«С самого начала семидесятых годов я занимался как переводчик параллельно — и с почти одинаковой интенсивностью — и поляками, и американцами...»
124.
Составлением не пошедшей-таки в набор антологии современной польской поэзии я занимался месяцев семь или восемь, без выходных и отпусков. Работа колоссальная. Чтобы отобрать окончательные свои 75 имен, я прочел тогда 120 польских поэтов. Причем почти всех их я прочел не по избранным, а по всем их очередным книгам: ведь избранное составляет кто-то или издательство, а если даже составил его автор, не обязательно он прав, и уж тем более не обязательно его вкусы совпадают с моими.
Работа составителя, если он занимается ею всерьез, — крайне неблагодарная. Даже если книга выходит, а уж тем более, если не выходит. В издательстве утешили меня, что закажут мне — и заказали — составить том нескольких польских поэтов, притом по моему же отчасти выбору. К тому же должен был вскоре уйти у них в набор первый том 8-томного собрания Ивашкевича, том его поэзии, составленный тоже мною. Но главное, что меня утешило тогда, это выход — в другом издательстве — в «Прогрессе» — антологии «Современная американская поэзия».
С самого начала семидесятых годов я занимался как переводчик параллельно — и с почти одинаковой интенсивностью — и поляками, и американцами.
В 1970 году Татьяна Ланина, работавшая в «Иностранной литературе» с самого начала существования журнала, помнившая мою публикацию Ленгстона Хьюза в журнале в 1956-м, предложила мне возобновить сотрудничество с журналом. Лучше всего — на материале того же Хьюза. Я перевел горсть стихов из последней книги Хьюза, в 1970-м эта моя вторая публикация в журнале была напечатана.
И сразу же мой новый друг, Алексей Зверев, аспирант и редактор «Вопросов литературы» по зарубежной литературе, знавший мои статьи о польской поэзии, но также мои неопубликованные переводы из Херберта и Вирпши, предложил мне заняться американской поэзией всерьез. Зверев писал диссертацию об американской поэзии ХХ века и надеялся, что раньше или позже удастся составить и издать большую антологию. Я поверил в него, как и он в меня. И я не ошибся в нем. Антология начала обретать реальные конутры очень скоро, и хотя первоначальный срок ее выхода — 1973 год — передвинулся на два года, но в 1975-м она-таки вышла.
Вдохновленный и мобилизованный Зверевым, я уже в 1970-м выбрал среди американских поэтов тех, которые мне особенно близки. Поначалу это были Уильям Карлос Уильямс, Джон Берримен и Эдвард Эстлин Каммингс. Уоллес Стивенс показался мне близок лишь самыми поздними своими стихами (я и сейчас люблю их больше), но Зверев убедил меня заняться также ранним и «средним» Стивенсом. В итоге именно эти мои переводы («Воскресное утро», «Идея порядка в Ки-Уэст») получились особенно убедительны и для Зверева, и для многих других. Зверев убедил меня заняться еще и Карлом Шапиро. У Шапиро я нашел какие-то близкие мне стороны, а его книгу стихотворений в прозе «Буржуазный поэт» я и сейчас люблю и высоко ценю. Словом, я встрял тогда в американскую поэзию глубоко и надолго.
В конечном счете, с выходом в 2005 году моей авторской антологии американцев «От Уитмена до Лоуэлла», все мои переводы 1970-х годов из американских поэтов опубликованы. Очень многие вошли в первую же антологию «Современная американская поэзия» 1975 года. Остальные — в разных изданиях.
125.
«Дорогой Володя, — писал мне Виктор Ворошильский 1.XII.75, — спасибо тебе за великолепную антологию — я как раз кончил ее читать. Она, действительно, очень интересная и поучительная, хотя пропорции, может быть, чуть нарушены прогрессивными поэтами и их произведениями. Такой, скажем, Ленгстон Хьюз получился бледновато — на самом-то деле он гораздо интереснее. Но мой многие годы уже любимый Каммингс — на удивление хорошо. Твои переводы очень мне нравятся — именно из Каммингса, а также из Уильямса, Стивенса, Шапиро и Берримена, которого я читал уже в свое время, когда ты опубликовал его в журнале, с интересным вступлением. Впрочем, нравятся мне еще многие переводы в этой антологии — но скорее таких авторов (о которых я ничего не знаю), как Сергеев, Грушко, Комарова, чем литературных знаменитостей с Вознесенским во главе (Лоуэлл в его исполнении не похож на Лоуэлла, похож только на Вознесенского; то же самое Ретке в исполнении Юнны; без особых потерь получился, как кажется, Дикки в переводе Евтушенко). В сумме антология представляет собой большую, хорошую и полезную работу...»
Прерву цитирование письма, чтобы удивиться интуиции Виктора. Или его сориентированности в американской поэзии? Виктор руководствовался скорее инстинктом, чем эрудицией, но оценил очень точно, выделив не только Сергеева, Грушко, Британишского — трех китов антологии, на которых она держалась, но и ленинградку Комарову, которая перевела одного только Огдена Нэша, но перевела действительно хорошо.
Виктор прав и в отношении избытка «прогрессивных», как тогда говорилось и писалось, поэтов (впрочем, в следующей антологии, изданной в 1982 году, — «Поэты США» — другое издательство, «Художественная литература», заставит Зверева нарушить пропорции в эту сторону еще сильнее).
Прав Виктор и в отношении Ленгстона Хьюза. Это больная для меня тема. Хьюза я переводил со школьных лет и люблю его, но, кроме меня, его переводили — чуть было не сказал: коллективно — участники переводческой студии Татьяны Гнедич. Некоторые из них были талантливые переводчики и в дальнейшем это доказали, но на Хьюзе они еще только учились переводить, а мои переводы (вплоть до выхода моей авторской антологии американцев в 2005-м) тонули среди их продукции.
Но продолжу письмо Виктора: «...Что касается Берримена, то я и сам загорелся желанием заняться им немного (я уже год учу английский, и все больше свербит у меня рука попереводить), но не могу найти в Варшаве некоторые его тексты.
В связи с этим просьба к тебе: не мог бы ты мне одолжить — если у тебя есть — его любовные сонеты (или хотя бы переписать несколько из них — те, которые ты сам переводил?)»
Я переписал ему с десяток сонетов — все, какие у меня были, и послал.
«...Сердечно благодарю тебя, — пишет Виктор 15.II.76, — за героически переписанные сонеты Берримена! Тебе я обязан вообще тем, что заинтересовался этим поэтом — а теперь тебе же буду обязан возможностью перевести его стихи (если это удастся). В этом сезоне я вообще намерен заняться главным образом переводами (и с какого-то времени уже занимаюсь — недавно, напр., делал Боратынского), поэтому надеюсь, что, может быть, и из этого Берримена что-то получится (хоть это трудно)».
Несколько сонетов Берримена Виктор опубликовал в своем переводе и со своим предисловием в апреле 1980 года и прислал нам этот номер варшавского тонкого журнала «Zwierciadło» («Зеркало»), который в 70-х годах еще продолжал публиковать все более опального Ворошильского, сначала под полным именем, потом — как В.В., потом — без подписи, но публиковал. Виктор вел у них рубрику «Альбом любовной лирики», в которой напечатал однажды свой перевод моего стихотворения «Нам снятся сны...», из моей книги 1966 года, а однажды — польскоязычное стихотворение Астафьевой, одно из немногих увидевших свет.
В том письме 1975 года после Берримена речь шла об Эве Липской, ведь именно Виктор в 1968-м обратил наше внимание на ее первую книгу, и вот теперь — был опубликован ее цикл в Наташиных переводах: «Наташе надлежит благодарность за переводы Эвы Липской. Они меня очень обрадовали!..»
126.
В случае Липской наши с Виктором вкусы совпали. Но вообще наши с Наташей вкусы, взгляды, биографии разнились и между собой и уж тем более отличались от вкусов, взглядов, биографии Виктора. Иногда это давало о себе знать, хотя Виктор старался это не акцентировать.
Летом 1977-го Виктор пишет мне, прочтя в «Вопросах литературы» мою статью о Яне Кохановском в ХХ веке: «С удовольствием прочел твое интересное и ученое эссе о Кохановском. Я думаю, что ты немного обидел романтиков и XIX век; романтики (а особенно Мицкевич) не порвали так радикально, как ты полагаешь, с линией Кохановского. Ивашкевича ты, наверно, переоцениваешь, его связь с Кохановским — очень поверхностная. Но в целом — повторяю — эссе интересное и полезное».
Ивашкевич раздражал непримиримого и нетерпимого Виктора — «вечного оппозиционера» (после 1956 года) прежде всего как человек, стоящий во главе официального Союза польских литераторов. Напомню для сравнения, что Збигнев Херберт, будучи сам всю жизнь воистину «несгибаемым рыцарем» нонконформизма, в конечном счете простил Ивашкевичу его вечный конформизм, вечные компромиссы с властями, вечные отъезды в Италию как раз в такие моменты, когда в Варшаве происходило что-нибудь требущее от Ивашкевича недвузначных поступков и высказываний. Кстати сказать, Херберт, в поздние годы сблизившись с Ворошильским, и Ворошильскому тоже ухитрился простить его официальные успехи при Беруте, его тогдашнее лауреатство, его подростковое стремление в те берутовские годы бежать впереди паровоза. Виктор же простить Ивашкевичу его конформизм никак не мог. А между тем присутствие Ивашкевича в огромной мере было буфером между польской интеллигенцией и властью, позволяло польской культуре не просто выживать, а расцветать.
Не мог Виктор увидеть и того, что Ивашкевич — поэт, прозаик, человек — теснейшим образом связан с традицией Кохановского и всей старопольской, доромантической поэзией, старопольской культурой (в широчайшем смысле этого слов, включая культуру хозяйствования на земле; отсюда и анализируемое мною в статье о Кохановском стихотворение Ивашкевича «Хозяйство»). Чеслав Милош в 1947 году в большой статье «Чужое хвалите» начинал с хвалы Ивашкевичу, издавшему тогда небольшой томик избранных стихов, а продолжал большим разговором: попыткой реабилитировать польскую доромантическую поэзию, которая пребывала в забвении и пренебрежении. Но Милош изначально был универсальным, «полным» человеком: и человеком города, и в то же время «почвенником». Горожанину же Ворошильскому чужда сельская поэзия что Кохановского, что Ивашкевича. Виктор предпочитает не «гречкосеев» (как полемически с вызовом именовал себя Ивашкевич), а романтиков, тоже, конечно же, определенным образом препарируемых и интерпретируемых им.
Но, слава Богу, часто мы и совпадали. Вот отклик Виктора на мою статью о польском барокко — в письме от 26 июня 1970 года: «С удовольствием — удивляюсь и восхищаюсь твоей эрудицией — я прочел статью о поэзии польского барокко. С удовольствием тем большим, что некоторые из авторов, о которых там речь, специально меня касаются, хотя и не с точки зрения спора, к какой они принадлежат формации — ренессанса или барокко. Особенно близки мне по-своему уже многие годы дихотомии, раздирающие Семпа Шажинского; я написал как-то стихотворение, которое является попыткой взглянуть на этого польского Гамлета; на этом месте письма осознаю, что если я его так определяю, то, наверно, смотрю на него скорее через призму ренессанса, нежели барокко, и даже ренессанса, еще борющегося в себе самом с не преодоленным до конца средневековьем; но дело не в этом — по существу, я смотрю через призму моего собственного сегодняшнего дня; может быть, уже вскоре ты прочтешь это мое стихотворение (и другие, родственные ему своей материей), тогда побеседуем».
Побеседовать тогда об этом стихотворении не получилось, ни очно, ни заочно. В Польшу я приехал в следующий раз очень нескоро, а книгу Виктора 1969 года «Уничтожение видов» я прочел, и похвалил ему в своем письме, но на стихотворении о Семпе Шажинском отдельно не остановился. Споры о принадлежности Семпа к ренессансу или барокко польские историки литературы решили вскоре — и «окончательно» — в пользу барокко (хотя поэт и даже целое поколение на пограничье эпох — особая тема в истории литературы), но для Виктора дело было, действительно, не в этом. Его стихотворение — не столько о Семпе и Гамлете, учившихся в одном и том же Виттенберге, сколько — о Польше и Западе, о Польше неуютной, «снежной и сыпкой» (как Россия в «Снах под снегом» Ворошильского!), в отличие от более уютного Запада, куда вернется из Виттенберга Гамлет. А Семп, в отличие от Гамлета
...Из отчизны
снежной и сыпкой приехал и возвращается и
не знает Где я вопрошает Что делать У себя ли
я здесь нахожусь Где я у себя
У себя что это значит...
Стихотворение написано в 1968-м, когда Польша — и вся Восточная Европа — стали особенно неуютны. Виктор не чувствует себя в Польше «у себя». К сожалению, я не собрался перевести это стихотворение Виктора. Как не собрался перевести многие еще его стихи из той книги.
Цитируемые строки из этого стихотворения Виктора заставляют вспомнить, конечно, и стиль, и синтаксис Вирпши, и его анжамбеманы, но мне лично они чем-то напоминают также первую строку незабываемого стихотворения Радищева: «Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду...». И Россию с вечным русским вопросом: «Что делать».
