«Осенью поляки присудили Астафьевой и мне одновременно переводческие премии».
141.
Осенью поляки присудили Астафьевой и мне одновременно переводческие премии. Мужа с женой вместе за границу не посылали. Но нашему начальству пришлось — по причине присужденных нам премий — послать нас обоих на очередной международный съезд переводчиков польской литературы в Варшаву, на котором эти премии и должны были вручать. Это был четвертый съезд переводчиков, он оказался последним.
В советской делегации на съезд был также переводчик с Украины, из Харькова, Юрий Стадниченко, был переводчик из Риги Язеп Османис, уже лауреат (за перевод «Пана Тадеуша» на латышский язык), был эстонский поэт и замечательный прозаик Матс Траат, начинавший тогда переводить с польского, был наш московский коллега Асар Эппель, были две редакторши московских издательств — Майя Конева и Гильда Языкова, а руководителем делегации был переводчик польской прозы Михаил Игнатов, член партии и участник войны.
Все перечисленные собрались и знакомились друг с другом во дворе так называемого «Дома Ростовых», возле дверей того флигеля, где помещалась Иностранная комиссия. Из дверей вышел Виктор Борисов и разгласил — секретную до того, известную лишь ему и его начальству — новость о присуждении нам с Астафьевой польских премий. Тогда мы только и узнали о премиях.
На вокзале в Варшаве советскую делегацию встречал от советского посольства атташе по культуре Евгений Невякин, он подошел к нам с Астафьевой, но, вместо того, чтобы поздравить нас с премиями, упрекнул Наташу (впрочем, с добродушной улыбкой):
— Из Вашей пятерки польских молодых трое — диссиденты!
— Кто же именно? — спросила Наташа.
— Не помню, кто, но трое! — Бдительный Невякин забыл названные ему кем-то (кем-то из варшавских литераторов?) имена. По-видимому, речь шла о Корнхаузере и Боцян, кто был третий, я не знаю и сейчас, может быть, Гостковский? На столь молодых писателей «черные списки» в Москву не посылались, не рассчитывали, видно, что столь молодых станут в Москве печатать.
Слово «диссидент», по привычке употребленное Невякиным, в Польше официально не было в ходу. Зато келейно звучали и не такие слова. Советскую делегацию, в отличие от всех делегаций съезда, пригласили в отдел культуры польского ЦК. Завотделом, из тех, интеллигентского вида чиновников, что существуют для представительства, сказал несколько вежливых фраз. А потом замзав, из тех, которые «для дела», заговорил по-другому. Фамилия его была Тшцинский, «тшцина» (trzcina— одно из самых труднопроизносимых для иностранца польских слов) по-польски — «тростник», но «мыслящим тростником» этот Тшцинский не был. Он продиктовал советским переводчикам длинный список лояльных польских литераторов, которых «они» рекомендуют для перевода, преобладали в списке графоманы, но было и несколько писателей. Затем он назвал тех, кого переводить не следует ни в коем случае: Казимеж Брандыс, Станислав Баранчак, Виктор Ворошильский.
— Ворошильский, — сказал он, — это враг номер один!
Премии в тот год поляки присудили пятерым; кроме Астафьевой и меня, это были переводчики из ГДР, Бельгии и США. В своем благодарственном слове (его магнитофонная запись напечатана в материалах съезда, нам их потом прислали) я говорил, что наши премии — это (перевожу обратно с польского) «признание переводческой работы не только нашей, Астафьевой и моей, но также небольшой, действительно великолепной группы московских переводчиков польской поэзии. Один из них, коллега Асар Эппель, находится сейчас в этом зале, я вижу его отсюда <…> Когда я начинал переводить польских поэтов, писать о поэтах и о польской поэзии, это еще могло остаться эпизодом литературной биографии. Но так не стало, потому что польская поэзия такова, что она притягивает человека вновь и вновь, и он должен снова возвращаться к тем же поэтам, к тем же темам, и я уверен, что и дальше все пространство польской поэзии будет для меня пространством новых открытий, а также новых и новых возвращений к уже близким мне людям, которых я знаю лично, или мне кажется, что я знал их лично, как это было и есть, например, с Леопольдом Стаффом. Мне кажется, будто я всю жизнь общался с этим прекрасным, мудрым и добрым человеком».
В одно из следующих утр за завтраком в кафе варшавской гостиницы «Европейская» мы оказались за одним столиком с человеком, с которым не были знакомы по Москве, но которого однажды в Москве видели и слышали: он выступал в Большом зале ЦДЛ, говорил о необходимости существования интеллектуальной поэзии, приводя в пример Мартынова и Заболоцкого, поэты, сидевшие в зале, слушали этого — нового и для них тоже — человека, не возражали, но отнеслись индифферентно: не то было время, оттепель уже кончилась, уже сняли Никиту.
Это был критик Александр Михайлов, ректор Литинститута, редактор журнала «Литературная учеба», а в Варшаве он оказался еще в одном своем качестве — как заместитель председателя международной ассоциации критиков, собравшейся в те дни. Михайлов, между прочим, почти единственный за многие годы так называемого «застоя», писал об Астафьевой добрые слова как о поэте, и мы это помнили. Мы представились. Он обрадовался и рассказал нам, что в Литературном институте, где он последние годы — ректор, на его вопрос к студентам, кто их любимый поэт, несколько человек назвали Стаффа.
— Я, — признался Михайлов, — никогда до того не слышал этого имени, но прочел ваш томик и согласился, что этот поэт может быть любимым.
— Это был ваш зеленый томик Стаффа, — сказал он. — Вы его переводили. — Слово за слово, мы разговорились, и я даже договорился с Михайловым написать для «Литературной учебы» о современных судьбах русского ямба. Разумеется, так и не собрался написать, а несколько соображений о хориямбах и спондеях высказываю лишь в этих заметках, в связи с переводами ямбов польских (и английских).
В первый же день съезда утром мы оба получили присужденные премии. На нескольких участников съезда из разных стран присутствоваший график Юлиан Жебровский нарисовал шаржи (и опубликовал их в газете «Жице литерацке»). Он подходил к изображенным, чтобы они подписали шарж.
Вечером был банкет для всех участников съезда в небольшом старинном дворце конца XVIII века в Яблонне, километрах в двадцати от Варшавы. На память у нас с Наташей остался снимок, мы стоим в одной из комнат дворца рядом с Марианом Гжещаком и какой-то участницей съезда, не помним, из какой страны, похоже, что из Румынии или из Болгарии, она пьет бокал шампанского за здоровье Наташи, лауреатки.
А еще позже, почти уже ночью мы пригласили всю советскую делегацию обмывать наши премии в наш номер в гостинице. Буфет (водка и соки: апельсиновый и томатный) работал до двух ночи, после двенадцати цены были ночные. Наш коллега с Украины пел украинские песни. Матс Траат, после долгих уговоров, спел эстонскую песню. Пел он неожиданно хорошо, с благоговейным отношением к мелодии и тексту. Столь же благоговейное его отношение к эстонским традициям видно даже в справочнике Союза Писателей СССР, где он фигурирует как «Матс, сын Анны», а не с отчеством, как остальные 10 тысяч советских литераторов разных народов. С Матсом мы обменялись адресами, позже послали ему свои книги, а он нам — русские переводы своих; я одалживал ему для работы собрание стихотворений Ружевича, которое он мне аккуратно вернул. Год спустя, в 1980-м, он возил нас на такси по Таллину и окрестностям, показал нам удивительно чистенькое эстонское кладбище километров в десяти от города, водил по заповеднику эстонской деревянной архитектуры на другом берегу Таллинского залива и, конечно, по Старому городу. В следующий наш приезд он привел нас в полузакрытую клубную столовую таллинских интеллигентов, войти в нее можно было лишь с помощью магнитного жетона. Еще в Польше, в одной из бесед, на пути из Варшавы в Краков Матс спросил нас: — Как вы думаете, сколько книг я написал? — Десять, — сказал я, с большим запасом, как мне казалось, но не угадал. — Двадцать, — ответил Матс. И пояснил: — Писатель маленького народа должен много работать.
