Предисловие к «Книгам народа польского и польского пилигримства» Адама Мицкевича (4)

X.

Тяжелый ход событий тридцатого года, падение надежд и мертвящая действительность последующих лет отразились в Польше утратой веры в человеческие силы. Утомление явилось на смену бодрости. Надежда на помощь Провидения сочетается с горячим стремлением осознать религиозный смысл национальных страданий. Как здоровый человек, часто полный суетных стремлений, не замечает своего здоровья, так часто нация лишь в болезни впервые постигает свою индивидуальность. 3 мая тридцать первого года, в годовщину старинной конституции, масон Казимир Бродзинский прочел лекцию  «О народности поляков», в которой ясно выступает мессианистическая идея, выросшая на почве масонства и раскрывшаяся в оценке народных польских страданий этого года: «Если бы даже наш народ в целом поколении, как первый на свете пример, дал себя замучить для выполнения своего призвания, и тогда воля его достигла бы торжества; прах наш был бы святыней; крест поставленный над ним был бы целью пилигримства людей, идущих ко гробу  н а р о д а — у ч е н и к а  Х р и с т о в а».

В стихотворении «В день Воскресения Господня» Бродзинский обращается с молитвой: «Хвала Тебе, Господи Христе! Народ, шедший по Твоим следам и страдавший по образу Твоих страданий, пуст воскреснет в день Твоего Святого Воскресения!»

Много лет спустя Бродзинский обратился «к братьям в изгнании» с «Посланием», которое указывает, что дух мессианизма еще более в нем разгорелся; он умоляет эмиграцию прекратить распри и оставить споры в печати: «Нам нужно сеять любовь, терпение, отзывчивость, а вы сеете сорные травы: партийность и ненависть. Жизнь Христа — прообраз жизни и страданий нашего народа… Веруйте, что вера Христова воссияет во всей своей огненной чистоте через Польшу, а Польша верою спасена будет. Рядом с местами страданий Господних будут поставлены места страданий Польского народа, и рядом с хоругвью Агнца будет поставлена хоругвь польского орла». В этом же направлении неустанно работала и мысль Мицкевича в те месяцы, когда он выехал из Рима в апреле 1831 года и до августа пробыл во Франции и Швейцарии. Начиная с августа он то живет в Дрездене, то под чужим именем странствует в Познани. Он всею душою стремился в Царство Польское, по некоторым известиям переходил границу, но не мог использовать своей поездки долго и в состоянии полного угнетения вернулся в Познань. Следя за каждым днем войны и переходя от надежды к отчаянию, он лихорадочно работал и лихорадочно жил. В марте 1832 года он написал Лелевелю письмо, выражающее как тогдашнее его настроение, так и взгляды, которым навсегда он остался верен: «Бог не позволил мне быть участником каким бы то ни было в деле таком великом, таком важном по своим последствиям. Я живу только надеждой, что бездеятельно не сложу в могиле рук… Здесь общие жалобы на несогласия, которые легко можно было предвидеть, потому что они вынесены из Варшавы и только дозревают во Франции. Мне думается, одни доверяются французскому правительству, другие народу или людям движения. Я же обе эти французские партии считаю шайкой безнравственных эгоистов и нисколько на них не рассчитываю. Я возлагаю большие надежды на наш народ и на события, которых не предвидит никакая дипломатия… Я думал бы, что нашим стремлениям следовало бы давать религиозно-нравственный характер, и что фундамент надо поставить на католичестве. Знаешь ли ты сочинения Ламеннэ? Это единственный француз, который искренно плакал о нас: его слезы — единственные, виденные мною в Париже. Пребывние в Польше и все, что слышал я о Силезии, окончательно утвердили меня в моих принципах. Может быть, народ наш призван проповедовать людям Евангелие национальности, нравственности, религии[1]и презрения к бюджетам, единственному основанию современной политики, воистину мытарской».

В полном соответствии с основой своего миросозерцания, высказанные в письме к Лелевелю взгляды Мицкевич развил и укрепил в «Книгах народа и пилигримства», написанных им в тот же год.

23 июня 1832 года Мицкевич в обществе нескольких соотечественников покинул Дрезден и выехал во Францию. В Париж он прибыл 1 августа и приступил к работе, о горячности которой свидетельствует его письмо к   Хлюстиной, написанное в ноябре этого года: „je  nе  vous  parlerai  pa s  de  mon  е́tatmoral.  Vous  savez  се  qui  se  passe  dans  mon pays...  Je  suis оссuре́  de  travaux  litteraires,  е́́crivant  et  imprimant  avес  chaleur  fiе́vreuse  et  des  mouvements convulcifs.  Сеlа m'empѐche  de  devenir  fou”. 

Мицкевич печатал в это время «Книги народа польского и польского пилигримства» появившиеся, как уже сказано, анонимным изданием в декабре этого года.

Мне кажется, что А.Л. Погодин во втором томе своего труда о Мицкевиче слишком суживает цель написания этих «Книг», полагая, что автор имел в виду злободневную задачу — «дать этой толпе эмигрантов нравственное руководство, чтобы поднять ее над омутом мелких партийных счетов и напомнить ей о высшем назначении страдающего народа… В Дрездене это было еще психологически возможно: с массой эмигрантов, перенесших на почву Парижа все свои старые счеты, он еще не сталкивался, он не мог еще идеализировать ее… В Париже он уже иначе почувствовал себя среди своих». Главы 3, 11, 19 и 20 «Книги пилигримства» указывают на то, что Мицкевич не идеализировал эмиграции, но каковы бы ни были побочные цели их написания, «Книги» увлекли не только эмигрантов, но и французов. Их появлению во французском переводе, сделанном графом Монталамбер[2], предшествовало извещение, написанное Ламеннэ: «В скором времени появится небольшой томик Мицкевича, бесспорно поэта нашего времени. Там есть вещи приводящие в восхищение. Не забывая всего расстояния, которое разделяет слово человеческое и Слово Божие, я иногда готов воскликнуть: „Это также прекрасно, как Евангелие”. Столь чистое выражение Веры и Свободы вместе — это чудо в наш век рабства и неверия»[3]. Эти строки были написаны еще в то время, когда Ламеннэ был в лоне католической Церкви и не снимал священства.

XI.

Первым крушением, которое потерпела «пилигримская ладья поляков», была папская грамота епископам Польши 9 июня 1832 года. Эта грамота, данная Папою не без давления императора Николая, называла инициаторов восстания «лжецами», виновными «в возмущении против законной власти монархов» и в том, что «они заставили облечься в траур свою печальную отчизну, лишенную всякой связи с законным подданством». Папа Григорий XVI[4] радовался, что «спокойствие и порядок восстановлены», и, называя Николая «великодушным Государем», предписывал полякам повиновение.

Вскоре после произнесения осуждения польскому делу Папа дал грамоту на имя епископа Реннского 5 октября того же года. Выражая свое порицание Ламеннэ по поду направления его литературных работ, Папа в тоне глубокого осуждения говорит о Мицкевиче: «К первому поводу горести вскоре присоединился второй, книжка о Польском пилигриме, сочинение исполненное дерзости и злобы, относительно которого ему (Ламеннэ) небезызвестно, что оно снабжено большим и сильно написанным предисловием одного из первых его (Ламеннэ) учеников (графа Монталамбер), которого мы принимали так же, как и его самого (т.е. Ламеннэ), с благосклонностью в прошедшем году»[5].

Учитель и ученик отнеслись к этому событию по-разному. Ламеннэ писал: «Польский пилигрим, поэзия горести и набожной надежды, жалующийся голос народа, просящего у Бога возвратить ему его разрушенные алтари, его очаги, залитые и оскверненные кровью, была названа сочинением полным дерзости и злобы»[6]. Для Ламеннэ этот отзыв Римской курии был грозным предзнаменованием: «Нам предстоит пережить тяжелые дни; я вижу как бы железный склеп, спускающийся на народы. Скоро будут слышны лишь заглушенные стоны трпещущего человечества, истязаемого палачами в тюрьмах. Но это не продлится долго. Польша первая идет в этой погребальной процессии народов-мучеников…

Не сомневайтесь, в мире готовятся перемены более глубокие нежели те, которые доселе могли себе вообразить».

Испуганный папским осуждением Монталамбер изъял свой перевод из обращения с такой заботливостью, что Livre des Pе́lerins Polonaisсделалась величашей библиографической редкостью[7]. Впоследствии он считал свое предисловие легкомысленным увлечением молодости. «Книги народа и пилигримтсва» были внесены в Index запрещенных книг 7 июля 1834 года одновременно с наложением папского запрета на «Paroles d’un Croyant» Ламеннэ.

Мицкевич формально не порывал с официальной Церковью, как-то сделал Ламеннэ, и, даже написав произведение, названное в Ватикане дерзким и озлобленным, не мог чувствовать себя нарушителем догматов. Политические несогласия с направлением апостолической курии не нарушили связи Мицкевича с Церковью, но вызвали в нем только упрекающие размышления, нашедшие позже свое выражение в сочинении «Официальная Церковь и мессианизм»[8]: «Из всех литератур только польская имеет характер священной. И эта литература была отвержена и предана проклятию официальной Церковью! И как могло быть иначе, когда официальная Церковь в своих способах суждения и оценки слов, произведений и исповеданий, всего, что наиболее свободно и наименее уловимо, прибегает к приемам, оставляющим Церковь позади светского общества и очень позади тех способов исследования произведений, которыми пользуются в этой стране[9], когда судят о творениях искусства…

Когда Академии художеств судят о картинах и статуях, то не посылают их в конторы и в обыкновенные комиссии, но составляют jury. Что же касается официальной Церкви, то она доселе прибегает к конторам и комиссиям. И человек заурядный, даже не чувствующий интереса, возбуждаемого зрелищем трибунала и важностью дела, — церковный канцелярист, прекращает речи, мысли оратора или поэта; исследует вдохновенное творение и вычеркивает и лишает связи суждения. И на основании этого делает свой доклад чиновникам Церкви».

И все же в своей haeretica pravitate[10] создатель «Книг народа и пилигримства» чувствовал себя возросшим на католической земле, но выросшим из католичества. Этим объяснятся дух непримиримого религиозного искания, овладевший Мицкевичем во вторую половину его жизни.

XII.

В 1834 году, 19 декабря, в Париже был подписан акт основания «Общества соединенных братьев», которое в скором времени стало известным под именем «Ордена ресуррекционистов»[11] — провозвестников воскресения Польши. Акт основания подписали Адам Мицкевич, Игнатий Домейко, ксендз Иероним Кайсевич, граф Цезарий Алатер и многие литературные сателлиты Мицкевича. Этот орден существовал довольно долго и только в пятидесятых годах был осужден архиепископом парижским и распался. В течение первых же месяцев его существования Мицкевич обращается к князю Чарторыйскому с просьбой о деньгах для найма помещения, в котором Кайсевич с друзьями должны были собираться для бесед в целях укрепления истинно католического духа среди эмигрантов. Это намерение укрепления католичества совершенно совпадает со взглядами, высказанными Мицкевичем в письме к Лелевелю. И в эти годы уклонения от ортодоксии в Мицкевиче не было, хотя беседы на чисто религиозные темы велись несомненно реже, нежели беседы о предназначении Польши и о путях к ее воскрешению. Миссионизм как концепция предназначения или миссии, возложенной на народ, тесно связан с учением мессианистов о народе — ученике Христове, идущем по стопам Мессии путем страданий и искупления грехов человечества к преображению и воскрешению народов. Так как это учение связано с идеей расовых предназначений, то во Франции поляков-ресуррекционистов часто называли «евреями Нового Завета». Это название, несомненно, имеет смысл и притом более глубокий, нежели кажется. Евреи были самым древним и истинным мессианистическим народом, и потому идея избранности этого народа, вытекающая из всего исторического изложения ветхозавтеных книг, ни в ком не вызывает недоумения. Идея польского мессианизма, восходящая, как говорят, к XVII веку[12], слишком молода все же, чтобы быть понятной без оправдания и объяснения.

Мишлэ, определяя культурное значение польского народа, говорит, что среди идей, вносимых народами, поляки одни дали идею отечества, отечества, понимаемого как святыня, как средство служения общечеловеческому делу[13].

Миссионизм и основанный на нем мессионизм Мицкевича вытекают из своеобразного учения о душе народа. «Нация есть высшее творение земли. Питание и помощь, которую каждый человек для своего роста и развития получает от семьи, семья в свою очередь получает от нации. Если отец дает возможность своим детям использовать его опыты и совершенствоваться его добродетелями, то нация сообщает своим сынам все достижения прошлых поколений». «Граф Монталамбер напрасно писал: „если иногда народам не хватает уже терпения, если разочарование леденит их сердце, то это потому, что жизнь их коротка, и что они не возрождаются в ином мире. Они знают, что участь их кончается землею”. Несмотря на то, что условия, при которых совершается преображение семьи и отчизны в ином мире, ускользают от сознания людей, тем не менее, все говорит о том, что семья и отчизна так же бессмертны, как и отдельный человек. Евреи идею „умирания” передавали выражением „соединение со своим народом”. Надо было бы усомниться в божественном милосердии, чтобы не верить в исправление и преображение национальных или семейных союзов по ту сторону жизни. Семья включает в себя индивидуумы, нация семьи — и так создаются неразрушимые совокупные личности. Только совокупности, которые определяются семьей и родиной, с одной стороны, и индивидуумом — с другой, предназначены к достижению идеала, который среди земной скудости едва могут угадать даже самые высокие души»[14].

Дух Божий осеняет некоторые народы в большей степени, нежели другие, так же, как иных людей предпочтительно перед остальными. Таким народом избранным был Израиль[15], руководимый Богом. Польский народ предызбран для свомещения в себе идеалов еврейского и христианского; он предназначен к праведности, как израильский народ, но вместе с тем предназначен принести себя в жертву, как Христос[16].

XIII.

«Только мессианизм может разрушить один из древнейших вопросов; это вопрос об израильском народе. Не без причины избрал этот народ своим отечеством Польшу. Один из самых одухотворенных на земле народов, способный к пониманию наиболее высокого в человечестве, но остановленный в своем развитии, не могущий выполнить своего назначения, народ униженный, он не перестал ожидать своего Мессию. Возможно, что это ожидание оказало влияние на характер польского мессианизма.

Тщетно пытались досель ввести еврейство в круг польских дел, обещая ему собственность и материальное благополучие. Как мог забыть израильский народ столько веков нищеты и продать свое славное прошлое за кусок земли? И каким несчастием было бы для вселенной, если бы этот народ, никогда не сомневавшийся в Провидении, впал в отступничество?»

Такими чертами охарактеризовал Мицкевич ветхозаветный мессианистический народ в своем «Курсе славянских литератур», читанном в Сollège de France[17].

Новозаветный мессианистический народ должен включать в себя все свойства ветхозаветных мессианистов, но к ним присоединить черты своей исключительности, сказывающейся как в духовных свойствах, так и в несении исключительно трудной исторической задачи. И то и другое, быть может, чуждое внешнего блеска, должно сиять внутренним светом любви и самоотречения не только личного, но и всенародного.

В том же курсе славянских литератур Мицкевич так говорит о свойствах, характеризующих Польшу: «Целью всех польских учреждений было развитие человеческого духа, поддержание его на уровне высоты, возбуждение чувства благородства и понимания своего долга». Полное доверие к человеческому духу характеризуется исключительной свободой польских учреждений, рассчитанных на безусловное бескорыстие и идеальное благородство граждан.

«Сейм носил характер духовного Собора», и потому «решение его требовало полного единомыслия послов». Религиозные побуждения требовали, чтобы на сеймах не было угнетенного меньшинства, поэтому «каждый мог прервать его деятельность, положив на него свое запрещение; но правом этим никто не пользовался в течение нескольких столетий». «Конституция эта заключала в себе много тяжелых вещей; она требовала от шляхты бесконечных и неслыханных нравственных усилий».

Продиктованная возвышенным строем духа, эта конституция была и слишком требовательна, и слишком вольна, давая возможность злоупотреблений гражданскими свободами. Эти злоупотребления породили те свойства и явления в польской жизни, которые Мицкевич порицает беспощадно: «Весь наш труд состоит ныне в том, чтобы мы, сохраняя наше простосердечие и польскую искренность, освободились от того греха, который мы наследовали от павшего нашего отечества, от той низкой шляхетской распущенности, губящей всякое высшее чувство, от того аристократического барства, которое в нас так укоренилось»[18]. Мицкевичу была чужда идейная ограниченность, чуждо было то опасное самоумиление, которое во всяком страдающем человеке было бы объяснимо, раз он понял значение своих страданий. Высокий строй духа, о котором он умел сказать так, как никто иной, был ему присущ в полной мере, что давало ему возможность говорить и о любви к России без боязни клеветы, и о необходимости помочь России, потрясенной церковным расколом, и о том, что «право польского хлопа на землю неоспоримо, ибо на этой земле он сидит, и эти полосы хлопской земли были прежде собственностью общины»; этот строй духа давал ему силу говорить, без боязни подозрений в отсутствии любви к отчизне, о том, что «польский народ не имеет естества Божественности Христовой, и вот, странствуя в стране искупления, душа его может заблудиться и в заблуждении замедлить возврат свой в тело и замедлить воскресение».

Но «как с Воскресением Христовым прекратились на всей земле кровавые жертвы, так прекратятся войны во всем Христианстве по воскресении Народа Польского».

Уже на наших глазах совершилось третье взятие Варшавы, третий тяжкий и грозовой день положения в гробницу Польши близится к вечеру, и вот Польша проснулась, но не может отвалить гробового камня. За этот день в Польше погибло в болезнях голодной смертью все детское население края в возрасте до шести лет, за этот день Польша подверглась военному насилию, грозящему новым покушением на жизнь целого народа. Для нас настала темная и мучительная ночь, в которую от мучений теряется память. Но пока не гаснет вера, что Всецелая Польша снова возникнет, и осуществится этот старинный прусский кошмар — польское единство и связь России со всею свободною и новой Польшей.

При жизни своей Мицкевич был носителем идеи единства Польши, и к нему, как к живому символу этого единства, обращались взоры Литвы, Кракова и Познани. После его смерти польский вопрос надолго сошел на уровень будничного политического существования.

Ведя жизнь скитальца, Мицкевич не был простым эмигрантом — он был пилигримом, идущим к своей святой земле, к Новой Польше. Бедность, граничащая временами с нищетой, зрелище морального упадка многих его современников, враждебность к нему некоторых эмигрантских лагерей; личное горе в период тяжелой болезни его жены, умевшей делить невзгоды, — все это не могло охладить его сердца. Всякая исключительность вместе с преклонением вызывает вражду. Тупая ограниченность, не могущая подняться до понимания высокого и редкого, завистливая слабость, не смогшая удержаться даже на своей высоте — все это шипело и бросало презрение великому писателю, как существу исключительному и явлению редкому. Такова была вражда к Мицкеичу со стороны многих эмигрантов, изъявлявших свой гнев открыто и тайно, видевших в нем досадное явление, которое нельзя просто принять, как факт, над которым надо еще думать, которое надо еще разгадывать.

«Распятый народ», «Распятая Польша» — такие слова часто повторяют в наши дни писатели многих народов, не имеющие соприкосновения с мессианизмом. Эдгар Кинэ в дни польского восстания обращался к духовенству с проповедью крестового похода на защиту погребенного народа польского. Это все же лишь уподобление, но не отождествление Мессии и Польши. Подтверждение этого можно найти у другого, современного Мицкевичу мессианиста З. Красинского: «Раздел Польши есть совершившийся факт, но польский дух только теперь сознал себя, почувствовал себя орудием, избранным в истории для дальнейшего ее развития. Воскресение Польши есть необходимое условие человеческого прогресса».

«Необходима была смерть наша, необходимо будет наше воскресение… Через посредство нашей народности, замученной на кресте истории, дух человеческий придет к сознанию, что сфера политики должна обратиться в сферу религии, и что наступит в сознании людей расширение присущности Божией. Господь станет присущим в целой сфере политической, где доселе не было Бога, а орудием Его Промысла в этом будет Народ Польский»[19].

Именно в соответствии с этим должны быть истолкованы в смысле уподобления Польского Народа, но не отождествления его Мессии, слова Мицкевича: «… не умер Польский Народ: тело его лежит во гробе, и душа его покинула землю, она ушла от жизни общей в страну, где ждут искупления, она вошла в домашнюю жизнь народов, несущих иго неволи… чтобы видеть их страдания».

«И на третий день душа вернется в тело свое, и народ восстанет из мертвых и все народы Европы выведет из неволи». И вот уже два дня протекли: один день кончился с первым взятием Варшавы, и второй день кончился со вторым взятием Варшавы; третий день начался, но он не кончится».

Таковы были польские чаяния и стремления; быть может, такими же станут вскоре наши русские надежды. Наша действительность сделала нас свидетелями распада второго великого славянского государства раньше, нежели осуществились надежды на самоопределение порабощенной Польши.

Кончая эти заметки, переводчик сознает, что вопрос о мессианизме Мицкевича взят им совсем не в полноте и глубине, но если напряженность и сила чувств, если пламя мыслей, породивших эту книгу, найдут себе некоторое объяснение в этих заметках, то задачу свою их автор будет считать достаточно выполненной. Облик Мицкевича, несмотря на жестокость его многих слов о России, будет многим из нас ближе по прочтении этой книги, она приближает к нам Мицкевича — человека в дни его глубокого горя, а явление душевной организации такого изумительного склада, как душа величайшего польского поэта со всей подлинностью ее сил и нравственных свойств, столь же драгоценно, как и редко. До конца своих дней Мицкевич сохранил благоуханную свежесть сердца, исполненного в каждом биении горячей и самозабвенной любви. Усталость, положившая отпечаток горести на весь его облик, оставила несокрушенным его дух. Отмечая три ступени в жизни этого духа, Вл. Соловьев говорит: «Из крушения личного счастья он не вышел разочарованным мизантропом и пессимистом; крушение счастья национального не превратило его в равнодушного космополита; и борьба за внутреннее религиозное убеждение против внешнего авторитета не сделала его врагом Церкви. Он велик тем, что, подымаясь на новые ступени нравственной высоты, он нес на ту же высоту с собою не гордое и пустое отрицание, а любовь к тому, над чем возвышался».

Москва, 1917