Рим в стихах и прозе Херберта

Цель данной работы — установить, как именно Збигнев Херберт конструирует собственный мифологический образ Рима, как этот миф меняется в рамках его творчества, и прежде всего описать те контексты, в которых автор располагает события и героев.

Следует подчеркнуть, что миф Рима в творчестве поэта появляется в связи с историческими и политическими реалиями второй половины XX века. Это значит, что он сопряжен с такими жизненно важными для гражданина тоталитарного государства темами, как противостояние власти и гражданских свобод, деспотия и республика, независимость и подчиненность, личная и общественная этика, а также гражданская позиция, достоинство и права человека. Этой проблематике посвящена бóльшая часть данной работы (а обращение к ней, в свою очередь, требует теоретического предварения, в котором обсуждается использование метода интертекстуального анализа в литературоведческих исследованиях).

Главной темой данной работы является образ римской цивилизации как один из важных аспектов того видения мира, которое представлено в творчестве Збигнева Херберта. Раскрытие этой темы предполагает исследование поэтических произведений, в которых упоминаются события и персонажи, появляющиеся на страницах римской истории. Я буду демонстрировать их буквальное, а также метафорическое или аллегорическое значение, имея в виду отношение Херберта к римской цивилизации как к образцовой модели европейской культуры или даже к символу цивилизации в целом.

Рим как символ цивилизации. Одна из главных причин обращения к исследуемой проблеме связана с тем, что в творчестве Херберта римская цивилизация (часто не осознаваемая исследователями в качестве отдельного варианта античной традиции) представлена не так, как греческая. Мифы, религия, литература и история Древней Греции трактуются как базовый культурный образец, с которым поэт сопоставляет современного человека и сегодняшнюю культуру (часто противопоставляя эти пространства); в случае Рима он пользуется небольшими, иногда на первый взгляд незаметными, но существенными в содержательном отношении понятийными сдвигами. Рим в поэтических произведениях и эссе Херберта существует как модель цивилизации, а не культуры. Об этом тонком различии, важном для поэта, подробнее поговорим ниже. Здесь необходимо добавить, что эта модель функционирует в двух вариантах — позитивном и негативном: она воспринимается как идеал или служит примером исторического зла. Следовательно, история Рима символически эксплуатируется в двух семантических измерениях. Первое предполагает сопротивление цивилизации варварству и разрушительной махине времени, уничтожающей все проявления и доказательства человеческой активности. Это оптимистичный, хотя и не лишенный драматизма взгляд на деятельность человека, борющегося и с природой, и с одичанием представителей человеческого рода. Второе измерение обнаруживает историософское зло внутри самой цивилизации, а следовательно, акцентирует присутствие метафизического зла в человеке и его истории, заполненной преступлениями, насилием и ложью. Здесь зло функционирует как внутренняя, а не внешняя по отношению к человеческой природе и созидательному труду сила. Именно в связи с переплетением этих разнородных мотивов Рим как аллегория цивилизации так любопытен для исследователя.

Мотив тоталитаризма. Как уже было отмечено выше, Рим в творчестве Херберта может выступать как позитивная модель мира, однако это не единственный способ обращения к римской истории, которая так же успешно может быть использована для демонстрации результатов функционирования неограниченной власти, стать классическим примером тирании и предлогом для описания разнообразных вариантов реакции на политическое насилие — услужливой сервильности, сдержанного отстранения и, наконец, героического сопротивления. Римляне здесь могут выступать как «пруссаки античности», не осознающие значимости высокой культуры полудикари с «волчьим аппетитом», которых мы наблюдаем во время разорения произведений греческого искусства, и даже как палачи и убийцыВ одном из интервью Херберт обвиняет римлян в геноциде: «А эти ужасные „пруссаки“ — римляне — истребили их с отвращением» (Za nami przepaść historii. Rozmawia Zbigniew Taranienko, WYW, s. 38). Заметим, что версия с истреблением римлянами этрусков (с отвращением!) плохо согласуется с историческими фактами. Изгнание этрусских королей и основание республики, а позднее военная победа над этрусскими племенами и слияние с ними (и с другими италийскими племенами) римлян, заимствование их культуры — это все-таки не то же самое, что истребление ятвягов и пруссов. Как представляется, реплику Херберта необходимо интерпретировать в контексте его сочувствия «цивилизациям, которым не повезло», о чем как раз и идет речь в интервью, и расценивать ее как эмоциональное преувеличение.[1]. Коротко говоря, персонажи, известные нам по произведениям Тацита и Светония, могут выступать как повод для осуждения обеих тоталитарных систем XX века, что доказывают стихотворные произведения «Возвращение проконсула», «Тускул», «Калигула», «Господин Когито о прямостоянии», «Божественный Клавдий» и «Метаморфозы Тита Ливия».

В споре о политической несвободе в XX веке и порабощении народов римская цивилизация оказывается «амбивалентным аргументом», а ее представители — историческими примерами воплощения зла или добра. Если речь идет о гитлеровской или большевистской оккупации и нацистской или коммунистической идеологии, отсылка к Риму представляет собой нечто вроде идейной защиты: в случае противостояния тоталитарным системам латинская цивилизация становится символом традиции законности, противопоставляемой советскому и фашистскому беззаконию. С другой стороны, Рим может символизировать агрессию и кровавые завоевания империи, прежде всего самодержавие «Третьего Рима» в его советском варианте. Во втором случае поэт пишет о деспотизме безжалостных цезарей, противопоставляя его позиции республиканцев — прежде всего Катона, являющегося символом «прямой спины», непокорности.

Характерно, что Херберт никогда не обращается к каким-либо персонажам или событиям самим по себе, в связи с размышлениями о минувших временах и свойствах некоторой эпохи. Напротив, герой или эпизод античной истории в его текстах выполняют функцию образца, «нравственного камертона» и привлекаются поэтом как основание для оценки современности и окружающих людей. Это положение вещей является результатом не только использования «лирики маски», «ролевой лирики», «эзопова языка» в связи с цензурой, действующей в социалистической Польше (как хотелось бы считать некоторым), но и восприятия античных Греции и Рима как культурного образца и непреходящей нормы, что особенно ярко выражено в стихотворении «Почему классики» (N), а также в собственной интерпретации этого текста ХербертомИнтерпретация стихотворения Dlaczego klasycy, Приложение к Wiersze wybrane, red. R. Krynicki, Kraków, 2004, s. 391–392.[2].

Культура и цивилизация. В беседе с Анджеем Киевским Херберт прямо говорит: «У немцев мы научились пагубному разграничению цивилизации (нечто более низкое) и культуры (нечто духовное)»Jak tu teraz żyć. Rozmawia Andrzej Tadeusz Kijowski (WYW, s. 193).[3]. Сегодня отношение к истории и культуре необходимо интерпретировать в контексте неочевидного различия между такими понятиями, как «цивилизация» и «культура», в которых отражается самосознание европейцев.

В известной работе Норберта Элиаса «О процессе цивилизации» мы обнаруживаем обширные фрагменты, в которых описываются различия, с одной стороны, между французским и английским подходом к этим понятиям и — с другой — немецким самосознанием. Обращение к происхождению этих терминов и их неоднозначной трактовке, по мнению автора, важно потому, что за ними стоят «оценочные суждения, которые скрыто в них содержатся»Элиас Н. О процессе цивилизации: Социогенетические и психогенетические исследования. М.; СПб.: Университетская книга, 2001. С. 60.[4]. Использование отдельных понятий связано с различным отношением к достижениям человека и нации, что ведет к разному объему понятий «культура» и «цивилизация», а также к их иерархизации:

Французское и английское понятие «цивилизация» может относиться к политическим или хозяйственным, религиозным или техническим, моральным или социальным фактам. Немецкое понятие «культура» употребляется главным образом по отношению к сфере духовных, художественных, религиозных фактов. Более того, имеется сильно выраженная тенденция противопоставлять их политическим, экономическим и социальным фактам, проводить между этими двумя областями четкую разграничительную линию. <…>

Со сказанным выше тесно связано другое различие этих двух понятий. «Цивилизация» обозначает процесс или, по крайней мере, результат процесса. Оно относится к чему-то, находящемуся в постоянном движении, все время идущему «вперед». Немецкое понятие «культура» в его современном употреблении имеет иную направленность: оно указывает на продукты человеческой деятельности, имеющиеся в наличии подобно «цветам в полях», — на произведения искусства, книги, религиозные или философские системы, в которых проявляется самобытность создавшего их народа. Понятие «культура» ограничиваетЭлиас Н. О процессе цивилизации…, с. 60–61.[5].

Сформулированные таким образом дефиниции предполагают некоторые дополнительные следствия или, если формулировать более осторожно, тенденции. В то время как использование понятия «цивилизация» скорее предполагает открытость и уничтожение границ и различий, понятие «культура» подчеркивает национальную специфику и акцентирует внимание на достижениях некоторой общности. Элиас считает, что эти неочевидные различия связаны с разным историческим опытом. Англичане и французы демонстрируют «самосознание народов, национальные границы и национальное своеобразие которых на протяжении веков не подвергаются сомнению, поскольку они окончательно утвердились и упрочились, — тех народов, что уже давно вышли за свои границы и колонизовали территории за их пределами»Там же, с. 61.[6]. Немецкая идентичность в течение долгих веков подвергалась испытаниям раздробленностью, и, в отличие от западных соседей, немцы должны были задаваться вопросом о том, чем на самом деле является «немецкость».

Таким образом, сформулированный подход ярко иллюстрирует взгляды Збигнева Херберта, который крайне внимательно относился к описываемым Элиасом проблемам. Тот факт, что современные тенденции литературоведческих исследований связаны с противоположными устремлениями, не меняет позиции поэта.
Как этот фон позволяет оценить эссе Херберта? Ответ представляется довольно очевидный. В комментариях, интервью, в прозаических текстах Херберт отсылает к «французскому» подходу в описании истории, акцентируя внимание на материальных основаниях культуры и универсальных чертах европейской цивилизации. Внимание поэта к наследию Древнего Рима не случайно, поскольку именно Римская империя сформировала общеевропейский фундамент. Эта мысль присутствует и в эссе («Арль» или «Урок латыни»), и в несобственно литературных высказываниях Херберта. Увлеченность экономическими вопросами и экономический анализ масштабных начинаний (например, реконструкции Акрополя или строительства гигантских готических соборов) не только свидетельствуют о личных склонностях автора, связанных среди прочего с полученным им образованием, но и отсылают к основополагающим постулатам творчества и оценочным суждениям, лежащим в его основе. Иногда эти суждения скрыты, но в других случаях (к примеру, в интервью Мареку Орамусу) авторская позиция высказывается прямо:

Цивилизация должна принимать во внимание материальное начало. Мы возвращаемся в Польшу, мы дома, мы счастливы, пока не встретилась яма на дороге, где автомобиль практически развалился на части. В гостинице в центре воеводства не закрывается окно, поэтому его забили гвоздями. У меня цивилизационное сердце, поэтому мне было неприятно. Почему в этой стране нельзя объединить дух и материю? Я считаю, что самая важная на сегодня задача — это возвращение словам их истинных значений и восстановление логики вещей. Чтобы вещи не плакали (Poeta sensu. Rozmawia Marek Oramus, WYW, с. 108).

Эту реплику необходимо интерпретировать в двух контекстах — узком и более широком. Узкий (и неуниверсальный в историческом отношении) контекст связан с цивилизационным упадком социалистической Польши.

Lacrimae rerum. Для Херберта коммунизм — не только духовная, но и материальная гибель человеческого мира. Более того, сущность нравственного и онтологического ущерба, которому подвергается материя, состоит в превращении вещей в фантомы — как в горько-саркастичной «Сказке о гвозде»[1]. Почему существует или, точнее, почему может существовать королевство без гвоздей, бумаги, веревки, кирпича и прочих перечисленных в стихотворении материальных благ? Можно задать более универсальный вопрос: какова онтологическая сущность советской империи? «Она призрачна», — кратко отвечает поэт. В этом секрет устойчивости коммунистического государства, в котором все вроде бы такое же, как везде, но это только иллюзияСм. более подробное обсуждение призрачной действительности коммунизма и мотива lacrimae rerum в разделе «Как Катон Младший, смотри Жизнеописания».[7].

В текстах Херберта мы неоднократно читаем о «слезах вещей» (lacrimae rerum). Этот мотив, заимствованный из «Энеиды» (книга I, стих 462), вводит нас вслед за Вергилием в мифологическое пространство и аллегорическую сферу судьбы человека и результатов его труда. Время беспощадно уничтожает народы и города, что подтверждается историей троянцев-изгнанников, рассказанной на стенах храма Юноны в Карфагене, — и, возможно, даже вещи (в этом случае изваяния) могут плакать над судьбой тех, кто потерпел поражениеСледует отметить двузначность латинского текста. Предложение «sunt lacrimae rerum et mentem mortalia tangent» имеет два возможных смысла, первый из которых можно перевести как «существуют слезы вещей», а второй — «и вещи могут плакать». Второе понимание предполагает, что Вергилий считал природу способной сочувствовать мимолетности человеческой судьбы. Херберт был решительным противником такой «романтической» трактовки отношений человека и природы.[8]. Херберт, трансформируя известный римский мотив и усиливая его посредством антропоморфной метафоры, делает акцент на вреде, наносимом самой материи, и это дополнительно усугубляет трагизм человеческого существования в коммунистической антицивилизации. Разрушение, как оказывается, возможно не только в результате смерти или другой формы полного уничтожения, но и в результате онтологического увечья вещей, состоящего в лишении их настоящего бытия, что приводит к поруганию материи. Коррозия достоинства заставляет материю испытывать настоящие нравственные мукиЗдесь, в соответствии с языковыми нормами, следовало бы использовать кавычки, однако в поэтическом мире Херберта действуют несколько иные законы. Даже у материи есть достоинство, и следовательно, можно говорить о ее унижении.[9].

Сила поэтического высказывания связана с приемом олицетворения предметов (и земли как целого), которые чувствуют нравственную несправедливость. Зло коммунизма, воздействуя не только на человека, но и на весь мир, приобретает метафизический характер. Эта конструкция представляет собой противоположность платоновского понимания идеи Добра, которая существует одновременно в метафизическом и этическом измерениях. Описываемый вариант поругания мира и человека не был известен древним: это продукт современной идеологии, завладевшей не только духовным, но и материальным миром.

Хрупкость цивилизации. Если использовать древнюю метафору, описывающую человеческое существование, мы могли бы сказать, что цивилизация — утлое суденышко в бурном море истории. Хрупкость, ненадежность существования, любой жизни проявляется в том числе в преходящести ее материальных следов, а следовательно, цивилизации в целом. Этот мотив постоянно присутствует в творчестве Херберта — он был давно замечен и неоднократно проанализирован, в том числе на фоне поэтических текстов других авторов. Однако если говорить о коллективной истории, пристальный интерес к бренности народов, их внезапному появлению на сцене истории и жестокому концу — это очень индивидуальная тема и эссеистики, и поэзии автора «Лабиринта у моря».

Важно, что только римский период античности в творчестве Херберта получает статус модели цивилизации. «Расцвет и падение Рима / расцвет и падение дуба» в «Уроке латыни» описывается уже не в категориях сочувствия народам, «стертым в пыль» («Метаморфозы Тита Ливия»), но трактуется как матрица. Эта «биологическая» метафора, парадоксальным образом подчеркивающая «человеческую естественность», которая проявляется в построении цивилизации, в творчестве Херберта применена исключительно для описания расцвета средневековой итальянской республики (см. эссе «Сиена»).

Выбор такого образца неслучаен и, вообще говоря, не самоочевиден, если учесть историческую роль, которую римское государство сыграло в истории отдельных европейских народов, и принять во внимание постоянные попытки объединения континента, имевшие место сразу после падения Западной Римской империи. Миф Римской империи как безопасного убежища для civitas существовал со времен остготов, был жив в эпоху Каролингов, Оттонов — вплоть до Наполеоновских войн и современного формирования оснований объединенной Европы.

Стоит подчеркнуть, что миф империи римлян связан не исключительно с духовной сферой — он глубоко укоренен и в материальной культуре. В этом смысле Рим как образец и мера сыграл особую роль в истории Европы. Херберт был заинтересован не столько его расцветом, сколько упадком, в том числе в связи с личным историческим опытом.

Опыт поколения. Херберт неизменно подчеркивает, что его сочувствие народам, «которым не повезло в истории» (неважно, минойцы это или курды), является следствием его личного опыта, связанного с войной, и в первую очередь, множеством человеческих страданий и боли — результатом столкновения с грубой силой и не имеющим аналогов терроромСм.: Labirynt nad morzem. Rozmawia Andrzej Babuchowski.[10]. Одно из проявлений бренности человеческой истории и политических структур (эта бренность трактуется как закон) — непостоянство границ и частые трансформации недолговечных государственных конструкций.

Отсюда обостренное сознание хрупкости и индивидуального, и коллективного и пронзительное чувство преходящести людей и государств. Опыт Херберта — это ситуация смерти, поражения, поругания людей и вещей, пережитая лично, непосредственно, грубо и зримо, не опосредованная метафорой. Поэтому в мире, созданном Хербертом, живет не аллегорический Хронос, пожирающий воображаемое пространство мифа, а реальная боль человеческой материи, раздавленной железными гусеницами истории. Этот травматический опыт в творчестве поэта использован в том числе в сочетании с отсылками к теме падения Рима — и в эссе, и в прямых высказываниях.

Введение в книгу: Рушар Юзеф. Солнце республики. Римская цивилизация в поэзии Збигнева Херберта / Пер. с польск. Е. Стародворской. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019.

[1] СКАЗКА О ГВОЗДЕ

Гвоздя не хватило и пало царство
— поучает мудрость нянек — но в нашем царстве
издавна нет гвоздя нет и не будет
ни этих коротких которыми можно прибить на стену
картинку ни больших которыми заколачивают гроб

несмотря на это а может именно этому благодаря
продолжается царство и даже иных удивляет
как можно жить без гвоздя бумаги веревки
кирпича кислорода свободы и чего там еще
видимо можно раз длится и длится

люди у нас живут в домах не в пещерах
дымят заводы в степи поезд едет по тундре
и гудят корабли в океане холодном
есть армия и полиция печать гимн и знамя
на первый взгляд все выглядит как во всем мире

 

только на первый взгляд ибо наше царство
не творенье природы и не людское творенье
вроде бы прочное возведенное на костях мамонтов

в сущности слабое как бы застывшее между
мыслью и действием бытием и небытием

падают лист и камень то что реально
но призраки долго живут упорно и вопреки
восходам закатам солнца обращениям тел небесных
на оскверненную землю падают слезы вещей

(Пер. Анатолия Ройтмана)