«Поэзию у нас по-своему уважали. Поэзии боялись...»
60.
Среди событий польской жизни конца 1965 года, таких, как подготовка к празднованию 1000-летия христианства в Польше (1966), как родившееся в этой атмосфере послание польских епископов немецким братьям во Христе («Прощаем и просим прощения»), ответное послание немецких епископов, буря в Польше по поводу этого, — среди таких событий не очень замеченным прошло появление нового журнала, журнала «Poezja».
В жизни польской поэзии 1965 год был как бы цезурой, «равноденствием». В 1963-м кончились дебюты «поколения '56». Дебюты следующего «поколения '68» начнутся в 1967—1969-м. Критика, литературная среда, публика, сосредоточившие было все внимание на молодых, огляделись, одумались и заметили, вспомнили, что поэзия делается не только молодыми. Публикуются новые стихи Казимеры Иллакович, в 1966-м выйдет ее новая книга стихов — «Шепотом». В 1963-м вышла новая книга стихов Ивашкевича «Завтра жатва», первая книга того шестикнижия, которое станет вершиной его поэтического творчества. Публикует новые книги виднейший и по-прежнему влиятельнейший из поэтов польского авангарда 20-х годов Юлиан Пшибось.
Пшибось и был инициатором создания журнала, в редколлегию вошли поэты разных поколений: Пшибось (р. 1901), Артур Мендзыжецкий (р. 1922), Збигнев Херберт (р. 1924), Мариан Гжещак (р. 1934). В 1968-м все эти поэты вышли из редколлегии журнала, и журнал изменился кардинально. Впрочем, и в 1965-м власти воспротивились тому, чтобы главным редактором журнала стал Пшибось (в 1965-м власти снова уже решали, власти, а не поэты, кому быть главным даже в чисто поэтическом дурнале) и поставили главным профессора Я.З. Якубовского. Тем не менее Пшибось, один из заместителей главного, задвал тон и стиль и жанр журнала: поэзия в контексте других искусств. Благо сам Пшибось великолепно чувствовал и современную архитектуру, и современную скульптуру, и сценографию, и пространтсво в искусстве как таковое (у него есть статьи во всех этих областях).
Меня новый журнал заинтерсовал. У нас в московской секции поэтов как раз велись в те годы бесконечные разговоры о том, что надо бы нам иметь журнал поэзии. Появившийся итоге альманах «Поэзия», опекавший провинциалов, был, увы, безнадежно провинциальным. Но и нынешний московский журнал поэзии «Арион» далек от того уровня, на каком первые два-три года держался польский журнал «Poezja».
На польские журналы в Москве в те годы можно было подписываться, но «Poezja» как журнал новый в списки еще не попал, я раздумывал, как бы раздобыть журнал почитать, и тут встретил, в апреле 1966-го, Владимира Огнева. Он обрадовался встрече: — Вы же читаете по-польски и интересуетесь Польшей! — воскликнул он. А у него, сказал он, как раз собралось уже шесть номеров нового польского журнала «Poezja», о котором надо бы написать, он бы и сам написал, но ему теперь некогда, он совершенно ушел в кино, пишет сценарий, участвует в съемках фильма.
Огнев до этого занимался польской поэзией (как, впрочем, и поэзиями многих других народов). Первое московское издание Ружевича в 1963-м — заслуга Огнева, а книга эта стала событием. Стена, стоявшая у нас на пути развития свободного стиха и современного поэтического языка, стена, казавшаяся несокрушимой, впервые дала трещину. Заслуги Огнева перед нашей поэзией и нашими поэтами — многочисленны. Я лично помню его восторженную внутреннюю рецензию на рукопись моей второй книги стихов «Наташа» осенью 1960-го; вместе с восторженными же отзывами Рыленкова, Бокова и Винокурова огневская рецензия толкнула тогда издательство издать мою книгу вне очереди и вне плана, немедленно, книга вышла через год.
Но вернусь к сюжету. Я прочел одолженные Огневым шесть номеров журнала «Poezja», написал — первую в жизни — статью: «Журнал поэтов». О современной польской поэзии, по канве публикаций журнала, благо публикации были интересные и разнообразные. Статью я предложил в «Иностранную литературу», они попросили сократить ее в полтора раза. Я же, как человек увлеченный, хотел рассказать побольше. Поэтому, забрав у них рукопись статьи для сокращения и убедившись, что никаких пометок на рукописи нет, я, спустившись в метро «Новокузнецкая», не поехал к себе домой, а вышел в центре, прошелся по весенней погоде до Пушкарской улицы, где тогда помещалась редакция «Вопросов литературы», и предложил статью им. Они мгновенно прочли мою статью и попросили в полтора раза расширить, что я с удовольствием и сделал. В мае она ушла в набор, в августе 1966-го вышла.
Из Варшавы позвонил в редакцию Анджей Дравич, поздравлял и благодарил редакцию, вскоре он посвятил моей статье полстранички в своем очередном ежемесячном обзоре советских журналов, который он вел в журнале «Poezja». Мою обзорную статью Дравич оценил как «компендиум информации» о соверменной польской поэзии. Слово «компендиум» польская критика 1960-х употребляла довольно часто; у нас же в 17-томном словаре русского языка оно давно ютится на птичьих правах Грановского. Далеко позади у нас времена солидной работы и основательности; в польских же гуманитарных науках, будь то литературоведение или история, основательные авторы и книги в 1960-х годах еще не были редкостью, и слово «компендиум» не было устаревшим.
(Это эстетика. Но нечто подобное было и в этике. В самом что ни на есть житейском и животрепещущем смысле. Кое-что еще не исчезло в Польше в 1960-х годах. В 1963 году, в первый мой приезд, меня поразило, что у поляков еще в ходу словосочетания «uczciwy człowiek» и «nieuczciwy człowiek» — «порядочный человек», «непорядочный человек» — и невыгодно, даже опасно было прослыть «человеком непорядочным», себе дороже. У нас же эти слова давно отсутствовали в живом русском языке, мы их знали только из русской классической прозы).
Кроме Дравича, был и другой отклик: сокращенный полуперевод-полупересказ этой моей статьи напечатала — случай беспрецедентный — популярная массовая газета «Жиче Варшавы». А Дравич с тех пор несколько лет откликался на мои очередные статьи.
61.
В 1965 году продолжением ушедшей оттепели стала для нас Польша. В 1966 году оказалось, что продолжением оттепели может быть — полонистика. Поясню. В августе 1965 вышли почти одновременно моя третья книга стихов «Пути сообщения» в «Советском писателе» и моя первая статья о польской поэзии в «Вопросах литературы». Третья книга — тогда я этого не знал — надолго станет последней: четвертая выйдет лишь через четырнадцать лет. Но я знал — и до сих пор помню, — что из книги выбросили двадцать стихотворений: пятнадцать выбросил небезызвестный редактор Фогельсон (увековеченный Олегом Чухонцевым: «... как будто на предмет изданья // звонит редактор Фогельсон...») и еще пять выбросил заместитель главного редактора и внутренний издательский цензор знаменитый тогда Борис Иванович Соловьев.
Поэзию у нас по-своему уважали. Поэзии боялись.
— Поэзия — это бронебойная сила! — сказал двадцать лет спустя человек, сменивший покойного Бориса Ивановича, человек молодой, моложе меня. Он сказал это после того, как снял из моей — пятой — книги шестьсот строк, и редактор книги пришел к нему поговорить и попытаться что-то отстоять. Восемь строк он отстоять не смог. И услышал тогда и передал мне этот афоризм о поэзии как бронебойной силе. А с авторами новый заместитель главного, в отличие от Бориса Ивановича, в подобной ситуации не разговаривал. Тот — разговаривал. Можно было даже спорить с ним, два стихотворения в третьей книге я у него отспорил.
Статью же мою в «Вопросах литературы» напечатали вообще без поправок. Зарубежной литературой в 1966-м в Москве можно было заниматься. Можно было заниматься даже зарубежной философией, если не нарушать неких, молчаливо принятых всеми правил, в тех же «Вопросах литературы» публиковали также статьи о зарубежной философии: Юрия Давыдова и Пиамы Гайденко, молодого Сергея Аверинцева. В дальнейшем в этом журнале еще шесть лет статьи мои печатали, почти не трогая. Снимали ритуально две фразы: одну снимал заместитель главного Лазарь Ильич Лазарев (чтобы главный, Виталий Озеров, знал, что Лазарев статью прочел), вторую снимал Озеров (чтобы в редакции знали, что он статьи прочитывает). Разумеется, так было только в «Вопросах литературы», в других журналах бывало потом всяко, да и в «Вопросы» пришел потом вместо Озерова другой главный, пожестче, и мое сотрудничество с журналом прервалось на многие годы. Но журнал уже вывел меня на орбиту как полониста. И продлил для меня на несколько лет иллюзию относительной свободы, это было для меня продолжением оттепели.
