Рыбка

Из родной под лесом хатки

Вышла Зося: вздохи рвутся,

Волос в диком беспорядке,

Слезы, слезы — так и льются.

 

Вот знакомое озёрко!

Вот и речка! С воплем муки

Зося стала у пригорка

И ломает белы руки.

 

«Эй! Подводные жилицы! —

Зося кличет. — Свитязанки!

Не отвергните, сестрицы,

Обольщенной поселянки!

 

Пан, любимый страстно мною,

Мне в любви взаимной клялся,

А сосватался с княжною:

Он над Зосей посмеялся.

 

Пусть же злой обманщик с нею

Разделяет счастья долю,

Но над горестью моею

Я ругаться не позволю.

 

Жизнь на свете — нож мне вострый.

Что мне жить? Позор — не шутка!

Нимфы! К вам иду я в сестры…

Ах, прости, мой сын-малютка!»

 

И слезами захлебнулась,

И, зажав глаза руками,

Зося с берега рванулась

И исчезла под волнами.

 

Там, за лесом, дом светлеет,

Подъезжают гости к дому.

Там пируют; двор люднеет;

Много блеска, шума, грому.

 

В лес малютку без пеленок

На руках слуга выносит;

Рвется, мечется ребенок,

И визжит, и груди просит.

 

Хлопец к речке с ним подходит,

Где, раскинувшись беседкой,

Над водою зелень сводит

И сплетает ветку с веткой.

 

«Бедный птенчик! Уж испытан

Им и голод! Злые люди!

Где ты, Зося? — говорит он. —

Зося! Дай ребенку груди!»

 

«Здесь я, — слышен в тьме подводной

Чей-то шепот, полный ласки. —

Я дрожу в воде холодной;

Мне песок набился в глазки;

 

Между камешков надонных

Бьюсь, мечусь я, как песчинка;

Я глотаю мушек сонных,

А питье мое — росинка».

 

На руках дитя качая,

Хлопец снова произносит:

«Где ты, Зося? Где, родная?

Твой ребенок груди просит».

 

Вдруг, как будто что плеснуло,

Гладь воды вздохнула зыбко,

И над влагою блеснула

Встрепенувшаяся рыбка —

 

И скользит над легкой струйкой,

Легкой змейкой извиваясь

И серебряной чешуйкой

До воды едва касаясь.

 

Позолотой блещет спинка,

Острый носик в виде стрелки,

С боку красная щетинка,

Глазки словно бисер мелки.

 

Вдруг чешуйка расступилась…

Диво! — Слышен женский голос,

Грудь красавицы открылась,

Голова и длинный волос.

 

В тростниках стыдливо кроясь,

Подплыла она с улыбкой;

Женский вид по самый пояс,

А к хвосту осталась рыбкой, —

 

И берет она ребенка,

К белой груди прижимает,

Кормит бедного и звонко

«Люли, люли» припевает.

 

Крошка смолк, вкусив родного

Молока живую струйку,

И — к слуге, а Зося снова

В рыбью прячется чешуйку,

 

И — буль-буль — и рыбка снова

Скрыта влаги тайниками;

Только воздух с дна речного

Вверх пробился пузырьками.

 

Вечерком и спозаранка

Хлопец тут — и, в ту ж минутку

Выплывая, свитязанка

Кормит сирого малютку.

 

Но однажды вечер длился,

А урочною порою

Верный хлопец не явился

К речке с ношей дорогою.

 

Знать пройти той стороною

Хлопцу случай не позволил:

Той порою пан с женою

Вдоль реки гулять изволил.

 

Пан домой не воротился…

За кустом, во мгле тумана,

Хлопец робко притаился,

Ждет-пождет: не видно пана!

 

Кисть руки свернув над глазом,

Смотрит… Ждет… уж ждать нет мочи!

Вновь глядит, а с каждым разом

Гуще сумрак — дело к ночи.

 

Вот уж звезды! — И украдкой

Добрый хлопец, сжав сердечко,

Тихо выступил с оглядкой —

К речке… к речке… Где же речка?

 

Чудеса! Где извивался

Светлой речки ток стеклянный —

Лишь овраг сухой остался,

Ров безводный, грунт песчаный.

 

Пан с женой и речки влага —

Сгибло всё, навеки скрыто;

А у самого оврага

Лишь остались платья чьи-то.

 

Надо рвом скала крутая

Встала глыбой поседелой,

Раздвоясь и представляя

Вид четы окаменелой.

 

Хлопец, точно околдован,

Час, другой стоял безмолвный;

Словно тут он был прикован,

Неподвижный, страха полный.

 

«Зося! Зося!» — вдруг он крикнул:

«Зося!» — эхо отвечало.

Смертный хлад в него проникнул:

Зоси словно не бывало.

 

На скалу, на ров безводный

Посмотрел он: чья б работа?

И со лба стер пот холодный

И смекнул, казалось, что-то,

 

И дитя, собравшись с силой,

Взял он, дико усмехнулся,

Молвил: «Господи, помилуй!»

И домой стремглав вернулся.