«Сборник "Польские поэты" в "Художественной литературе" вышел в конце 1978-го...»
138.
Пшибося я начал переводить, когда его уже не было в живых, и посоветоваться с автором было невозможно. Я все же пытался это сделать: прочел все книги статей и эссе Пшибося, его заметки. Ключа никак не находил.
К этому времени у меня был опыт работы над Каммингсом, Стивеном, Диланом Томасом, опыт поисков ключа. В случае Каммингса ключ мне дала — одним из своих переводов — его немецкая переводчица Ева Хессе. Остальные переводы в ее книжечке Каммингса были средние, но этот один был очень талантливый и сразу все мне подсказал, в каком-то мгновенном озарении. (Хотя переводить поэзию, да еще Каммингса с английского на славянский — совсем не то, что на немецкий, на язык той же германской группы языков). В писаниях же американцев, литературоведов и критиков, о Каммингсе преобладали не зерна, а полова и плевелы, много было совершенно ложных и фантастических толкований. А вот в случае Дилана Томаса очень помогал словарь — «Concordance» — его поэзии, но полезен оказался при осмыслении его стихов и английский том-«путеводитель» по Дилану Томасу, пытающийся дотошно толковать все его стихотворения, одно за другим. Поляки и русские таких путеводителей по своим поэтам не издают. Не было польского путеводителя и по Пшибосю.
Но все, что пишут поляки о Пшибосе, я прочел. И, наконец, наткнулся на книгу поэта Яна Бженковского. Бженковский — один из ближайших сподвижников Пшибося 1920-х годов по группе «Звротница» (то есть «железнодорожная стрелка»: новаторы этой группы хотели перевести поезд польской поэзии на новый путь). В 1928 году Бженковский уехал в Париж, но с Польшей и с Пшибосем не порывал. В 1960-х годах Бженковского стали снова печатать в Польше, вышла в Варшаве его книга статей разных лет «Освобожденное воображение». В Ленинке был только микрофильм книги. Корпеть над микрофильмами — дело кропотливое, но тут это корпение окупилось. Ключ нашелся. Это были три страницы Бженковского с подробнейшим, исчерпывающим анализом одного стихотворения Пшибося: «Пейзаж», из книги 1930 года. С него я и начал переводить Пшибося и перевел — с этим ключом — еще с десяток стихотворений 1930-х годов. (Для перевода стихов Пшибося 50-х и 60-х и для его последних, предсмертных стихов ключи нужны были другие, их я нашел уже сам).
Бженковский, что тоже было очень важно для меня, цитировал в своей книге несколько высказываний Пшибося из его — недоступных для меня в Москве — статей в польской периодике 1931—1939 годов. Причем высказываний особенно существенных для переводчика при выборе стратегии и тактики перевода Пшибося. Приведу одно из них. В апреле 1939-го Пшибось писал: «Когда-то я пытался связать систему рифм и ассонансов с содержанием стихотворения, соединяя созвучностью фразы, отвечающие друг другу в каком-либо отношении: сходством или, наоборот, контрастом видения, эмоционального тона... По мере того, как в своей поэтической работе я прихожу к все большему скрыванию искусства, я скрываю рифмы, чтобы они были едва слышны (курсив мой — В.Б.)».
Некоторые наши московские претенденты на то, чтобы считаться теоретиками свободного стиха, писали и говорили (и пишут и говорят поныне), что рифм в свободном стихе нет, не может быть. Якобы — по определению (но зачем же они сами так опредляют свободный стих?). В поэтической системе Пшибося рифмы в свободном стихе есть и играют очень важную роль (хоть в стихотворении Пшибося почти всегда есть также одна либо несколько строк «холостых», не рифмующихся ни с какой другой, они тоже играют свою роль в композиции стихотворения). А главное, они — «скрытые», «едва слышные».
В разделе Пшибося в томе «Польские поэты» большинство составили не мои переводы (их было 20), а переводы другого московского переводчика, Александра Ревича (их было 30). Хоть я и не был составителем тома, взять себе больше Пшибося, чем я взял, я не мог: у меня были еще и переводы Стаффа, и переводы Ружевича, а в те годы существовал — и строго соблюдался — лимитированный «максимум» присутствия переводчика в каждой книге (власти уже имели двух-трех поэтов, которым, не доглядев, позволили стать популярными, и не хотели иметь плюс к этому еще нескольких популярных переводчиков поэзии, тем более, что в 1970-х, по мере ужесточения цензуры оригинальной поэзии, интерес читателей перемещался к поэзии переводной). К сожалению, мой партнер по переводу Пшибося, обнаружив в свободном стихе Пшибося присутствие рифм, грубо выпятил эти рифмы и превратил тончайшего архимастера стиха в крепко-звонкого московского стихотворца. Весь раздел Пшибося в книге был испорчен безнадежно. Дело не спасают ни несколько давних переводов Леонида Мартынова, который был первопереводчиком Пшибося и — как во многих своих польских работах — нащупывал правильный путь, ни несколько удачных текстов двух молодых тогда переводчиков Леонида Цывьяна и Зигмунта Левицкого.
(В наш двухтомник польских поэтов ХХ века в 2000 году я включил не все свои переводы из Пшибося. И очень зря).
139.
Едва ушел в набор сборник пяти поэтов в «Художественной литературе», как нужно было немедленно браться за сборник польских поэтов в «Прогрессе». С Майей Коневой были оговорены два варианта: с Хербертом, которым мы собирались открывать книгу, если Херберт станет возможным, и без Херберта, если запрет не снимут.
В 1975-м, получая из рук тогдашнего польского министра культуры (и вице-премьера) Юзефа Тейхмы золотой нагрудный знак «За заслуги перед польской культурой», Астафьева попросила его добиться снятия запрета с публикацией Херберта в России. Тейхма пообещал, сказав, что он и сам любит Херберта. Очень может быть, что он говорил правду, что, действительно, любил. А обещая, он, может быть, искренне думал, что это ему удастся; говорят, он был приличный человек. Но вскоре он ушел или его ушли.
К концу 1977 года стало ясно, что запрет на Херберта — надолго, в этом случае мы с Коневой договорились составлять книгу только из поэтов «поколения 56». Ни Гроховяк, который к тому же успел умереть, ни Харасимович, ни Посвятовская сомнений начальства не должны были вызвать. Четвертым был у меня Гжещак, который Майю Коневу устраивал. К счастью, устроил он и всех трех начальников: заведующую славянской редакцией (в то время эту должность занимала полонистка Ирина Колташева) и обоих замов главного (в большинстве издательств идеологическую сторону дела курировал именно зам или один из двух замов).
Гвоздем антологии были переводы Астафьевой из Халины Посвятовской. Они были готовы к началу работы над книгой и вошли почти целиком, 1000 строк. Не могли быть включены только два-три стихотворения об Америке. И единственную мою фразу в предисловии о том, что Посвятовская была в Америке, замглавного вычеркнул. Кроме того, он попросил удвоить упоминания Народной Польши: это словосочетание употреблено было в предисловии один раз, он попросил употребить два раза. Я — не человек мгновенных реакций, но тут вдруг меня осенило: — А если я вместо этого вставлю Советский Союз? — Ради бога, — пожал плечами замглавного. Ему было все равно, он не был оголтелым догматиком, он просто выполнял обязанность. И я вставил фразу о том, что Станислав Гроховяк приезжал в Советский Союз и что он написал заметки об одной поездке и о своем посещении Музея Маяковского в Москве. Гроховяк с гимназических лет любил «Облако в штанах» в давнем переводе Тувима и позже сохранил интерес к Маяковскому, хотя чаще цитировал Аполлинера.
Этими фразами в предисловии дело и ограничилось.
Замглавного в «Прогрессе» со своими двумя пожеланиями к моему предисловию обошелся с книгой по-божески. Многие в 1979-м удивлялись, что вообще мог появиться по-русски такой авангардистский поэт, как Мариан Гжещак.
Раздел Гжещака получился удачным. Мой партнер, Владимир Бурич, как и я, знал Гжещака лично и к работе отнесся особо внимательно, так что переводы из Гжещака — одна из наиболее убедительных польских удач Бурича, а поскольку оба мы держались оригинала, наши переводы и между собой не конфликтуют.
Вспоминаю, как я, переводя, звонил Гжещаку в Варшаву (международные телефоны были дешевы между Москвой и Варшавой) и спрашивал его, что он имел в виду в такой-то строке. Гжещак, сюрреалист и экспрессионист и футурист, был в то же время рациональным человеком и мгновенно, экономя мои деньги, находил короткий и точный ответ.
Говоря об «измах» Гжещака, я имею в виду его стихи 50-х, 60-х и начала 70-х. В 1980-м вышла его новая книга, бывший авангардист предстал в ней поэтом гораздо более простым, более «традиционным», вернее, более вечным. Он оплакивал смерть жены, смерть отца, сочувствовал несчастьям других людей... Эта книга остается его лучшей книгой. Но я не жалею, что по-русски он появился вещами авангардного периода, нам в нашем застое очень этого не хватало.
Что касается Харасимовича, то, кроме Астафьевой, чьи переводы из него частично уже печатались в «Инострнке» (в паре с Новаком, в 1977-м) и в альманахе «Поэзия», самому Харасимовичу — как он сказал нам вскоре при встрече — понравились также переводы Анатолия Гелескула и молодого Зигмунта Левицкого.
Хуже всего было с Гроховяком.
Издательство подготовило еще при жизни Гроховяка маленький его томик и выплатило авансы всем его переводчикам, но в этот момент типография перестала принимать маленькие книжки. С тех пор рукопись дожидалась какого-нибудь сборника, куда бы это могло войти. Против фигуры Гроховяка я ничего не имел, поэт он сильный и яркий, но качество переводов и степень понимания оригиналов оставляли желать лучшего. Переводчики не понимали этого сложного поэта, а в то время в Москве бытовало мнение, что «непонятные стихи нужно переводить непонятно» (этот ахинейский афоризм приписывался Маршаку, но слышал я его многократно и отнюдь не от Маршака). Редактировать всю эту оплаченную продукцию было немыслимо, она так и опубликована.
Концовку раздела прикрыли 300 строк переводов Астафьевой из позднего, классичного Гроховяка. А чтобы прикрыть начало — и раздела Гроховяка, и всей книги, — я попросил Давида Самойлова перевести 4 стихотворения из самого раннего Гроховяка. Я послал ему в Пярну фотокопии оригиналов с моими комментариями к «темным» местам. Самойлов еще звонил и писал мне (в марте 1978-го) по ходу работы, уточняя смысл некоторых строк. И каждый раз ругался в адрес Гроховяка: — Черт бы их побрал, этих модернистов! — А несколько строк в одном из его переводов — ждать было уже некогда — я поправил сам, сообщив об этом Самойлову письмом.
Был и такой эпизод — в связи с несколькими стихотворениями Харасимовича, которые тоже были предложены Самойлову. «Дорогой Володя! — писал Самойлов. — Простите меня за небольшое своевольство. Харасимовича я перевел не сам, а отдал своему сыну Саше, который недавно ступил на тропу команчей и до сей поры переводил французов <...>». Характерна здесь «тропа команчей», то есть «тропа войны»: литературную жизнь московские стихотворцы понимали как войну. «Войну всех против всех». (Надеюсь, что не в порядке такой «войны», а просто по невнимательности сын Самойлова Саша двадцать лет спустя предложил в антологию Евг. Витковского «Строфы века — 2» как якобы перевод Самойлова мой перевод стихотворения Ивашкевича «Счастье» — уже печатавшийся до этого пять или шесть раз. Витковский, не проверив, так и напечатал мой перевод с именем Самойлова, лишь в интернет-версии потом исключил его из Самойлова, но на мои страницы не перенес).
Сборник «Польские поэты» в «Художественной литературе» вышел в конце 1978-го, а сборник «Из современной польской поэзии» в «Прогрессе» — летом 1979-го. В совокупности они гляделись — 9 поэтов от Стаффа до «поколения 56» — как некий будто бы задуманный составителем двухтомник. В польской прессе о них так однажды и написали. Гляделись они весьма солидно и стали поводом для присуждения нам обоим с Астафьевой польских премий осенью 1979-го.
После присуждения польских премий и московские наши трудности хотя бы в переводческой области чуть-чуть смягчатся. После этих наших первых польских премий смирится, наконец, с нашим присутствием как переводчиков польской поэзии и Давид Самойлов — и пришлет нам очередную свою книгу стихов, надписав: «с чувством локтя»; до этого локоть чувствовался, но скорее это был локоть, слегка отталкивающий конкурентов. А ведь когда-то Самойлов надписал мне свою первую книгу, написал мне осенью 1960-го рекомендацию в Союз. После 1979 года все стало на свои места. Уже в 1980-м, отдыхая в Пярну, мы с Наташей заходили к Самойлову в гости, как полагается, дважды: и по приезде и перед отъездом. И в следующий раз так же.
