Поэма о городе Люблине

На башне с часами вертелся юлой

лихой петушок жестяной.

Стена облаков синеоких

распалась на тысячи окон:

лампы, звездные нимбы.

 

Над лугом

склонился Люблин —

один,

с тишиной в обнимку.

 

Кругом

дымит чернозем,

голову кружат холм за холмом,

 

и мгла по всей разлилась земле,

сады зачеркнув и реки.

Земля закрыла глаза во мгле,

смежая темные веки.

 

***

Не слышно в тумане шагов, приближающих путника к городу родному. Полевые тропки растут, набухают, превращаясь в дороги, а те вновь широко разливаются среди волнистых полей. Дорога тянется. Ветер резво шуршит в колосьях. Скоро полночь, но кто-то еще гремит у колодца ведром. Скрипит колодезный журавль. Здесь деревня еще. Деревня. Месяц бежит среди туч. Рассеивается туман. Путник, вот уже вьются улочки старого предместья, Венявы. Давно еще, когда виноградники оплетали эти холмы, имя ему было — Венява. Проходя между теней руин и оседающих в землю старых домов, ты думаешь, путник, только о том, чтобы город любимый обнял тебя и к сердцу прижал.

 

***

Темнее.

Холмы и рощи, река и лес

венками не застят очи. 

Темнее.

Из чрева распахнутых настежь небес

бегут бесшумно медведи ночи.

 

К каждой душе

подбирая ключ,

будут бродить по улицам перегретым,

пока не рванет вулканом, пробив оболочку туч,

месяц,

весь мир заливая светом.

 

Гремит барабаном железо крыш.

Вверху и внизу ложится в неровный ряд

жемчужный лампас:

лампы в отвесной громаде горят

в этот поздний час.

 

Но лампой медведей не отпугнуть —

синагоги, трактиры, дома, канавы

черная лапа сгребла, как хлам.

Ах, потолки сейчас треснут по швам!..

…но наконец-то светлеет путь.

Вот он,  месяц над улицами Венявы.

 

***

Путник, вот твой товарищ — круглый серебряный месяц далекий. Он пойдет с тобой в ногу, поведет тебя в город мертвых, где родные твои лежат под камнями и дерном. Посеребрит для тебя полукружье старых домов, покажет призраков в костеле у замка и снова в поля уведет по улице, что зовется Широкой, через Калиновщизну и ЧвартекВенява, Калиновщизна, Чвартек — названия жилых районов в Люблине. Здесь и далее прим. пер.[1].

Это месяц, товарищ. И пусть называют его поэты лунным диском, голубем, серебряной лодкой небесной — для тебя это просто месяц. И, быть может, проступят в его очертаниях пан ТвардовскийПан Твардовский — герой польской народной легенды и основанных на ней литературных произведений, якобы продавший свою душу дьяволу и до сих пор пребывающий на Луне. [2] или святой Георгий. Ведь точно такой же месяц стоял над улицей нашей, когда мама рассказывала мальчишке: там святой Георгий с драконом борется. А было это в том самом городе, куда возвращаешься ты, словно блудный сын.

Ветер, вновь поднимается ветер. Оба они, вместе с месяцем, в сторону кладбища, к отцовским могилам бредут. И чьи-то голоса приносит ветер с башен и крыш городских.

 

***

Часы — печальные лица ночи —

сообщают пароль: пол — ночь, пол — ночь…

Внизу, под знаками зодиака —

льняные скатерти площадей.
И скованы улицы, длинные лодки мрака,

цепями оранжевых фонарей.

 

На краю Люблина —

прямоугольный

остров мертвых, и по ночам

декламируют громко каштаны и клены

поэму ветра надгробиям и цветам.

 

Глухие аллеи с голосом труб водосточных

что-то под нос бормочут.

И бледная тень звезды,

падая, прислоняется к папоротнику-полуночнику,

к зарослям резеды.

 

Забронзовевшие ангелы,

кресты из мрамора,

не отгоняя густой тополиный пух,

грудные клетки могил сдавили почти что намертво.

 

Где-то поет петух.

 

Но ты запомни, запомни, живой пока еще,

что написано на воротах кладбища:

«Я усну и стану прахом навсегда — но восстану я из праха в день Суда…»

 

***

Переполненный грустью, задумчивый, о мире не знающий ничего, идет путник по городу. Город глух. На улице главной то здесь, то там слышна болтовня запоздалых прохожих, то здесь, то там закрываются с лязгом ворота.

И шаги его опускаются на брусчатку — словно во сне, невесомо. Но идет-то он среди стен, ему хорошо знакомых. Не будь он рассеян, в сиянии фонарей прочел бы вывески на магазинах. Вон в том, на углу, ему в детстве купили жестяную трубу. Возле того, отправляясь на фронт, он прощался с матерью и сестрой. А вот и дом, где он пережил счастливейшие минуты. На третьем этаже открыто окно. Кто-то играет на пианино.

А теперь — темнота. Это не месяц за тучами скрылся. Это Краковские ворота черной мглой тебя обняли, путник. Проснись же, проснись, оглядись вокруг! Ты почти на площади Рынок.

 

***

Камни, дома,

темные стены. По крыше

скатывается месяц, он уже низко-низко.

Подожди-ка. Постой, взгляни же:

словно жемчужина, он упадет сейчас в миску

рыночной площади —

та зазвенит,

услышишь.

 

Серой ночью,

не сдвинувшись с места,

у окон, ворот и подъездов,

сломавшись, свои преклоняет колени

больной силуэт

фиалковой тени.

 

Звезды желтые — их срезал июльский зной —

летят, рассыпая стружки небесного драгметалла,

и, точно следы от пуль,

мерцают во тьме ночной

на окнах ослепших,

на здании трибунала.

 

Ночь летняя терпеливо ждет,

скользнет ли месяц, звеня игриво,

сойдет ли по улице Гродской вниз.

Серебряный легкий его полет

пахнет росой, как цветочный бриз…

 

…и до чего же красиво!

 

***

Но до утра далеко еще, хоть июльские ночи коротки. Можешь долго вот так стоять, вдыхая волшбу ночную.

Рынок. Вот дом АцернаАцерн — прозвище польского поэта Себастьяна Кленовича (1545—1602), прожившего в Люблине большую часть жизни. Дом №2 на площади Рынок Кленович получил в качестве приданого, женившись на дочери люблинского заседателя Яна Вислицкого Агнешке.[3], вот дом Собеских. Вот и дом, где каменных львов силуэты парят на углу фасада. Помнишь, ну как же не помнить! Именно здесь ты узнал, что такое поэзия, слушая вечером голос старого города.

Преврати свою память в стихи. Сами эти слова — поэзия, память — узами кровными связаны.

 

***

Вот и стихи:

Небо меняется, ветер лепечет что-то.

Бывало, летел  он стрелой — а сейчас не шустрей улитки.

Небо шелестит фиолетовой шторой.

Ветер был ветром, а стал улыбкой.

 

На улице Доминиканской сливаются в хоре

нежные голоса во славу девы Марии,

и с Архидиаконской им вторят

одинокие скрипки, всегда вторые.

 

И радуги арка, увитая, словно плющом,

мелодичным молчанием крыш и окон,

на чело костела большим лучом

падает, словно локон.

 

А сейчас кто-то бронзовым кулаком

в нутро тишины колотит.

Это вечерний колокол

под церковным крестом

начинает гудеть металлической плотью:

 

раз — и два — и три…

 

***

В целом мире, путник, есть только месяц и шеренги домов, ветер и тени костелов, звезды и омуты улиц. Ты идешь и идешь, снова минуешь ворота, вверх бредешь переулками возле замка, стоишь перед низкой зарешеченной аркой. Над ней блестит ликторский пучок — розги и острый топор. И вот позади решетка и замковый двор, и ты прошел у подножия башни князя Даниила.

Ты в замковой часовне. Опустись на колени. Эта сокровищница — сердце Люблина, города Ягеллонов.

 

***

В окнах костела сияет лето

стоячей водой лунного света.

 

Темные своды пробил насквозь луч белесой эмали.

Как называется этот цвет, сумерки не сказали.

Бледный, но бледностью этой ярок,

бродит глухой коридор-скиталец —

словно ночь голубая, своего не теряя блеска,

серебряным водит перстом по стройной готике арок,

по старым фрескам.

 

Так ребенок, читая, водит по книге пальцем…

 

Здесь выписан на скале трон Богородицы, дальше —

Христос темноликий по двум одинаковым чашам,

раздвоившись, вино разливает.

 

Святые отцы-пустынники, Мария, цветы и птицы,

летящие крупными каплями с каждой стены,

архангелы, расскажите — о чем они, ваши сны?

Что там за апокалипсис орлам и драконам снится?

 

Нет, ни одной трубы ангельской не слыхать.

 

Месяц во мраке костела катится вспять.

 

За стеклом Орион мерцает.

 

***

Было время чудес и диковин. Всё прошло, стало буднично, серо. И лишь этот месяц…

Что ж, пора, тебе нужно идти. Спустись по улице Замковой во мрак переулков, вынырни из темноты на улице Широкой, которая и в самом деле широкая. А оттуда, через уснувшее предместье, ноги сами понесут тебя, ночной путник, в далекий мир. Оставь эти стены, хорошо знакомые тебе еще с тех времен, когда ты бегал здесь за деревянным колесиком, когда с восторгом глядел на многолюдную процессию в праздник Тела Христова, когда каждый сочельник таким был серебряным, что не в сказке сказать.

А сейчас?

Тех людей уже нет, тех времен нет в помине. Но тень твоя, как всегда, идет рядом с тобой, и ночь отлита из лунного серебра. Оставь этот город, оставь его с легким сердцем — так же, как приветствовал ты его.

 

***

Флюгер поет, кружась проворно,

в небе паучья звезда взошла,

и фонари среди веток черных

сгорают почти дотла.

 

Теплый запах плывет из пекарни,

льется ночной тишины поток.

Если б не лаял пес на окраине,

как бы ты был одинок!

 

Если б не эта речушка,

чей голос почти не слышен,

подруга небес, лазурью раздетая,

живущая, как во сне,

 

которая с вечера до рассвета

вздыхает и жарко дышит

среди стен…

 

***

Доброй ночи, город старый, доброй ночи. Белые дороги уходят отсюда на север, свиваются в стёжки-дорожки, а те разливаются мелкими ручейками тропинок. И путник на одной из них становится маленькой точкой.

Вот он исчез за холмом.

Доброй ночи, город,

доброй ночи…