Письмо варшавянке в Лондон

 

Далекой незнакомой далекий незнакомый...

Давно ль в кафе богемных, в подполье коловратном,

а уж все глубже тонем в глухой тоске по дому,

блуждаем, будто тени Великих Эмигрантов.

 

Еще порой мы вспыхнем влюбленностью былою,

еще мы руку тянем к перу и к револьверу,

а уж над нашей жизнью и счастьем и волей

волной взметнулась горечь, выше всякой меры.

 

Еще в нас те пейзажи, привычные для глаза:

березы и распятья, песчаная дорога...

Треск выстрелов мы слышим и слова приказа,

и горький запах гари города родного.

 

Еще морозным мраком тело наше дышит

и лагерною грязью и смрадным бараком,

а в нас уж вырастает, вздымаяь все выше,

выше, чем жизнь и счастье и воля и разум, —

 

любовь, любовь без края. Кто ж из нас забудет,

бродя в чужих столицах, богатых и пышных,

руины (вновь живут в них бездомные люди),

кто ж тихий-тихий шепот издали не слышит?...

 

Каждый булыжник улиц, каждый дом аллеи,

свет фонарей вечерних, тень подворотни каждой

будят глухую память, надежду в нас лелея,

что мы... «Ведь там, в Варшаве, у нас точь-в-точь так же...»

 

И дерево любое, любой каштан в ограде,

любой мотивчик песни, мелодии модной

напомнят ночь тогдашних подпольных типографий,

ночь у наборной кассы и радио Лондон...

 

Дождь осенний, дождь польский льет, по лицам льется,

и резкий ветер треплет ясень безлистный,

идут к востоку тучи, зовет нас издалёка

Отчизна. Как мы можем отречься от Отчизны?

 

Еще звучат нам струны гектографа ручного,

крики Аллеи Шуха, мертвый мрак тюремный,

а нам уже лишь мыслью, лишь памятью снова

возвращаться. Но лучше — если память дремлет.

 

Еще в глазах та осень, руины и пожары,

в дыму, в дыму проклятом город наш, дом наш,

и тот прощальный голос радио Варшавы,

и — ну, конечно — плач твой. Помнишь ли, помнишь?

 

А нам уж на чужбине, под чужой луною,

где чужие руины, как сгустки крови, ржавы,

видеть и видеть в грезах пепелище родное

и так идти через Мюнхен, как будто через Варшаву.

 

И я напрасно, напрасно пытаюсь перечить зову,

тоску заглушить пытаюсь, но сердце ее не поборет.

Как будто небо сквозь тучи, дно ручья сквозь воду,

сквозь город чужой мне виден мой единственный город.

 

И в час, когда месяц в небе обливается кровью,

а ночь — как там, в Варшаве, сине-золотая,

песнь, что полна тоскою, жалобой и любовью,

я шлю туда, в наш город, как журавлиную стаю.