Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве | [ЭПИЛОГ]
Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литве
Шляхетская история 1811—1812 годов в двенадцати книгах стихами
[ЭПИЛОГ]
О думы на парижских мостовых
Под гром и стук повозок ломовых!
Мы ложь мешаем с му́кою и горем,
Проклятья изрыгаем, в гневе спорим.
Позор нам! Убегая в час чумы,
Несли свой ужас на чужбину мы.
У беглецов и век течет в недуге,
Мы нечестивца обретаем в друге.
Нас застращали, ждут, что перемрем,
Огородили цепью нас кругом.
10 Не сыщешь сострадания ни в ком!
Весть каждая — звон похоронный в Польше,
И страх распространяется все больше.
Нас манит издали могильщик-враг,
А здесь... здесь ждут, чтобы наш род иссяк.
Надежды луч нам не заблещет в небе.
Так диво ли, что мы клянем свой жребий,
Так чудо ли, что все друг друга жрут
И что безумствуют под гнетом пут?
***
20 Я, птица малая, и жил мечтами
Уйти от гроз, забыть про гром и пламя,
Искать к покою, к радости пути,
Вернувшись в детство, Родину найти.
Не благо ли, с друзьями сесть к камину,
Всеобщих бедствий позабыть причину,
В Европу наглухо захлопнуть дверь,
О Польше думать, не о днях потерь,
О счастье вспоминать, забыв чужбину?
Да, пробовали мы. Но не смогли:
30 Струятся кровь и слезы там вдали.
О где ты, слава милой нам земли?
Об этом мыслить не хватило духа,
Народ терзается и стонет глухо.
Сама Отвага, руки заломив,
Глядит на край наш — жив или не жив?
Там поколенья стонут в черном крепе,
Гремят проклятья, и бряцают цепи.
Там мысль не воспаряет в высоту,
Орлы шарахаются на лету.
40 О Матерь-Польша, ты в разверстой яме...
Нет сил. Молчу. Что выразишь словами?
Кто похваляться смеет перед нами,
Что от безмерной боли исцелит,
Что сдвинет тяжесть мраморную плит,
Что скрывшиеся в тайнике глубоком
Внезапным слезы вызволит потоком?
Нет, не рождается такой поток.
Глаза сухие... Нужен долгий срок.
Когда умолкнет мести голос львиный,
50 Утихнут труб клокочущих лавины
И у границ, что Храбрый начертал,
Промчатся польские орлы, как шквал,
Напьются крови, наедятся плоти
И сложат крылья, утомлясь в полете,
Тогда наш враг испустит смертный крик,
И возвестит свободу этот миг.
Увитые дубовыми венками,
Вожди отставят боевое знамя,
Сойдутся для беседы тихой с нами.
60 Нам позавидует тогда весь свет!
Вожди заплачут в этот час побед,
Припав к гробам отцов в тоске великой.
Но плач не может запятнать их лика!
В минувшем да и в будущем для нас,
Прибежище искавших много раз,
Осталась лишь одна страна такая,
Куда поляки, горести не зная,
Приходят — детства нашего страна.
Как первая любовь, светла она.
70 Мы там не ведаем о тяжких ранах,
О попранных надеждах, об обманах,
О сопряжении событий странных.
Там гнева нет и нет почти что слез.
О, помню... Я таким счастливым рос!
Быть в той стране — предел моих мечтаний
И рвать цветы, как прежде, на поляне,
Хваля их сок целебный, их наряд,
Отбрасывая те, в которых яд.
Она была невелика, но краше
80 Всех прочих стран, она была лишь нашей!
По памяти ее я воссоздам,
Там все принадлежало только нам.
Как пышно липа возвышалась там
С ее могучей и прохладной кроной!
Все было нашим: камень, ключ студеный...
В ее пределах каждый уголок
Нам был знаком. Порыв нас вдаль не влек.
Кто на чужбине нам остался верен?
Кто для любви и счастья не потерян?
90 Кто? Жители далекой той страны.
Мать, братья и соседи нам верны!
Когда там кто-то уходил навеки,
Какая скорбь рождалась в человеке!
Была до дрожи память дорога́.
О господине плакал там слуга,
Как женщина горюет здесь о муже.
Здесь сын отца жалеет, как оружье
Жалел там воин, честь свою блюдя.
Там пса жалели так, как здесь — вождя.
100 Друзья мне пособляли в разговоре,
Словцо к словцу тихонько прибавляли.
Так журавли идут весной из дали,
Но, жалобу услышав на ветру,
Мальчонке вниз роняют по перу,
Чтоб тот в заклятом замке сделал крылья
И в небо взмыл, свободный, без усилья...
Дождусь ли, чтоб к жнецу иль пастуху
Явилась эта книжка под стреху?
Крутить крестьянки будут веретена,
110 Петь о девчонке станут несмышленой:
На скрипочке играла и гусей
Порастеряла с песенкой своей.
И о красавице споют, сиротке,
Она гусей сгоняла к загородке.
Пусть эту книгу вслух прочтут потом,
Она, как песня. Пусть войдет в их дом.
Пусть эконом стихам внимает тоже,
Да и помещик рядом в день погожий
Усядется и сам им объяснит
120 Все трудное, ведь объяснять не стыд.
Меня ж пускай и хвалит, и бранит.
Под липою, когда-то на забаве,
Слыхал я в детстве повесть о Веславе,
Песнь о Юстине, и мы были вправе
Гордиться ими, грезили о славе,
Которая в сердцах еще жива.
Ведь лавры Капитолия — трава.
Венок не краше ль, жницами сплетенный, —
Там василек, там руты лист зеленый.
54 И у границ, что Храбрый начертал... — Князь, позднее король, Болеслав I Пяст Храбрый (966—1025). Много и успешно воевал, расширил территорию государства. В 1017 г. захватывал Киев. В знак своего могущества велел вколотить сваи в дно Днепра и Зале.
123—124 Слыхал я в детстве повесть о Веславе, / Песнь о Юстине... — «Веслав» — идиллического характера поэма Казимежа Бродзинского (1791—1835), к которому питал симпатию Мицкевич, хотя в пору его детства «Веслав» не был еще, конечно, написан. Юстина — героиня стихов Францишека Карпинского, называемого «певцом Юстины».
176 Ведь лавры Капитолия — трава. — Мицкевич имеет в виду лавровый венок, которым венчали в эпоху Возрождения в Риме на Капитолии выдающихся поэтов, пишущих на латинском языке. К ним принадлежат поляки Клеменс Яницкий (1516—1543), известный в свое время в Европе под именем Клементиус и Матвей Казимеж Сарбевский (1595—1640), прозванный «Горацием Средневековья».
