказ другим. Так и на этот раз. Тем, что привлекло внимание Пасерба, были открытые глаза законника; Кубяка же увлекла статичность картины Брейгеля и излучаемая ею тишина, и он решил ее рассказать. Остается еще множество деталей, которые ждут своих поэтов. Что это за детали? Ну, хотя бы виднеющаяся в левом углу фигура в латах (оруженосец рыцаря?), сидящая в чем-то похожем на сарай, но это необычный сарай — ведь он обложен пирогами. Ждет ли оруженосец, что пироги упадут с крыши, и лишь тогда он их отведает? Может быть, это иллюстрация к одной из нидерландских поговорок: «Кровли крыты пирогами, калачами» (аналог нашего выражения «молочные реки, кисельные берега»), а может быть, поднятые глаза оруженосца устремлены к той же цели, которую ищет взгляд лежащего на спине ученого? И что бы могло быть этой целью, коль скоро она находится за пределами картины? В свою очередь, справа из облака каши вылезает мальчик с ложкой, неизвестно, насытившийся уже или только приступающий к делу. Возможно, это тоже иллюстрация к какой-нибудь забытой пословице. Но на картине имеются и другие странные вещи, такие как: перемещающееся на рахитичных ножках яйцо (надбитое), бегущий жареный поросенок (надрезанный) с ножом в боку, или курица (печеная), расположившаяся на блюде. Ясно одно: в этой стране еда хочет быть съеденной. Она движется туда, где есть желающие попировать. Она ищет лакомок. Искушает их.

5.

«Страна блаженства» Брейгеля — одна из тех картин, что понуждают задавать вопросы. Возможно, она лишь иллюстрирует грехи чревоугодия и лени, не исключено, что пиршественное дерево, вокруг которого «под паром лежат» сморенные сном обжоры, — это не более чем метафора одного из семи смертных грехов: неумеренности в еде и питии. Данте поместил чревоугодников в третий круг Ада и отнял у них всякое удовольствие от еды. Они вынуждены пожирать то, что наполняет их отвращением, и в связи с этим становится для них источником страдания. Но даже если бы так было, если бы художником не руководили никакие иные побуждения, помимо морализаторства, смысл созданного им произведения выходит за пределы обычной нравственной педагогики. Как учат примеры поэтов, смысл может скрываться в открытых глазах, смотрящих в небо, или в благословенном мгновении, когда «Солнце может уйти», потому что случилось уже все, чему до́лжно было случиться.