Рыночная площадь и все более дальние окрестности
Раздел I
Творить вопреки болезни.
Биография Януша Шубера
Обреченный на чужую помощь
Поэт родился 10 декабря 1947 г. в Саноке, в семье Збигнева Шубера и Эвы Левицкой. Отец, пилот-инструктор, с ранней молодости увлеченный планеризмом и авиацией, в течение всей жизни был связан с Подкарпатским аэроклубом в Кросно. Молодость Януша Шубера прошла в Варшаве, Крынице и — прежде всего — в родном Саноке, который стал для него символом самой близкой, малой родины.
В школьные годы Януш Шубер увлекался туризмом и спортом, а в 1967 г., после того как он с отличием окончил школу, военная призывная комиссия сочла, что он абсолютно здоров и находится в прекрасной физической форме. Вместе с отцом Януш ездил на мотоцикле в горные походы по Слонным горам (Восточные Карпаты) и Бещадам. В октябре 1967 г. он начал изучать польскую филологию в Варшавском университете. Там Шубер показал свои юношеские стихи любимому преподавателю — Здзиславу Лапинскому; ранние поэтические опыты были встречены с одобрением. На втором курсе у поэта начали появляться первые симптомы болезни, и вскоре она полностью лишила его возможности жить так же, как его ровесники.
С этого времени Януш Шубер передвигался только в инвалидном кресле. До 1995 г. он был совершенно неизвестен, продолжал много читать и вел литературные дневники, в которых основное место занимают стихи, опубликованные только в самом конце XX века благодаря финансовой помощи его двоюродной сестры Гражины Ярош.
Поэт постоянно жил в Саноке на попечении родителей; благодаря им он мог писать и заниматься интеллектуальным трудом в домашних условиях. Переломным моментом в жизни Шубера стало 24 февраля 1991 г. — день, когда ровно через год после смерти бабушки умерла его мать. Последние двадцать лет своей жизни она отдала заботе о тяжело больном сыне. Через несколько лет, в 1996 г., умер его отец. После смерти матери о Януше Шубере стала заботиться ее сестра, Кристина Ярош.
Запоздалый поэтический дебют
Дебют Януша Шубера был местного значения: он принял участие в конкурсе «Родная земля Григория Сяноцкого в литературном творчестве», организованном городской библиотекой, отдельные стихи публиковал под названием «Санокские апокрифы и эпитафии» в местном «Тыгоднике саноцком» («Саноцком еженедельнике»).
В ноябре 1995 г. вышли первые два тома его поэтического «пятикнижия». Библейским понятием pentateuch (греч.), то есть пятикнижие, подчеркивается эпико-лирический замысел поэта, который в своих произведениях, появившихся как производная реальной биографии, феномена родного города и первичных, фундаментальных отношений между называемым и называющим, стремился постичь сущность вещей; при этом особое внимание он уделяет Месту — конкретному и вместе с тем метафизическому.
Януш Шубер дебютировал в 48 лет, гораздо позже, чем его ровесники, представляющие поколение так называемой Новой волны. Он вошел в литературу оригинальными в тематическом отношении стихами со скрупулезно продуманной поэтикой. Друг Шубера по университету, Антоний Либера, познакомил с готовым поэтическим «пятикнижием» Збигнева Херберта. Херберт, тоже страдавший серьезной болезнью, посвятил множество сил и времени чтению изданных в Саноке текстов Шубера. В письме 1996 г. он с воодушевлением отзывается о стихах дебютанта:
Сборник [«Горькие провинции»], который я читал ночью, просто восхитил меня. <...> во время чтения Ваших стихов мой копчик не раз цепенел. К сожалению, мой дорогой Друг, Вы поэт, и ничего с этим не поделаешь. <...> Вы обращаетесь к окаменелой части души, и это меня завораживает
J. Szuber, „Wspominki plutonowego”, [в:] Kwartalnik Artystyczny, 1999, Nr 2, s. 81. [1].
Кстати, Херберт, сам себя назначивший командиром Отдельной королевской бригады Гусар смерти, присвоил Шуберу звание ее капитана. Почти в пятьдесят лет санокский поэт приобрел известность в столичных литературных кругах. Он стал членом Варшавского отделения Союза польских писателей и ПЕН-клуба. С 1996 г. произведения Шубера регулярно переводились, чаще всего на сербский и английский, а в целом на более чем двадцать иностранных языков. Стихотворение «Туман» было опубликовано в журнале «Нью-Йоркер», некоторые другие стихи — в не менее влиятельных американских и европейских периодических изданиях. Нью-йоркское издательство «Альфред Кнопф» выпустило избранное Шубера в переводе Эвы Хрыневич-Ярброу «They Carry and Promise. Selected Poems» (2009), вошедшие в него тексты широко обсуждались в международных литературных журналах. О стихотворениях из этой антологии Шуберу восторженно писал ирландский лауреат Нобелевской премии Шеймас Хини. В 2007 г. сборник стихотворений Шубера «Спійманий у сіть» («Пойманный в сеть») в переводе Василя Махно был издан во Львове, в 2009 г. его поэтическая книга «О дечаку који је мешао пекмез» («О мальчике, мешающем повидло») в переводе Бисерки Райчич вышла в Белграде.
В течение нескольких лет после первых публикаций Януш Шубер деятельно участвовал в литературной жизни Санока и Малопольского воеводства: работал в объединении «Литературная корпорация», которое он основал совместно с Томашем Коженёвским, издавал «Культурное приложение» к «Тыгоднику саноцкому». В сотрудничестве с городской библиотекой объединение организовало десятки встреч и презентаций. До 2000 г. редакционные собрания и некоторые авторские вечера (в частности, Антония Либеры, Вильгельма Дихтера, Павла Хюлле) проходили в старой квартире Януша Шубера на улице Сенкевича в Саноке.
Поэт особенно активно занимался популяризацией творчества уроженца Санока Мариана Панковского (род. 9 ноября 1919 г. в Саноке, умер 3 апреля 2011 г. в Брюсселе), был одним из организаторов встречи «Шестидесятилетие дебюта Мариана Панковского». В 1998 г. он редактировал сборник стихов Панковского «Мое провинциальное слово». В санокском центре «Pancovianum» выходили — в том числе под редакцией Шубера — номера «Acta Pancoviana», посвященные выдающемуся поэту, драматургу, прозаику и переводчику, который в 1945 г. эмигрировал в Бельгию и стал профессором факультета славистики Свободного университета в Брюсселе.
В это время с поэзией Шубера познакомился Чеслав Милош, который тогда уже жил попеременно то в Кракове, то в Калифорнии. Милош включил стихотворение «Петушиное пенье» в свою книгу «Другая азбука»
С момента публикации сборника «О мальчике, мешающем повидло. Избранные стихи 1968—1997» Шубер получил безусловное признание литературной критики и стал считаться одним из главных современных польских поэтов.
Творческая жизнь
Только в 2000 г. поэт переехал с улицы Сенкевича, 8, где он жил на третьем этаже без лифта, на первый этаж нового дома (Рыночная площадь, д. 14/1). Новая квартира была получена благодаря участию, в частности, Виславы Шимборской, Чеслава Милоша, Адама Загаевского, Юлии Хартвиг, Катажины Херберт (жены Збигнева Херберта), священника и поэта Яна Твардовского, священника и публициста Адама Бонецкого: они подписали письмо директора издательства «Знак» Ежи Ильга к администрации Санока. С тех пор Шубер мог сравнительно легко добраться до главной площади на инвалидной коляске. Он продолжал вносить посильный вклад в литературную и культурную жизнь, регулярно участвовал в научных конференциях, авторских встречах, поэтических фестивалях. Тексты Шубера печатались в различных журналах, в частности, в парижской «Культуре», «Вензи» («Узах»), «Зешитах литерацких» («Литературных тетрадях»), «Квартальнике артистичном» («Творческом ежеквартальнике»), «Фразе». В 2000—2001 гг. он написал цикл очерков «Прочтенное в провинции» для газеты «Жечпосполита».
Наиболее значимые авторские вечера Януша Шубера прошли в Аудитории Мехоффера «Литературного издательства», где состоялась презентация сборника «Запись в реестре недвижимости» при участии Виславы Шимборской, Анджея Щеклика, Войцеха Лигензы, Збигнева Менцеля, Яцека Бомбы, Анджея Цолля, в клинике на улице Скавинской в Кракове у профессора Щеклика (презентация сборника «Петушиное пенье», в которой участвовали Ежи Ильг, Бронислав Май, Антоний Либера, Войцех Лигенза). Он выступал на Международном фестивале им. Чеслава Милоша в краковской синагоге Темпель (вместе с Филипом Левином), в варшавской Кордегардии, где вечер вел Бронислав Май, а среди слушателей были Юлия Хартвиг, Антоний Либера и университетские профессора Шубера Здзислав Лапинский, Михал Гловинский, Анджей Лам. Профессор Ягеллонского университета Ян Скончинский организовал первый авторский вечер Шубера в краковском кафе «Эспланада». Стихи Шубера читались в Национальном театре и Польском театре в Варшаве, в Театре им. Юлиуша Словацкого в Кракове. Большинство авторских вечеров прошло в Саноке. В них принимали участие польские поэты и критики Анна Дымная, Иоанна Щепковская, Агнешка Колаковская, Томаш Бурек, Богдан Тоша, доминиканец Януш Пыда, Кшиштоф Лисовский, Кристина и Рышард Крыницкие, Адам Ференци, Анджей Суликовский.
В жизни Шубера, полной физических ограничений и частых приступов болезни, важное место занимает общение с другими людьми — «визиты и встречи», многие из которых смогли состояться только благодаря посредничеству друзей — Антония Либеры и Малгожаты Сенкевич-Воскович. Парадоксальным образом, Шубер довольно редко говорит в своих стихах о болезни. Кроме упомянутого «пятикнижия» («Праздничные одежки и другие стихи», «Санокские апокрифы и эпитафии», «Господин дымящегося зеркала», «Горькие провинции», «Среброперые сады»), перу Шубера принадлежат также сборники «Снясь себе в чужом доме (1997), «Божья коровка на снегу» (1999), «Круглый глаз погоды» (2000), «Лес в зеркалах / Forest in the Mirrors»(2001), «Чертеж» (2006), «Петушиное пенье» (2008), «Запись в реестре недвижимости» (2009), «На этот раз четко» (2014), «Эссе о невинности / Essay über die Unschuld» (2015), «Рыночная площадь, д. 14/1» (2016).
В 2008 г. в Жешуве вышла коллективная научная монография «Поэт нежной памяти. Исследования и очерки, посвященные творчеству Януша Шубера»
Раздел II
«Поэт нежной памяти».
О творчестве Януша Шубера
Поэт, пишущий «в стол»
Дебют Януша Шубера стал необычным явлением для польской литературы XX века по нескольким причинам. Во-первых, он до 48 лет не опубликовал ни одного текста и в период с 1969 по 1995 г. оставался «домашним» поэтом, известным лишь нескольким знакомым, которые уже в молодости приобрели некоторую литературную известность, — Антонию Либере, Брониславу Маю, Яну Скочинскому, Павлу Хюлле. Во-вторых, Шубер постоянно записывал стихи, литературные замыслы, читательские впечатления от художественной литературы и комментарии к научным работам — несмотря на отсутствие читателей, он систематически занимался творческим трудом. В-третьих, он вошел в современную литературу не одной поэтической книгой, а благодаря внушительной пятитомной лирической «серии», о составляющих которой имеет смысл поговорить подробнее — тем более что позднее автор не возвращался к этим «первым плодам»: для повторных публикаций в известных и авторитетных издательствах (например, в «Литературном издательстве» и в «Знаке») он отобрал только несколько наиболее значимых текстов из первых сборников, как правило, ничего в них не меняя.
Напомним, как выглядит «пятикнижие» Януша Шубера: «Праздничные одежки и другие стихи» (32 страницы) были изданы в декабре 1995 г., тогда же вышли «Санокские апокрифы и эпитафии» (56 страниц). В следующем году были опубликованы сразу три довольно объемистых сборника: «Господин дымящегося зеркала» (66 страниц), «Горькие провинции» (64) и «Среброперые сады» (72). Нетрудно подсчитать, что, если бы дебютная книга была издана одним томом, ее объем составил бы почти триста страниц. В XX веке первый сборник начинающего поэта обычно составлял два (максимум три) авторских листа, то есть несколько десятков страниц. Шубер, таким образом, извлек из своего «стола» в пять раз больше материала, чем требовали негласные правила поэтического дебюта.
Бещады — духовная родина Шубера
Из интервью и бесед известно, что с 1991 г. Шубера не оставлял замысел издать единственную поэтическую книгу с названием, заимствованным из дневников графа Александра Фредро, посвященных наполеоновской эпохе. Он хотел включить в нее хотя бы часть своих рукописей, мало-помалу желтевших в домашнем архиве. Фраза, которой предполагалось назвать сборник, звучала шутливо: «Там, где медведи варят пиво», — и относилась к бескрайним бещадским лесам, по которым юный Фредро странствовал со своим отцом, записывая любопытные в языковом отношении высказывания жителей этих мест. Присутствием «медведей-пивоваров» местные крестьяне объясняли туман, появляющийся на горных вершинах.
Сборник бещадских стихов Шубера под этим названием — его семнадцатая книга — вышел в 2004 г.; понадобилось тринадцать лет, чтобы первоначальный замысел воплотился в издание. Оно включало фотографии горных видов, девственной природы и лемковской (русинской) архитектуры, сделанные Тадеушем Будзинским; эти снимки стали естественным фоном для стихов. Книга свидетельствует о том, что Бещады — одна из главных, основополагающих тем Шубера. Здесь уместно вспомнить очерк Шубера «Предначертанные места, избранные места» (из цикла «Прочтенное в провинции»), содержащий характерное признание:
С течением времени Бещады становились для меня чем-то вроде пристанища, волшебным местом, обетованной, предначертанной землей, но при этом они не теряли своей материальной реальности. Бещады, по которым я ходил пешком, ездил в юности на мотоцикле, которые видел из окна автомобиля и во время многочисленных остановок уже будучи инвалидом, — это, наряду с Саноком и его окрестностями, моя духовная родина. Я постоянно навещаю живущих там друзей, могу часами разглядывать уцелевшие деревянные церквушки, иногда, читая замечательные книги Кольберга, пытаюсь при помощи воображения заселить пустые, заросшие лесом места: только цветущие в мае одичавшие черешни и яблони напоминают, что когда-то здесь жили люди
J. Szuber, „Miejsca przeznaczone, miejsca wybrane”, [в:] Plus Minus (dodatek do „Rzeczpospolitej”), 2001, Nr 20, s. 4. [5].
Десятки стихотворений Шубера представляют собой, в историко-литературном аспекте, мощный стимул к более близкому знакомству с местной культурой, в которой гармонично сосуществуют многочисленные польские и русинские говоры, воспоминания о немецком языке, идише и даже элементы иврита. Стихотворение «Каравай» сплетено из двух материй — польской и русинской (лемковской):
С чего начать, если есть начало?
За нашою хижою копа сiна,
Вчера була дівка, днеска жена,
А днеска юж жена до постелі.
И проныра-туман в закоулках
Ольховецкой цепи Слонных гор.
Кто? кого? кому? Просиме, панi-матко,
До нас одобрати коровай од нас.
Произнося стихотворение вслух, читатель, хоть и не знающий украинского и тем более лемковского языка, способен, пусть даже упустив детали, уловить общий смысл. Вначале появляется вопрос: с чего начать лирическое повествование? Жители этих мест, физически уже отсутствующие здесь русины, оставили слова на своем родном языке («за нашою хижою копа сiна»: «за нашим домом копна сена»). Здесь упоминается и женщина: поэт приводит фрагменты лемковской песни («вчера була дівка, днеска жена»: «вчера была девушка, сегодня — жена», которая ложится в постель). Первая строфа «Каравая», несмотря на ее краткость, весьма насыщенна содержательно. Название, заимствованное из украинского языка
Вторая строфа содержит описание невысоких, покрытых густым лесом Слонных гор, которые на севере огибают Санок, формируя отдельный Санокско-Турчанский горный массив. Отсюда можно, идя по практически безлюдной чаще, добраться пешком до Перемышля, расположенного в пятидесяти километрах. По дороге путешественник минует деревню Ольховцы, о которой идет речь в стихотворении. Показательно, что в лирике Шубера топография (от греческого «описание места») необыкновенно точна по отношению к реальной географии, нисколько не деформирована, лишена малейшего вымысла.
От изображения абсолютно реалистичного пространства поэт часто переходит к уровню философской рефлексии, как, например, в финале «Каравая». Из этнографических источников известно, что во время свадебного обряда молодожены подают матери невесты пирог — отсюда просьба: «Просиме, панi-матко, / До нас одобрати коровай од нас». Описываемая ситуация приводит поэта к чисто грамматической рефлексии, воплощенной в ряде местоимений: «Кто? кого? кому?». Мы используем их постоянно, не задумываясь, насколько они могут быть неоднозначны, если речь идет об описании старинных традиций и обрядов, в том числе тех, которые уже невозможно увидеть в окрестностях Санока: лемки были массово выселеныотсюда в 1947 г. во время операции «Висла», имевшей целью принудительно переселить непольское население из юго-восточной Польши.
Прошлое, запечатленное в стихах
В «Праздничных одежках» есть и эпические по существу тексты, стихи воспоминания, относящиеся прежде всего к детству и учебе в школе, самому счастливому времени в жизни поэта — еще до того, как он поступил в университет, и на него обрушилась неизлечимая болезнь. Назовем несколько произведений, которые заслуживают внимательного, медленного чтения и отдельного анализа: «Ворота воздуха», «Энтелехия», «Праздничные одежки из бордового вельвета», «Лето 1961 года», «Прогулы». Все творчество Януша Шубера пронизывает красочный, шутливый, нередко ироничный мотив лирической автобиографии, разделенной на множество зримых эпизодов, описанных тоническим стихом. Эти стихи нужно читать, подчеркивая ударные слоги (примерно так же, как тексты Збигнева Херберта, которые для санокского поэта были образцом качественно сконструированной, сдержанной поэзии). Следует заметить, что Шубер, воспитанник поэтической школы Херберта и Милоша, со временем стал учителем множества молодых авторов — об этом, в частности, шла речь на конференции в Жешуве, посвященной шестидесятилетию поэта.
Можно сказать, что и обсуждаемое «пятикнижие», и практически все более поздние поэтические сборники Шубера «поддерживают», «вдохновляют» читателя — в изначальном, религиозном смысле: они укрепляют «внутреннего человека», говоря словами апостола Павла. Этот эффект проявляется уже при декламации стихов; поэт «тестировал» собственные произведения, читая их небольшой дружеской аудитории. Стихи Шубера тщательно продуманы с точки зрения ритма, стиля и многократно повторяемых смыслов, наслаивающихся друг на друга во время чтения. Его текст — это не заурядное стихотворение с очевидной моралью, но таинственным образом выстроенное целое, которое благодаря иронии и юмору порождает дополнительные смыслы, первоначально неочевидные для слушателя.
С университетских времен, а особенно после 1969 г. все более важную роль для Шубера играла дружба. Хронический недуг всегда отделяет больного от его прежнего окружения, а боль не лучшим образом влияет на когнитивные способности. Присутствие заинтересованных слушателей в этом случае хотя бы немного напоминает дружеское общение, разговоры успокаивают и вносят утешительное разнообразие в ежедневную рутину болезни. Приведем наблюдение Лешека Шаруги, варшавского поэта и критика, который одним из первых в Польше оценил пятикнижие Шубера и ввел его стихи в контекст современной польской литературы:
Особенно впечатляет... эпический масштаб этой поэзии, спокойствие и ритмичность ее стиха, ее размеренное дыхание. Это один из тех дебютов, которые должны запомниться любителям поэзии: это дебют зрелый, внутренне гармоничный, обладающий собственной, если так можно сказать, историософией Места
L. Szaruga [Wirpsza A.], „Mogło was nie być”, [в:] Kultura, Paryż, 1996, Nr 4, s. 136; вторая публикация — „Dochodzenie do siebie”, Sejny, 1997. Рецензия Шаруги привлекла к творчеству Януша Шубера внимание литературных кругов. [8].
«Глаза поэта», пользуясь метафорой Юзефа Чапского, все время открыты. Мы имеем дело со специфическим способом созерцания и оценки, создающим у читателя ощущение диалога с внутренне гармоничным автором, умным и приятным человеком, которого можно полюбить и даже начать им восхищаться. В первую очередь бросается в глаза отстраненность от литературной моды, независимость от старших и более молодых, отсутствие комплексов по отношению ко многим шумным, плодовитым и часто довольно поверхностным авторам.
Характерно, что отдельные сборники, изданные в 1995—2016 гг., явно связаны общими мотивами и темами, своеобразными «зацепками» и лирическими дополнениями. Композиционные особенности создают впечатление, что перед нами огромный цикл, подобный сюите — произведению, состоящему из нескольких частей, которые отличаются друг от друга темпом — быстрым или медленным. Французское существительное une suite означает «ряд произведений», а также «последовательность, порядок»; это понятие близко творчеству Шубера, склонного к классицистической дисциплине и последовательно предпочитающего пронзительно-сдержанную поэтику. Он работает над текстами с систематичностью, будто унаследованной от Иоганна Себастьяна Баха и Георга Фридриха Генделя — творивших в XVIII веке выдающихся создателей сюит.
Нельзя не заметить внутреннюю гармонию поэта и его способность возвращаться к прошедшим годам. Милош с трудом отождествляет себя нынешнего с собой минувшим — у Шубера по-другому. В беседе с Хеленой Заворской он признается:
Тот парень, которым я был в ранней молодости, реально существует для меня. Иногда я думаю, что теперешняя жизнь мне только кажется, а та была настоящей. Но одновременно, парадоксальным образом, кажущаяся жизнь в некоторых ее проявлениях представляется мне более счастливой, чем если бы она была нормальной. Может быть, потому, что у меня есть время на то, что для меня важно, а кое от чего я, может быть, защищен
„Lesko, zamek Kmitów, północ”. Z Januszem Szuberem rozmawia Helena Zaworska, [в:] Literatura, 1997, Nr 12, s. 19. [9].
Читая эпические (до известной степени) стихи Шубера, например, «Опыт дуба», мы можем увидеть, как местные названия деревень (Лукавица, Монастерец, Безмихова) используются в тексте для формирования семантики, связанной с присутствием русинской культуры. Более отчетливо видна и фигура поэта, рассказывающего об автомобильной поездке, в которой он минует старый дуб, памятное дерево, растущее у шоссе из Санока на восток — через Залуж в Лукавицу, Монастерец и Безмихову. Сама встреча занимает немного времени: автомобиль довольно быстро движется по пустой дороге. Стихотворение, однако, полно рефлексии — это не просто поверхностный взгляд сквозь автомобильное стекло. Шутливое признание связано с еще дохристианским анимистическим культом деревьев, который тайно исповедует сам автор.
Здесь же появляется постоянно волнующий Шубера вопрос: почему в качестве объекта наших чувств мы выбираем конкретный предмет — например, именно этот, а не какой-нибудь другой дуб? Фиксируя внимание на одной точке, мы тем самым упускаем из виду множество явлений, наверняка достойных восхищения или хотя бы взгляда. Поэзия, однако, ограничивает в словах ее создателя, требует мгновенного выбора, тем более что все здесь происходит в движении: машина едва притормаживает, чтобы потом двигаться дальше по долине извилистого Сана.
В творчестве Шубера мы обнаружим множество подобных моментальных кадров природы и горных пейзажей. Не будем забывать, что он путешествует «ременным дышлом»
Природа и люди
В творчестве Шубера важна тема карпатской цивилизации. Посвященные ей стихи представляют собой что-то вроде исследования культуры, которая существует здесь по меньшей мере пятьсот лет. Необходимо подчеркнуть, что Шубер довольно рано познакомился с opus vitae писателя-эмигранта Станислава Винценца — тетралогией «На высокой полонине», опубликованной в Польше в 1981—1982 гг. издательством «Пакс» по образцу лондонского издания 1970 года. Во многие стихи и малую прозу Шубер вводит мотивы, встречающиеся у Винценца, и продолжает его размышления о горных народностях, живущих главным образом в Восточных Карпатах, то есть на территории Украины. Следует, впрочем, иметь в виду, что административные границы в горах носят скорее условный характер, устанавливаются искусственно и слабо контролируются соседствующими государствами. Горные цепи, которые описывает Шубер, с точки зрения физической географии, тоже относятся к Восточным Карпатам.
В стихах он создает портреты людей, известных в Саноке и окрестностях, коренных местных жителей. Часто это бродячие ремесленники, как, к примеру, герой стихотворения «Процко». Иногда они возвращаются из забвения, когда звучат их имена (больше не сохранилось ничего), — как в поразительном сборнике «Моесть», где, в частности, рассказывается о живших здесь когда-то разбойниках, плутах и мелких мошенниках, которых судили еще феодальные власти. В раннем стихотворении «Преступники» мы обнаруживаем судебный реестр имен. Несмотря на масштабный прогресс цивилизации, такие люди, которых мы несправедливо считаем не способными к умственному труду маргиналами, еще живут в Бещадах и по-прежнему выполняют тяжелую работу, требующую физической силы и способности терпеть голод и холод. Это смолокуры, лесорубы, возчики, транспортирующие древесину на конных повозках, водители грузовиков и тяжелой техники. «Бещадники» блюдут собственный кодекс чести и проявляют профессиональную солидарность по отношению друг к другу.
Этих людей Шубер считает полноправными членами древней общности разных карпатских национальностей. В «Среброперых садах» мы находим краткое лирическое описание: «Когда окончена работа / Цыгане в котлах пекут свиные уши / И грязное сало шипит капая в костер / Кто-то вешает хрустальную звезду / На фетровых полях неба». На карпатских дорогах все реже можно встретить цыган. В социалистической Польше их считали неблагонадежным национальным меньшинством, которое не пользовалось расположением властей. Таборы часто кочевали, у цыган обычно не было документов и постоянного адреса, они не регистрировались в местах временных остановок, нарушали официальные санитарные правила — не прививали детей, пренебрегали обязанностями, связанными со школой, то есть не отправляли детей учиться, хотя образование для всех граждан ПНР было бесплатным, и т.д. Следовательно, цыгане — с точки зрения стабильного большинства населения — представляли собой экзотическое сообщество, которое своим образом жизни вызывало недоверие и внушало подозрения.
В стихах Шубера именно то, что забыто и избыточно: деревянные лемковские и бойковские церквушки, бродячие ремесленники, цыгане — попадает в центр внимания поэта. В таком выборе проявляется убежденность автора, что без интереса к собственным корням, без исторической рефлексии невозможно понять самого себя и то, что досталось тебе в наследство, не говоря уже о культуре целого народа. В этом смысле Шубер оказывается решительным противником внеисторических установок культуры постмодернизма и ее многочисленных, но поверхностных последователей. Поэтические сборники санокского автора стоит положить в рюкзак, собираясь в пеший поход по местным горам, горным лугам и безлюдным долинам, рекам и ручьям. Во время такого литературно-краеведческого странствия, несомненно, удастся обнаружить большинство мест, упомянутых в десятках стихотворений. С точки зрения топографической точности, автор «Санокских апокрифови эпитафий» — пожалуй, самый добросовестный поэт прошлого и нынешнего веков. В мире гор существует огромное количество неосвоенных, полностью выходящих из-под юрисдикции человека пространств. Это девственные, неведомые туристам «бездны дымящихся гор» (особенно впечатляющие после дождя, при утреннем тумане) и крутые склоны, недосягаемые утесы и глухие чащи.
Здесь стоит вспомнить о праязыке — или даже о том периоде в истории человечества, когда слова для описания природы, окружающей наблюдателя, в принципе отсутствовали. Блуждание вслепую, абсолютное незнание, бессилие грамматики и поэтического языка — с этим состоянием мы имеем дело в удивительном стихотворении «Туман», где описывается ноябрьская поездка на автомобиле по долине Сана, недалеко от Межиброда. Перед нами характерный для поэтики Шубера переход на уровень языковой авторефлексии:
Нас поглотило густо-молочное ничто,
И лишь зрачки противотуманных фар
Над асфальтом. Себе рассказывать себя.
Словно ты — медь, белизна, лазурь и чернота,
Смакуя сладость и горчинку звуков,
Готовый к боли и любви, и умиранью.
Не-себе поведать не-себя.
Или: сниться себе. Быть снящимся.
Вмещая не-себя.Пер. Анастасии Векшиной. [11]
Это одно из самых сложных стихотворений Шубера, связанное одновременно с когнитивной и грамматической проблематикой. Здесь в максимально сжатом виде представлен один из этапов познания. В тумане видимость ограничена несколькими метрами. Мир утрачивает всякое значение, исчезает. Остаются только ненадежный язык и несколько названий цветов (белый, коричневый, голубой и черный). Власть творчесва, следовательно, максимально ослаблена. В стихотворении представлен типичный для Шубера метафизический разлом. Даже лирическое «я» становится нетождественным самому себе: существование лирического героя ранее претерпело какие-то фундаментальные изменения — и человек, волею судьбы заброшенный в цивилизацию XX столетия, в суровых условиях путешествия понимает, что он непознаваем, таинствен, а главное, первобытен. Поэт обнаруживает в себе самом первопредка, доисторического человека. Создавая стихотворение, он одновременно раскрывает страхи и надежды самых древних представителей вида homo erectus, которые жили более пятисот тысяч лет назад. Уровень рефлексии при этом настолько обобщен, что можно говорить о смирении с судьбой, даже если какие-то свойства человека при этом отчуждаются.
Именно здесь берет начало внимание Шубера к тем, кто населял мир Галиции (преимущественно в этом пространстве живет воображение поэта) и от кого почти не осталось следов. Очевидно, что говорящий отдает себе отчет в своей собственной бренности. В стихотворении «Я минувший» описана скромная позиция наблюдателя по отношению к действительности и представлены гносеологические аксиомы: мы всегда видим только фрагмент, и обычно у нас нет времени, чтобы понять его, осмыслить до конца и пережить внутри себя. Везде живет нечто невыразимое, с которым мы регулярно сталкиваемся и которое постоянно от нас ускользает, возвышаясь над обыденным временем — и даже над торжественными минутами литургического времени (эту мысль Шубер почерпнул у Райнера Марии Рильке). Впрочем, мы наивно и, возможно, небезосновательно верим, что высказанное каким-то образом продлевает существование человека, вещей, фрагментов реальности. Невозможно, даже признавая несовершенство лексики и грамматики, не увидеть языкового продолжения предметов, людей и чувств.
Похожим образом дело обстоит в «Малом трактате об аналогиях» — коротком стихотворении, почти анекдоте, автор которого осознает, что наше существование всегда содержит неявную аллюзию на вселенную. Если Милош создает крупные формы («Богословский трактат»), то санокский поэт поступает по-другому: он намеренно ограничивается стихами небольшими, «сподручными», но их размера достаточно для передачи лирического послания. Он оказывается, скорее, не богословом, а внимательным исследователем предмета, «лирическим реистом»
Все названные Шубером авторы (Чеслав Милош, Ханна Малевская, Ян Юзеф Щепанский) были убеждены, что человек, даже самый близкий, представляет для окружения великую тайну, состоящую из сплошных неочевидных очевидностей: вроде бы понятый «своими» близкими, даже любимый, он, в сущности, от всех отделен и скорее отдаляется, чем приближается. Он, которого помнят по одному жесту, по улыбке или слезам, по хорошему поступку или подлости, на самом деле — интенсивно существующая целостность. Это энергия, сосредоточенная внутри, — настолько мощная, что и через десятки лет ее излучают старые фотографии, семейные альбомы, открытки и письма, портреты, написанные маслом, акварелью и темперой.
Память фотографии
Особый интерес представляет поэтическое осмысление фотографии. Из всех польских поэтов XX века Януш Шубер, пожалуй, самый восприимчивый ценитель этого вида искусства, развивающегося со второй половины XIX века. К счастью, в санокских семейных архивах сохранились наклеенные на картон домашние дагерротипы в оттенках сепии. Вглядываясь в лица предков, поэт способен увидеть намного больше, чем среднестатистический поляк: он называет имена отцов и детей, внуков и правнуков, в общих чертах знает судьбу всех прадедушек и прабабушек. Следовательно, он хранит в памяти довольно обширное генеалогическое древо. Отсюда утверждение в конце стихотворения «Пращуры»:
Глядя в их празднично поблекшие лица,
Я мог бы вкратце им рассказать
Продолжение их трудных жизней, но,
Честно говоря, я немного смущен.
Зачем мне им портить момент, нарушать
Какой ни есть порядок, заставлять стучать
Неподвижные сердца.Пер. Никиты Кузнецова. [13]
Робость автора здесь весьма значима. Когда-то люди, зная, что их увековечат на фотографиях, празднично одевались, позировали, иногда их специально «драпировали» для снимка — как женщин до Первой мировой войны: без стараний портнихи речи не могло быть о походе в фотоателье. Следует также помнить, что из-за длинной выдержки тогдашних аппаратов позирование требовало терпения, безупречно сидящей одежды и умения подолгу оставаться в искусственной позе. Фотографии с позирующими людьми делали еще в межвоенный период, несмотря на появление более легких камер, снимавших на пленку, но в целом стеклянными клише пользовались все реже.
В сборнике «Лес в зеркалах / Forest in the Mirrors» (2001) мы тоже обнаруживаем лирические кадры, вдохновленные фотографиями и старыми рукописями, которые хранятся в семейном архиве. Прочтем внимательно и неторопливо стихотворение «Нежность», имея в виду, что за десяток с небольшим секунд, которые нужны, чтобы пробежать глазами семнадцать строк, все более конкретным становится образ «бабки Марьи» — и одновременно давно ушедшая героиня ненадолго и неуверенно воскресает:
Хроники бабки Марьи: брульоны и блокноты,
Исписанные ее особым почерком,
Обязательно зелеными чернилами
или химическим карандашом,
Со вклеенными вырезками и закладками
Из тщательно разглаженных полосок станиоля.
Время пощадило ее руки, ни следа артрита,
Широкое кольцо на пальце — обручальное
С незабудкой, кажется, материнское,
Когда она прижимала замерзшие руки
К горячему кафелю печки или, притопывая,
Держала их на весу над кухонной плитой.
Ее фотография в рамке эпохи модерна:
Девочка с тремя полосками на высоком
Воротничке гимназистки,
Рядом латунный подсвечник с хвостиком стеарина,
На случай, если выключат электричество.
Моя к ней нежность — тогда, теперь, всегда.Пер. Анастасии Векшиной. [14]
Детали здесь, как и всегда у Шубера, играют существенную композиционную роль. От мелочей зависит форма человеческого мира, понимание чужой психики и постижение основополагающих семейных эмоциональных связей. «Брульоны и блокноты» — слова ушедшей эпохи, которые когда-то использовались бабкой Марьей. Sylwy же («хроники») в этом стихотворении — судя по всему, единица, вернувшаяся в польский язык благодаря работам современных исследователей (в первую очередь Рышарда Ныча) и введенная поэтом ex post. Так или иначе, семейные документы представляют собой важный объект анализа почти графологического свойства.
Фотография как предмет «в рамке эпохи модерна» появляется только во второй половине стихотворения. Можно предположить, что этот мотив оставался важным для автора в течение десятков лет, начиная с детства, когда бабушка еще жила рядом, в той же квартире. Благодаря сохранившейся фотографии он может сравнить два разных образа — силуэт старой женщины у кухонной плиты и портрет девушки, снятый десятилетия тому назад.
Устаревающие, редко используемые слова придают стихотворению некоторую старомодность, дольше удерживают внимание читателя. Молодая аудитория (например, студенты-полонисты, читающие стихи Шубера) вряд ли сможет легко представить себе те предметы, которые эти слова обозначают. «Химический карандаш» со специальным грифелем оставлял на бумаге нестираемый след; грифелем, смоченным слюной, рисовали толстые линии. Вместо «станиоля», тонкой фольги из олова (от лат. stannum — олово), сейчас используется более дешевая алюминиевая фольга.
«Стеарин» как название материала для изготовления свечей исчезает из современного словаря — на его место пришел «парафин», но и парафиновые свечи используются все реже. В начале XX века электричество было новым изобретением, еще не заслужившим доверия, хотя уже существовали электростанции и городские сети.
Только одна, последняя строфа прямо называет чувства наблюдателя по отношению к той, которая присутствует лишь эфемерно, живет исключительно в оставшихся вещах — с каждым годом все меньше принадлежащих ей: «Моя к ней нежность — тогда, теперь, всегда». Скорее всего, именно это стихотворение вдохновило редакторов коллективной монографии о творчестве Шубера назвать ее «Поэт нежной памяти». Таково максимально лаконичное творческое кредо, сформулированное Шубером применительно к людям, изображенным в его стихах. Поэт редко говорит о собственных чувствах и, если все же это делает, не бросает слов на ветер. Перед нами аксиома, определяющая существование его поэтического мира — от юношеских стихов до зрелых текстов, написанных мужчиной. Хотя на первый взгляд выбранное слово («нежность») кажется сентиментальным, в творчестве это отношение выражается скорее известной по текстам Конрада верностью литературным героям и одновременно приверженностью человеческим ценностям, о которых напоминают фотографии, для Шубера существующие и в аксиологическом измерении.
Пространство бещадских храмов
Среди редких мотивов поэзии Шубера особое место занимают немногочисленные подкарпатские сакральные объекты, связанные с латинской Церковью. Если посмотреть на современную карту Бещад, то можно легко заметить, что три населенных пункта — Санок, Леско и Загуж, — соединенных сейчас удобным шоссе, представляют собой нечто вроде замкового камня этого региона, охватывающего долины двух главных местных рек — Сана и Ославы. Тот, кто ехал из Польши в направлении Червонной Руси, обязательно попадал в эту зону. Неудивительно, что еще в древности здесь возвели крепости, которые выполняли функцию военных баз и опорных пунктов для отправляющихся в походы рыцарей.
Церквушку в Загуже построили рядом с древним торговым путем; еще накануне Второй мировой войны это был ухабистый тракт, по которому трудно было проехать на автомобиле. По нему неторопливо тянулись крепкие телеги польских крестьян и еврейские повозки, с трудом проезжали всадники (об этом в своих дневниках, о которых уже шла речь, вспоминает Александр Фредро). Уже в «серебряном веке»
...как горные вершины милы были сердцу Богородицы,
если жилищем своим она основала Загурскую Столицу
у подножья Сарматских гор — о. Михал Красуский, 1669 г.
Се, Гавриил багрянокрылый
Несет благую весть Марии.
За ними книга на пюпитре,
И будет стих сейчас прочитан.
Их руки, складки, драпировка,
И крест у ангела налобный
На греческой его завивке,
И башмачок его порфирный.
Господь с Тобою — и корону
На лоб, что бледен, как облатка,
Два меньших ангела спускают,
Одеты также в пурпур перьев.
Она же Господа величит:
Се, Бог ей посылает Сына.
Хоть губы сжаты, руки молвят:
Аминь, да будет Мне по слову.Пер. Анастасии Векшиной и Никиты Кузнецова. [16]
(«Се»)
Описание точно передает иконописные свойства изображения, созданного, несомненно, в рамках западной живописной традиции. Благодаря регулярно воспроизводимым репродукциям, можно сопоставить икону и поэтическую символику Шубера. Обратим, однако, более пристальное внимание на языковое оформление.
В предложении: «И будет стих сейчас прочитан» — слышится библейская интонация; кроме того, в нем используется характерная для устного стиля конструкция, начинающаяся с союза «и». В первой строфе мы, с одной стороны, знакомимся с описанием иконы, а с другой — как бы вступаем в музыкальное пространство, в определенный период литургического года, Адвент, непосредственно предшествующий Рождеству.
В первой строфе польского оригинала только одно прилагательное (późnogotycki
Во второй строфе вводится целый ряд существительных, которые позволяют конкретизировать описание, но не прямо, а за счет ассоциаций с известными произведениями готического искусства — к примеру, с алтарем Вита Ствоша в Кракове, представляющим Успение Пресвятой Богородицы. Все перечисленные в строфе мотивы типичны для изображений Благовещения в XIV—XV веках. «Драпировка» имела символическое, сакральное значение, скрывала божественную тайну. «Складки» чистого, яркого цвета, часто золотого, также характерны для готики — стиля, распространенного в Западной Европе и неизвестного в византийской культуре. Кстати, именно в Дрогобыче, расположенном не так далеко от Санока, находится самый восточный европейский готический храм, построенный во времена династии Ягеллонов.
Порфирный башмачок, встречающийся и в иконографии Рождества Христова, согласно комментариям, которые можно встретить в европейских музеях, символизирует внезапность событий и необыкновенное смирение Пресвятой Девы. Еще одна интерпретация предполагает, что, в соответствии с ближневосточными традициями, в сакральном месте, в месте иерофании, необходимо было снять обувь в знак благоговения перед величием Бога (так, в Танахе ангел велит это человеку
Наконец, третья строфа содержит фрагмент молитвы — ангельского приветствия Ave Maria — Dominus tecum
Венец указывает на то, что Мария превознесена над всем творением — и в то же время символизирует переход в иное сословие: коронация, венчание в иудейской и христианской традициях связывается с помазанием освященным елеем. Церковный ритуал венчания молодоженов до сих пор напоминает о священном характере супружеских уз и особой благодати, сопутствующей супругам в течение всей их совместной жизни. Художник, вероятно, предчувствует, что сама икона может стать предметом поклонения, но повлиять на это не способен. «Чудотворность» изображения проходит проверку в течение долгих веков — икона обретает этот статус, когда творец уже давно мертв.
Собственно говоря, загурская икона до сих пор не включена в официальный перечень «коронованных»
Комментария требует и само необычайно лаконичное название произведения (Oto — «Се» в русском переводе). Перед нами слово особого типа, палиндром (ср., например, слова кок, око, оно). Слова с такой структурой довольно редко встречаются в польском языке. Графическая форма названия ассоциируется с новозаветной символикой: буква «Т» напоминает крест (здесь мы отдаем должное францисканской традиции, в рамках которой особо благоговейным отношением пользуется греческая буква «тау»), а дважды использованная «о» может символизировать тех, кто предстоит в поклонении распятому Христу.
В сюжете Благовещения, изображенном на иконе, имеет место та же графическая схема: архангел Гавриил — аналой — Мария. Перед нами необыкновенный момент — единственный в истории мира, в библейской истории, которую на иконе символизирует Книга, лежащая на аналое. Начинается дело спасения: от Бога Отца к Деве нисходит крошечное Дитя, Сын Божий — пока в виде едва различимого Человечка, homuncilus’а, спускающегося в лучах Божьего дыхания. По этому пути незаметно и легко Иисус приближается к свой Матери — «рожденный, несотворенный», как исповедует христианская Церковь в Символе веры.
Шубер понимает, как щедро века христианства обогатили эту горную местность, какое важное сплетение традиций Востока и Запада здесь произошло. Писатель-паломник, приехавший в Загуж на автомобиле, соприкасаясь с великим религиозным наследием, чувствует себя неприметным, скромным наблюдателем, на мгновение получившим доступ к многовековой религиозной истории поляков, армян, русинов, немцев, венгров, словаков. Все они проходили этим путем, тем же, который выбирали и другие народы, и останавливались здесь по одной и той же причине — почтить царский жест Пресвятой Девы, которая дала миру Христа.
Поэтическое ремесло
Наконец, обратим более пристальное внимание на поэтическую технику Януша Шубера. Благодаря университетским курсам польской филологии, а позднее — самостоятельному чтению и размышлениям он достаточно хорошо знает не только поэзию XX века, но и культуру более ранних эпох. О широком историко-литературном кругозоре автора «Моести» свидетельствуют его многочисленные выступления и интервью, презентации сборников.
В качестве примера стоит рассказать об одной из таких встреч, привлекшей внимание широкой публики. 26 октября 2001 г. в варшавском Национальном театре прошел авторский вечер Януша Шубера, который стал для него своего рода «звездным часом», закрепил его статус «поэта первого ряда», стал событием, значимым в масштабе страны. Во вступительной части читались выбранные Шубером произведения известных поэтов: Миколая Семпа Шажинского («Сонет V. О непрочности любви к вещам мира сего»), Юзефа Баки («Напоминание для дам»), Францишека Карпинского («Напоминание о давней любви»), Адама Мицкевича («Мысли и замечания», «К одиночеству»), Казимеры Иллакович («Песок» из сборника «Шепотом»), Казимежа Вежинского («Овес» из сборника «Одного поля ягоды»), Ярослава Ивашкевича (третья и четвертая части «Купанья коней» из сборника «Круглый год»), Чеслава Милоша (вступление к «Поэтическому трактату»), Адама Важика («Пристань» из сборника «События»), Збигнева Херберта («Облака над Феррарой» из сборника «Ровиго», «Молитвенник» из сборника «Эпилог бури»).
Это авторы, значимые для Шубера как читателя польской поэзии. Его поэтическая антология, включающая несколько сотен стихов, свидетельствует о приверженности автора «Каравая» к кратким и очень кратким лирическим формам, которые требуют от поэта лаконичности, исключительной точности словоупотребления. Для произведений этого типа именно лаконичность — краеугольный камень, тот полюс, вокруг которого они сосредоточены. В случае двустиший образцом по-прежнему остаются шедевры позднего творчества Мицкевича (то есть «Мысли и замечания»), а также его более ранние, необыкновенно точные формулировки из «Пана Тадеуша» — дистихи, подводящие итог объемных разделов поэмы.
Похожих способностей требует от автора лимерик, жанр юмористической поэзии, берущий начало в английском фольклоре. Обычно лимерик состоит из пяти строк с рифмовкой aabba. Это краткое шутливое стихотворение, в котором гротескно обыгрывается бессмыслица. Данный жанр довольно поздно появляется в творчестве Шубера, хотя в польской поэзии он известен, по крайней мере, со времен Галчинского, а в конце XX века ему отдавали должное, в частности, Станислав Баранчак и Вислава Шимборская. Оригинальный сборник лимериков Шубера «Эмерик на водах» вышел в Жешуве в издательстве журнала «Фраза» в 2012 г. (тираж был небольшим и составил всего 222 экземпляра). Редактором сборника, появление которого совпало с 65-летием автора, стал Ян Вольский.
Заметим, кроме того, что Шубер сильно привязан к восьмистишию — крайне формализованному типу строфы, где в восьми строках необходимо кратко и остроумно выразить смысл стихотворения. Несколько его восьмистиший, созданных в разные периоды творчества и на разные темы, не были литературными упражнениями — их поэтический смысл актуален и сегодня.
Серьезные формальные и содержательные требования предъявляет автору сонет, представляющий собой единую строфу, которая состоит из двух четверостиший и двух трехстиший, обычно завершающих произведение. Начиная со Средневековья сонетная форма для образованных европейских поэтов была и остается чем-то вроде мерила их версификационных способностей. Как предостерегал Юлиан Пшибось, при всех своих формальных достоинствах сонет может легко превратиться в пустую схему для не лучших в литературном отношении, механически создаваемых стихов. Это замечание нельзя отнести к коротким «сонетоподобным» стихотворениям Шубера, который высоко ценит достижения классиков (от Семпа Шажинского, Мицкевича до современных поэтов) и с самого начала своей поэтической карьеры стремится к стилистической прозрачности, интонационной гармонии и богатству образной системы.
С другой стороны, Шубер обращается не только к кратким классическим жанрам, но и к более обширным и свободным в структурном отношении формам, обладающим почти эпическим размахом. Речь идет о полюсе повествовательной поэзии, противоположном первому, но не менее продуктивном в творческом отношении. Здесь особенно выделяются объемные, содержательно наполненные, интонационно выверенные произведения, посвященные детству и школьным годам, а также своеобразные санокские апокрифы, включающие оригинальные портреты местных жителей, и стихи, созданные как путевой дневник, фиксирующий поездки по горам и долинам.
Отдельно скажем о взаимодействии в творчестве Шубера разных видов искусства. Поэт, с детства неравнодушный к музыке, мелодии и ритму, создает собственные тексты до известной степени так же, как композитор — мазурки, этюды, прелюдии и сонаты. Названные жанры не случайно ассоциируются с творчеством Фредерика Шопена: именно с этим композитором Шубер чувствует глубокое духовное родство. Поэт также интересуется живописью — это видно по тому, как он работает с цветом, светотенью, контурами предметов и людей. Ему удается ввести в свою поэзию сохранившиеся в домашнем архиве семейные фотографии, творчески опосредуя их и открывая сквозь них давно минувшую эпоху, ее неявные психологические свойства.
Поэзия Шубера пронизана разнородными идеями, которые формируют гармоничную систему убеждений и принципов. В основании поэтического мировоззрения автора, несомненно, лежит философия Места, данного поэту, как и любому человеку, вместе с семьей, друзьями и миром природы. У Шубера мы имеем дело с индивидуальной творческой топологией — как у Бруно Шульца, который в межвоенное время жил и писал недалеко от Санока, в Дрогобыче, и в 1942 г. был убит немцами.
Здесь, в микрокосме Януша Шубера, все обладает собственным смыслом, который извлекается поэтом по мере его творческого взросления. О том, насколько автор связан со своими корнями, свидетельствуют десятки стихов, посвященных традициям окрестностей Санока. Другие города не играют в творчестве Шубера существенной роли — они выступают исключительно в качестве отдаленного культурного фона. Это свойство также объединяет мир Шубера с миром Шульца. Видимо, чтобы местная культура выжила, в ней должна сохраняться связь между поколениями, биологическая преемственность, объединяющая разные века. Несмотря на кровавую оккупацию и послевоенное противостояние с украинцами, санокские традиции предполагают открытость местных жителей к другим нациям — карпатская культура представляет собой плод их общих усилий.
В стихах и прозе Шубера довольно часто встречаются еврейские мотивы: в Саноке, как и на территории всего Подкарпатья, евреи много веков тому назад встретили доброжелательное отношение властей и местных жителей, а условия показались им подходящими, чтобы поселиться здесь навсегда. Еврейское меньшинство составляло около трети населения городов и деревень Подкарпатья. Эта цивилизация «штетлов» была уничтожена немцами, антисемитским Третьим рейхом. Старые горские обычаи предполагают, что каждый пришелец вносит свою ценную лепту в местную общину, каждый имеет право создавать собственную культуру — начиная с «голых корней» и заканчивая уютным деревенским домом.
Практически везде в Европе горы — это важные пограничные регионы, где легко смешиваются языки и народы. Вынести условия жизни в высоких горах могут только самые выносливые люди. Жители селений и деревушек должны объединяться во время стихийных бедствий: внезапных наводнений и ураганов, страшных метелей, неистовых бурь. Шубер восхищается необходимым для выживания мужеством встреченных по дороге людей, главным образом бещадских горцев.
Таким образом, мы видим, как разнообразны и сложны составляющие поэтического мира Януша Шубера. Стихи автора «Горьких провинций» так же важны для широко понимаемой культуры Бещад, как творчество Казимежа Пшервы-Тетмайера для подгальских горцев, а произведения Владислава Оркана — для культуры горцев, живущих между Рабой и Дунайцем.
Послесловие к русскому изданию: Шубер Януш. Круглый глаз погоды и другие стихи / Пер. с польского А. Векшиной и Н. Кузнецова; предисловие и послесловие А. Суликовского в пер. Е. Стародворской; сост. Н. Кузнецов. М.: Балтрус, 2020.
