«Северин Полляк рос и вырос двуязычным».
178.
Ровесников Леца к осени 1986-го тоже почти уже никого не оставалось в живых. Жив был еще только Северин Полляк. Накануне Нового года ему исполнится восемьдесят. Наши встречи с ним в Варшаве в конце 1986-го — последние.
В фильме моей памяти я отчетливо вижу Северина Полляка первый раз тамадой за столом в одной из комнат Дома литературы на том приеме, который устроили нам с Астафьевой — двум поэтам российской оттепели — варшавские литераторы летом 1963-го. Вижу его столь же отчетливо — как бы в последний раз — лет десять спустя, идущего рядом со мной по московским улицам: он просидел у нас тогда на Малой Грузинской весь вечер, а потом я проводил его пешком до самой гостиницы «Будапешт». Мы обнялись, прощаясь у дверей гостиницы, и это как бы осталось в моей памяти нашим прощаньем. На самом же деле мы еще встречались после этого в Варшаве. Бывали у него — и не единожды — в каждый наш приезд в Варшаву. Уверен, что и первый раз я встретился с ним в Варшаве раньше — хотя бы на день-два-три раньше — того приема в 1963-м в Доме литературы, Полляк наверняка захотел как можно скорее с нами увидеться, он был жаден до всего относящегося к русской литературе. Астафьеву он уже знал по ее приезду в Варшаву в 1961-м; как вспоминает Наташа, они нашли тогда общий язык, поскольку оба одинаково высоко ценили творчество не всеми ценимой Ксении Некрасовой. Полляк уже переводил и стихи Астафьевой.
Северин Полляк рос и вырос двуязычным. Он родился в Варшаве в декабре 1906 года. Отец его был причастен к событиям 1905 года на Украине и был выслан оттуда в Царство Польское; бывал, оказывается, и такой вариант. Русская литература была для Северина родной.
Мы бывали в 1963-м и 1965-м у него и его жены Ванды Гродзенской. Худая, болезненная женщина, она писала книжки для детей и молодежи, переводила, в 1966-м умерла. Во время одного из наших тогдашних визитов к Поллякам промелькнула в их квартире и дочь Иоанна. Она жила отдельно. Создавала себе отдельное имя, отдельную репутацию. Окончила отделение истории искусства на истфаке Варшавского университета, причем за ее диплом ей дали сразу кандидатскую степень. В 1961-м опубликовала первую тоненькую книжечку стихов, ее четвертую книжку стихов 1971 года Северин Полляк счел возможным дать нам с Наташей. На статьи и книги Иоанны Полляк о польском и итальянском искусстве мы наталкиваемся сами. Иоанна стала хорошим поэтом, Астафьева перевела несколько ее стихотворений, они вошли в обе наши антологии.
В 1986 году мы бывали у Полляка и Эугении Семашкевич, переводчицы с английского и русского. В это время она была активной деятельницей в одной из церковных организаций, распределявших приходившую из-за границы для поляков помощь. Она говорила, что перевела и напечатала где-то какое-то стихотворение Астафьевой, но найти эту публикацию ей было сложно.
Полляку-переводчику в варшавской книге Астафьевой, изданной Ворошильским в 1963-м, неожиданно удались не только «литературные» ее стихи, но и «фольклорные». Диапазон его вкусов в поэзии был довольно широкий, хотя не всегда совпадал с нашим.
В первые годы мы беседовали больше о русской литературе, интересовавшей его, чем о польской, интересовавшей нас. С годами присутствие обеих литератур в наших беседах пришло к некоему равновесию. В годы между приездами он присылал нам свои книги; мы переписывались.
По-русски он писал совершенно свободно, без малейших корявостей; по-русски написано его первое письмо к нам, в феврале 1964-го; он, видимо, не был еще уверен тогда в свободе моего владения польским.
Письмо было ответом на присланную ему нами только что вышедшую книгу Е. Эткинда «Поэзия и перевод» (С Эткиндом мы с Наташей общались в те годы, бывая в Ленинграде. Между прочим, были мы и на обсуждении этой его книги в московском Союзе писателей, сидели с пятилетней Мариной на руках, впрочем, это вызвало неожиданно не раздражение, а симпатию сидевших рядом литературоведов, девочка была обаятельная). «Благодарю за память, — писал нам Полляк, — и за весьма интересную книгу. Вы правы — она написана с блеском, а притом автор пишет именно то, что надо сказать в книге, посвященной теории перевода, и не ставит каких-то искусственных социологических предпосылок, которые так часто еще встречаются в статьях о художественном переводе. Это сделал когда-то Чуковский — очень интересно, а потом уж так пошло — писали не о теории и практике перевода, а какую-то несуществующую социологию перевода...».
Северин хотел узнать и получить все, что можно было узнать и получить (я добывал и посылал ему тома Владимира Соловьева и Федора Сологуба из Большой серии Библиотеки поэта), и рад был поделиться всем, что знал или имел. Он одолжил нам в Варшаве почитать американское издание Мандельштама. Он одолжил мне также в 1960-х в Варшаве тамиздатский том избранных произведений русских религиозных мыслителей начала ХХ века, которые мне тогда казались далекими, но прочесть которых, конечно, следовало.
В одном из разговоров он обратил мое внимание на Бенедиктова, к которому я относился до этого пренебрежительно, и посоветовал перечитать его; в стихах Бенедиктова Полляк видел некое предвкушение некоторых элементов поэтики раннего Заблоцкого. В книге 1971 года он опубликовал этюд: «Вальс» Бенедиктова — «Фокстрот» Заболоцкого — «Бал в Опере» Тувима. Северин был абсолютно прав. Я любил и раннего Заболоцкого, и «Бал в Опере» (одна из очень немногих вещей Тувима, которые я люблю: люблю и по-русски — в прежнем переводе Самойлова, и в опубликованном недавно, но очень давно слышанном мною переводе Эппеля).
Стихами Бенедиктова я не загорелся, а вот бенедиктовские переводы сонетов Мицкевича прочел тогда и оценил. Оценил и содержательные и аналитические статьи самого Полляка о русских переводах — за сто-полтораста лет — Мицкевича и Словацкого в его книге «Хождения за три моря» (1962), и его эссеистическую, но серьезную книгу о русской поэзии ХХ века «Тревоги поэтов» (1972; книга охватывает поэтов многих поколений от Тютчева, Фета, Анненского и символистов до Бродского и Айги; рамки книги Полляка очень близки к рамкам двухтомной антологии русской поэзии Ворошильского, Мандальяна и Домбровского, вышедшей почти одновременно).
Другая, самая большая книга статей Полляка (1971) о русской поэзии сосредоточивалась на немногих именах, давая их крупным планом (Ахматова, Цветаева, футуристы...), эта книга называлась «Серебряный век и позже». Словосочетание «Серебряный век» было тогда свежим; это потом оно замелькало в названиях шампанских вин и в названиях петербургских и московских кафе, да и в самом, прости Господи, литературоведении опошлилось до невозможности. А Полляк занимался этой эпохой — и предыдущими, и последующими — с увлечением, с любовью и очень основательно.
В середине семидесятых Полляк попал в СССР в черный список и пребывал в нем до конца. Такова была благодарность наших властей за все, что он сделал для русской литературы в Польше.
Сделал за многие годы, начиная с небольшой варшавской книжки его переводов 1936 года, набор имен в которой не порадовал бы, впрочем, ни тогдашние, ни позднейшие московские власти: Гумилев, Хлебников, Пастернак. Не порадовал Полляк наших «литературоведов в штатском» и тогда, когда стал — очень ненадолго, сразу после польского «октября 1956», — редактором нового журнала «Opinie» («Мнения») и опубликовал там фрагмент запретного «Доктора Живаго»; журнал Полляка тут же закрыли.
Не радовали наших ни его переводы русских стихов и прозы, ни все его книги о русской литературе. После выхода книги «Серебряный век и позже» один деятель из Пушкинского дома — некто с фамилией Ершов — отделал Полляка, как положено, в академическом журнале «Русская литература». Полляк попросил меня достать и прислать ему этот номер журнала: «...Я очень хотел бы иметь эту работу, хотя и не думаю отвечать...».
Письма Северина Полляка, его ободрение и похвалы поддерживали нас в первые годы нашей работы в области польской поэзии. В те первые годы это было важно.
«Поистине восхищаюсь эрудицией в этой как-никак чужой для вас литературе, — писал он по поводу моей статьи 1970 года о польском барокко, — и, что еще важнее, самостоятельностью выводов. Отсюда уже только один шаг до того, чтобы рассказать русским о новой польской поэзии — на фоне давней, потому что без этого иностранцы нашу поэзию не могут понять, всегда будут блуждать среди странностей...».
Я напишу еще одну статью о барокко и две статьи о Яне Кохановском, но Полляк совершенно прав, что следующим шагом будет разговор о польской поэзии ХХ века, а весь разговор о старой поэзии станет введением в новую польскую поэзию, как это теперь и видно в самой структуре моей книги статей о польской поэзии «Речь Посполитая поэтов» (2005).
Порадовал Полляка и составленный мной том «Польские поэты» 1978 года. «Именно такой выбор поэтов, как в Вашей книге (Стафф — Иллакович — Пшибось — Ружевич — Шимборская — В.Б.), знаменателен и важен для русского читателя — писал Полляк, — как компендиум стихосложения, компендиум поэтических стилей (столь разных у каждого из этих поэтов)...».
Полляк вспоминал в этой связи: «...А ведь антология польской поэзии, которая должна была появиться во второй половине сороковых годов и в редакцию которой с польской стороны входил я, вместе с Яструном, разбилась о стихи Пшибося...».
После войны такая антология — составленная, оказывается, Полляком и Яструном, — действительно, готовилась. Некоторые переводы Леонида Мартынова из Пшибося, сделанные для этой антологии и лежавшие с тех пор в издательстве, и переводы Цветаевой 1940 года из того же Пшибося появились впервые в двухтомнике Марка Живова и Бориса Стахеева «Польская поэзия» (1963), а те переводы Мартынова из Пшибося, что остались в архиве издательства, вошли в составленный мною том в 1978-м. Хотя свободный стих у многих наших литераторов по-прежнему был в немилости, том польских поэтов (и включенный мною в него большим разделом Пшибось) об эту проблему уже не разбился.
Многое из того, что делал Полляк для укрепления польско-русских связей в послевоенные годы, было работой «невидимой». «Невидимым» составителем сборника «Современная польская поэзия», вышедшего в Москве в 1971-м был (где-нибудь в середине или в конце 1960-х, потому что история выхода каждой польской книги у нас бывала долгая) все тот же Северин Полляк, Майя Конева даже подарила мне листок Полляка с машинописным списком предложенного им состава, в те годы участие в таких изданиях литератора «оттуда» не афишировалось.
Между прочим, в проектном составе сборника «Современная польская поэзия», который предложил Полляк, не было ни Посвятовской (ее добавила, прочтя переводы Астафьевой, сама Майя Конева), ни — что меня особенно удивило — Яна Спевака (его добавил, прочтя мои переводы, редактор сборника Владимир Огнев). Что касается краковянки Посвятовской, тут могли сказаться вечные варшавско-краковские литературные споры и распри. Но с покойным Спеваком и с Каменской Полляк вроде бы дружил?
Другое дело — Лец. Что особенно нравилось Полляку среди моих переводов, так это переводы фрашек и лирики Леца. Леца он любил и ценил издавна, с довоенных лет. Между прочим, и сведения о довоенной биографии самого Полляка — в общем, не слишком обильные — следует искать в сборнике воспоминаний о Леце, причем не только в воспоминаниях самого Полляка, но и в воспоминаниях других, дающих представление о контексте. И Лец, и Полляк были тогда левыми, Лец симпатизировал польским коммунистам, Полляк — социалистам, Лец на какое-то время уезжал от ареста в Румынию, Полляка же, редактора левой газеты «Дзенник популярный», арестовали, а потом он был под полицейским надзором.
Как почти все поляки, Северин Полляк был очень скуп и сдержан в рассказах о годах оккупации. Лишь однажды, совсем в другой связи, в разговоре об уме и глупости евреев он рассказал, как в самые первые месяцы оккупации Варшавы гитлеровцы повесили объявление, что в таком-то здании в такой-то день и час будут продаваться паспорта и визы в южноамериканские страны; в указанный день и час туда пришли — с деньгами — многие варшавские евреи, их родственники уже никогда не видели ни этих денег, ни их самих.
Тоненькие книжки стихов Полляка заслонены томами его статей и эссеистики, томами его переводов русской поэзии и прозы. Лучшие свои стихи — немногочисленные — он написал в поздние годы. Одно из поздних стихотворений — «Вечный жид» — о еврействе, о самоощущении «другого», «чужого», о теме, которая мучила его, наверно, многие десятилетия (или даже тысячелетия, как его героя, родившегося, по его версии, в древней Согдиане и живущего доныне).
Это никак не исключало любви Полляка к России (несмотря и на «дело Бейлиса», о котором он-то помнил, и на «дело врачей»). Русистом он был по любви, не только по профессии. Он любил и переводил прозу Андрея Белого и Цветаевой, прозу Пушкина и прозу Радищева (и радищевскую оду «Вольность»), переводил не на заказ, не ради заработка. Свидетельство тому, между прочим, одна из его давних удач — стихотворение о Радищеве. И уж никак не на заказ он печатал в 1957-м запретную прозу Пастернака, встречался с опальной Ахматовой — в Ленинграде и в Комарово, в Москве и в Варшаве, на вокзале, в 1964-м, когда Ахматова проезжала через Варшаву.
У меня два перевода из Северина Полляка. Один из них — «На смерть Пастернака» — довольно давний, Полляк знал этот мой перевод, оценил его в полной мере, радовался ему:
Есть примиренье с миром:
в природу вернуться, сгорая,
что было мысль и символ —
снова земля сырая...
...Есть высшая гордость отречься:
стать рудами и хрусталями —
но ярким немеркнущим перстнем
остаться в огромном футляре.
Не только концовка, но и весь текст — концентрат реминисценций из Пастернака, но это не тот полупародийный центон, каким иногда оборачивается стихотворение нынешнего постмодерниста, это скорее перебирание драгоценностей скупым рыцарем в своей сокровищнице (кстати, Северин переводил и эту вещь Пушкина). При «обратном» переводе таких стихотворений на русский язык у переводчика — своеобразные трудности: не сбиться на прямое цитирование, сохранить степень свободы от «первоисточника».
Стихотворение вошло в нашу антологию 2000 года, а незадолго до этого я читал его на вечере «Пастернак и Польша» в Польском культурном центре в Москве. Вечер вел сын Пастернака, Евгений Борисович; он, конечно, помнит имя Северина Полляка. Опубликовать этот перевод при жизни Полляка я не мог: в черном списке Полляк оставался у нас до самой смерти.
Порадовало нас, что Виктор Ворошильский посвятил памяти Северина свою авторскую антологию переводов из русской поэзии, которую он заканчивал в последние годы и даже месяцы своей жизни, в 1996 году: «Я хочу посвятить эту книгу, — написал Ворошильский, — памяти моего первого учителя и проводника в области перевода русской поэзии, Северина Полляка, с которым мы не всегда совпадали в симпатиях и оценках, иногда доходило до споров и дерзкого с моей стороны соревнования...» Авторскую антологию Ворошильского издала в 2006 году его дочь, Наталья Ворошильская. (Полляк свою большую авторскую антологию русской поэзии — от Тютчева до современности — издал в 1973-м и тогда же прислал нам).
Порадовала нас и большая благодарная статья Адама Поморского в «Новой Польше» о Северине Полляке, которого он считает своим учителем и с которым, несмотря на почти полвека разницы в возрасте, успел много пообщаться.
