«Осенью 1968-го в сентябрьском номере "Дружбы народов" впервые появились наши с Астафьевой польские переводы».

83.

Мой месячный отпуск кончился. Осенью я был уже в Москве. В «Вопросах литературы» как раз вышла моя статья о жизни и творчестве Леца. Публикация большой статьи именно о Леце именно в 1968 году и мне, и редакции казалась дерзостью, да, наверно, и была таковой.

Придя за своим авторским номером, я познакомился с новым редактором-зарубежником — это был молодой Алексей Зверев, тогда еще аспирант. В том же году Зверев задумал опубликовать в журнале серию статей  (ему это виделось как дискуссия) о барокко в разных литературах. Появилась статья старика-ленинградца А. Морозова о русском барокко, статья А. Штейна об испанском барокко.

О польском барокко Зверев предложил написать мне.

Бывают ситуации особенно благоприятные для «дилетантов» и «самоучек», свободных от рутины профессиональной филологической среды. Таковы ситуации резкого отставания профессиональной науки в какой-то области. Дилетанту со своим умом даже сподручнее заниматься областью, в которой не надо ни на кого ссылаться, ни с кем полемизировать. Областью, которую никто не замусолил, где ты — Адам. Я во всяком случае предпочитал такие необитаемые островки. Никто до меня о польском барокко в России не писал. Статья получилась интересная, в ней было несколько догадок и прозрений. Было в ней — смелое по тем временам — подчеркивание, что в литературе польского барокко ничего нельзя понять, не вглядевшись в религиозную жизнь той эпохи. Александр Петрович Мацкин, с которым я часто в те годы встречался, сказал мне: «Эта ваша статья о барокко — самый большой даргоценный камень в вашей короне!» Оценили статью и поляки, и наши полонисты. Оценил старик Морозов — и ссылался на мою статью. (А лично с Александром Антоновичем Морозовым мы с Астафьевой познакомились лет десять спустя в Комарово; в Ленинграде он слыл ругателем, к нам же обоим обернулся доброй стороной, которая в нем тоже была; рассказывал о Севере, который хорошо знал; дарил нам свои переводы из немцев; увлекся — через наши переводы — стихами старика Ивашкевича).

На одном из редсоветов по польской литературе, собираемых Майей Коневой в «Прогрессе», подошли ко мне — или в том же 1970-м, когда появилась статья, или в 1971-м — Борис Федорович Стахеев и Виктор Хорев (они всегда в те годы ходили вдвоем) и пригласили сотрудничать у них в журнале «Советское славяноведение». Я написал для них вторую статью о барокко: «Польские романтики о польском барокко».

Необычность замысла этой второй статьи — в том, что во времена польских романтиков еще не было ни понимания того, что барокко — это особая, отдельная эпоха в развитии литературы, ни самого слова «барокко». Тем интереснее проанализировать, как в подобной ситуации историки (поэты-историки!) предвосхищают будущую науку, что они замечают, видят, осознают из того, что потом будет называться «барокко». Среди афористических двустиший Мицкевича есть и такое:

Прошлое нам неведомо, как будущего предел.

Тот лишь провидит прошлое, кто будущее прозрел.

Материалом статьи были парижские лекции Мицкевича о славянских литературах и более ранние варшавские лекции Казимежа Бродзинского по истории польской литературы. Был в статье, как я теперь вижу, и скрытый сюжет: «поэт на кафедре». Видимо, мне в те годы хотелось и самому читать лекции о польской поэзии.

84.

Осенью 1968-го в сентябрьском номере «Дружбы народов» впервые появились наши с Астафьевой польские переводы. Публикация была более чем скромная: одно стихотворение Каменской в переводе Астафьевой и два стихотворения Спевака в моих переводах, а соседствовали с нашими два перевода Асара Эппеля — по одному из Мечиславы Бучковны и Виславы Шимборской.

К моменту нашего журнального дебюта в «Дружбе народов» мы оба с Астафьевой могли предложить журналу — и предложили — довольно много переводов из Ивашкевича, но стихи Ивашкевича журнал отверг: мало того, что верлибры, так еще и без пунктуации!

Отвергали стихи Ивашкевича и позже, в других московских журналах. Во второй половине 1970-х к Астафьвой с просьбой дать переводы стихов Ивашкевича обратилась Наталья Иванова, работавшая в «Знамени». Прислала за переводами курьера, а потом прислала обратно, смущенно объяснив по телефону:

— Мы не думали, что Ивашкевич так пишет!

Беспунктуационная запись стиха, как и другие графические средства, появившиеся в 1910-1920-х годах («лесенка» Маяковского, пользование крупным или жирным шрифтом и т.п.), подчеркивает в современном стихе его особую природу и «неграмматичность», в отличие от «грамматичной» прозы. Ведь стих членится не на синтаксические единицы, а на строки. В традиционном стихе его неграмматичность подчеркивалась иным способом: тем, что каждая новая строка начиналась с заглавной буквы (вещь с точки зрения грамматики такая же нелепая, как и полное отсутствие в стихе заглавных букв и знаков).

В польской поэзии беспунктуационной записью пользовались задолго до Ивашкевича; он же обратился к ней, как и к верлибру, поздно.

Отсутствие точек и запятых в поэзии позднего Ивашкевича для многих московских редакций было буквально шоком. Для некоторых читателей — тоже. В 1979-м номер «Иностранки» открывался — к 85-летию Ивашкевича — большим циклом его стихов без точек и запятых: «Горсть ивовых листьев» в переводах Астафьевой. Тут же раздался возмущенный звонок пожилого читателя: его внук, школьник, увидев такие стихи Ивашкевича, объявил, что тоже откажется от точек и запятых. Татьяна Ланина ответила этому читателю, что Ивашкевич — председатель Польского союза писателей, и указывать ему, как писать, мы не можем.

Но то «Иностранка» и Ланина. В других журналах верлибры Ивашкевича раздражали самих редакторов: даже безотносительно к отсутствию точек и запятых, просто как верлибры. Люди, только-только научившиеся отличать ямб от хорея, свободный стих стихом признать не могли.

В 1974 году к нам обратился Евгений Винокуров, попросил дать «Новому миру» переводы из Ивашкевича к его 80-летию. Мы дали ему стихи Ивашкевича 1960-х и начала 1970-х — сплошь верлибры, да еще без точек и запятых — в переводах Астафьевой; он смущенно позвонил, нельзя ли добавить сколько-нибудь стихов «нормальных». К этому времени в наровчатовском «Новом мире» все хорошие традиции «Нового мира» времен Твардовского быстро выветривались, но все плохие, в том числе неприятие современной поэзии, оставались в полной силе. Винокуров и к нам обоим относился очень хорошо, и противником верлибра не был, сам писал верлибром какое-то время, но, придя в новомирский монастырь, он должен был жить по уставу этого монастыря. Мы поскребли по сусекам. У меня был в тот момент в распоряжении десяток готовых переводов из первой, очень давней книги Ивашкевича «Восьмистишия»: я переводил их для иллюстраций моей статьи о поэзии Ивашкевича в «Иностранной литературе», статья уже вышла, в феврале. Публикация в «Новом мире» в июле таким образом сложилась из стихов 1910-х (регулярных рифмованных стихов с традиционной пунктуацией) и — сразу же — стихов 1960-х и 1970-х (безрифменных верлибров с беспунктуационной записью). «Горох с капустой» — философски пошутил об этом Ивашкевич; так говорят поляки о вещах, смешанных без всякого порядка и смысла.