26.04.2022

Сибирь в «Ангелли» Ю. Словацкого и у русских поэтов-декабристов

Сибирь занимает особое место в польском сознании и польской национальной мифологии. Начиная с конца XVIII века не одно поколение поляков познало на собственном опыте географию далекой Сибири, ставшей местом изгнания на каторгу, в ссылку, на поселение. Главную роль в создании образа Сибири как средоточия страданий польского народа сыграли романтики. Адам Мицкевич в «Парижских лекциях» о славянских литературах (курс II, 1841—1842) писал: «Сибирь поглотила всех уцелевших участников восстания Костюшко, всех патриотов, сопротивлявшихся русскому правительству, всех подозреваемых в желании пробудить страну к борьбе или в желании объединиться с братьями за границей. Тогда впервые прозвучало название Сибири. Со временем это название стало в Польше привычным. Его то и дело произносили как нескончаемую угрозу для запугивания поляков. Тот, кто хотел отважиться на какой-либо смелый поступок, должен был думать о грозящей ему ссылке в Сибирь»Mickiewicz A. Dzieła. T. X. Literatura słowiańska. Kurs drugi. Warszawa, 1955. S. 284–285. [1].

Словацкий впервые познакомился с Сибирью в школьные годы. В своей «Школьной тетради по географии России» пятнадцатилетний ученик школы в Кременце прилежно записал в 1824 г. тысячи географических названий Российской империи, в том числе сибирских рек и городовStarnawski J. Kajet geografi czny Słowackiego // Starnawski J. W świecie Olbrzymów. Studia o twórczości i recepcji czterech wielkich romantyków. Przemyśl, 1998; Трошиньский М. География и метафизика. Россия в школьной тетради Юлиуша Словацкого // Русская культура в польском сознании. М., 2009. [2]. Воочию же Словацкий (к счастью) не увидел Сибири, что выпало на долю многих его современников и последующих поколений поляков. Это не помешало поэту (прежде всего в прозаической поэме «Ангелли», 1838) создать образ Сибири как олицетворения зла и насилия, земного ада.

Польские историки литературы глубоко проанализировали русские, в том числе «сибирские» мотивы в творчестве Словацкого и поэме «Ангелли»См., например, исследования: Fiszman S. Rosja w twórczości Juliusza Słowackiego. Warszawa, 1959; Kowalczykowa A. Pejzaż romantyczny. Kraków, 1982; Kostaszuk-Romanowska M. Sybir «Anhellego» — przestrzenią mesjanistyczną? // Przegląd Wschodni. 1991. T. 1. Z. 2; Kiślak E. Car-trup i król-duch. Rosja w twórczości Słowackiego. Warszawa, 1991; Trojanowiczowa Z. Sybir romantyków. Kraków, 1992. [3]. Я же хочу привлечь внимание к сходным и родственным поискам (и различиям) в изображении Сибири у Словацкого и у русских романтиков. Речь идет прежде всего об участниках декабрьского восстания 1825 г., среди которых было много крупных для своего времени поэтов и писателей: казненный после подавления восстания К.Ф. Рылеев, сосланные на каторгу и на поселение в Сибирь В.К. Кюхельбекер, А.А. Бестужев, А.И. Одоевский, Ф.Н. Глинка, П.А. Катенин и др., а также об их последователях (А.И. Герцен, Н.П. Огарев и др.). Подобное сравнение тем более оправданно, что Словацкий в своем творчестве, в том числе в поэме «Ангелли», неоднократно обращался к судьбам декабристов.

Конечно, надо иметь в виду существенную разницу между польскими и русскими поэтами: первых одухотворяло стремление к национальному освобождению страны и размышления о путях его достижения, вторые — боролись с произволом своего правительства. Ведущие польские поэты были в эмиграции и могли высказываться свободно, литераторы-декабристы долгие годы находились на каторге и в ссылке, многие их произведения были опубликованы много лет спустя после их создания. Впрочем, как и произведения поэтов, остававшихся на свободе, но стесненных цензурными рамками, как, например, известнейшее пушкинское послание в Сибирь 1827 года, распространявшееся в рукописных списках:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Лишь Герцен и Огарев в своем издаваемом в Лондоне «Колоколе» могли открыто прославлять подвиг декабристов, писать о «снежных каторгах Сибири» (Огарев, «Студент»), клеймить царский произвол и противопоставлять ему западноевропейское право (Огарев: «У вас законы есть и казнь в порядке строгом / У каждого своя: у нас Сибирь, рудник»).

Словацкий живописует Сибирь в духе польской романтической традиции как холодный, враждебный людям край — олицетворение России, которая, в свою очередь, по словам Марии Янион, была «воплощением сатаны, политического сатаны, как говаривал Мицкевич»Janion M. Polska w Europie // Nauka. 2004. № 1. S. 22–23. [4].

Анализируя поэму Словацкого «Ангелли», Циприан Норвид писал, что «для Польши Сибирь есть место заката цивилизации»Norwid C. Pisma wybrane. T. 4. Proza. Warszawa, 1983. S. 269. [5]. Сам Норвид создал образ Сибири в стихотворении «Две Сибири»:

1

Вдали истории, за ледяным порогом

Жить — ваш удел.

Там свод небесный стонет перед Богом:

«Заледенел!..»

 

2

Вернетесь ли? воротят ли кого-то

Из муки? — чтоб

Попасть в Сибирь другую: денег, пота,

Где вольным — гроб!

 

3

Или терпеть неволи не умея,

Двойной тот круг

Отбросит вдруг, как старую ливрею,

Пан Светлый… Дух!Норвид Ц.К. Пилигрим или последняя сказка. Стихотворения. Поэмы. Проза. М., 2002. С. 138. [6]

 

                          (Перевод Д. Самойлова)

Образ Сибири как «ледяного» края стал во времена Норвида распространенным в польской поэзии стереотипом. Приговоренный к пожизненной каторге в Сибири Густав Эренберг в «Путешествии в Сибирь» иронически писал: «страна полна чудес: Италия из льда, полгода длится ночь». Кароль Балинский, которому смертный приговор был заменен на бессрочную ссылку в Сибирь, в «Прощании» выражал надежду на то, что снега удастся растопить: «Растопим снега — разобьем льды». Для Зигмунта Красинского в России «Сибири морозные и Иваны Грозные» («Псалом скорби»), в краю «северных льдов» «мгла — мороз — смерть вечная — сплошные льды и наледи» («Последний»). «Там свод небесный стонет перед Богом: / «Заледенел!..», — писал Циприан Норвид («Две Сибири»), а в стихотворении «Врагу» использовал образ «глыбы льда»: «Взываю, отступи, о, глыба ледяная! Доколе под тобой я буду умирать?..».

Поздний романтик Мечислав Романовский свою поэму «Серочинский» посвятил ксендзу Яну Серочинскому, который за участие в подготовке восстания ссыльных в Омске был приговорен к 7000 ударам палками и не пережил экзекуции. Герой поэмы так видел Сибирь:

Приветствую Сибири дикие просторы,

Где над снегами вспыхивают зори,

Где солнце кроется во мраке — дня боится.

Так человек от ока царского спешит укрыться <…>

Приветствую Сибирь, где в вихрях вьюги снежной

Изгнанник слышит: «Здесь расстанешься с надеждой».

Сибирский «холод» распространялся на всю Россию. В «Отрывке» из III части «Дзядов» Мицкевича из впечатлений пилигрима о России складывается картина бескрайней холодной страны. Описание «замороженной» России связывается (не только у Мицкевича, но и у других польских романтиков) с подавлением ею революционных очагов. Тема леденящего холода пронизывает у Мицкевича весь цикл. В «Памятнике Петру Великому», например, «Водопад, исторгнутый из недр гранитных скал, скованный морозом, и висящий над бездной» — это символ тирании, которая боится «солнца свободы».

В стихотворении Мауриция Гославского, посвященного памяти казненных декабристов, — «На смерть Пестеля, Муравьева и всех погибших за русскую свободу» при характеристике России использованы те же «природные» метафоры: «замерзший брег Невы», «замороженные холодом просторы», «природа замерзла и сердца как лед».

У Словацкого в «Ангелли» Сибирь — также дикая белоснежная морозная страна. На черном небе мерцает вереница холодных звезд, иногда на него падает кровавый отсвет заходящего солнца. При этом, как тонко заметила А. Ковальчикова, для Словацкого важно не описание сибирского пейзажа, картина которого складывается из рассеянных в тексте деталей, приобретает аллегорическое измерение и создает определенное элегическое настроениеKowalczykowa A. Pejzaż romantyczny… S. 74–76. [7].

«Бездна Сибири, украшенная алебастром снегов и синими очами звезд» (из отзыва З. КрасинскогоKrasiński Z. Listy. Wybór. Wrocław; Warszawa; Kraków, 1997. S. 270–271. [8]), приобретает у Словацкого, по наблюдению исследователей, многоплановые значения: отождествляется с воображаемым адом, символизирует страдания героя поэмы — благородного юноши Ангелли, которому судьбой предназначено принести «жертву сердца», искупить грехи своих соплеменников без веры в смысл этой жертвы; передает меланхолическое настроение, пронизывающее поэмуСм.: Witkowska A, Przybylski R. Romantyzm. Warszawa, 1997. S. 344. [9].

В отличие от Словацкого, описания «дикой», безжалостной к людям Сибири у русских поэтов более конкретны и развернуты, но они также являются знаком эмоционального состояния. Например, в поэме Рылеева «Войнаровский» картины природы, как и у Словацкого, призваны передать смятенное настроение героя:

Вдали шумит дремучий бор,

Белеют снежные равнины,

И тянутся кремнистых гор

Разнообразные вершины…

Всегда сурова и дика

Сих стран угрюмая природа;

Ревет сердитая река,

Бушует часто непогода.

И часто мрачны облака…

Никто страны сей безотрадной,

Обширной узников тюрьмы,

Не посетит, боясь зимы

И продолжительной, и хладнойhttp://az.lib.ru/r/ryleew_k_f/text_0010.shtml [10].

Лейтмотив русской поэзии, связанной с судьбами сибирских «узников», «изгнанников», «скитальцев», — утверждение выполненного ими долга перед родиной, твердости их духа и несгибаемости воли. В глазах многих современников и представителей следующего поколения декабристы представали легендарными героями. Для Герцена это были «богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия». По словам Огарева, они «знали, что успех их предприятия сомнителен, и ставили одной из главных своих задач заявить свою мысль всенародно, заявить пример, одним словом — начать с того, что они погибнут, но дело уже никогда не погибнет»Огарев Н.П. Избранные стихотворения и поэмы / Под ред. Я.З. Черняка. М., 1938. С. 340. [11].

Сходную мысль выказывает шаман в «Ангелли» Словацкого: «Счастливы те, кто может за народ принести себя в жертву»Словацкий Ю. Избранные сочинения в 2 т. Т. 1. М., 1960. С. 332. [12]. И «не достоин страдания» каторжник князь Трубецкой, изменивший делу декабристов, павший «на колени перед царем».

Еще до восстания, в 1824 г. Рылеев закончил провидческую поэму «Войнаровский», посвященную А.А. Бестужеву и словно предугадавшую его судьбу. Сосланный в Сибирь герой поэмы стойко переносит удары судьбы, сохраняет верность своим убеждениям борца с тиранией за права народа. Поэма Рылеева была первой в русской литературе попыткой дать описание сурового сибирского края, в котором подвергались страшным испытаниям идейные и нравственные устои многих поколений борцов за свободу.

В нескольких стихотворениях Огарев прославлял «первенцев свободы», «узников святых», заброшенных страдать туда, «где севера свирепый ураган / На вас кидал холодное дыханье, / Где сердце знало много тяжких ран, / А слух внимал печальному рыданью» («К декабристам», 1838). В стихотворении «И если б мне пришлось прожить еще года…» Огарев писал о нравственном воздействии подвига декабристов на молодое поколение:

С благоговением взирали мы на них,

Пришельцев с каторги, несокрушимых духом,

Их серую шинель — одежду рядовых…

С благоговением внимали жадным слухом

Рассказам про Сибирь, про узников святых

И преданность их жен, про светлые мгновенья

Под скорбный звук цепей, под гнетом заточенья.

В своем стихотворном ответе на обращение Пушкина А.И. Одоевский писал из читинского острога:

Но будь покоен, бард, цепями,

Своей судьбой гордимся мы

И за затворами тюрьмы

В душе смеемся над царями.

А. Одоевский — один из немногих русских поэтов, который воспринял польское национально-освободительное восстание 1830—1831 гг. как продолжение братским народом борьбы декабристов за свободу:

Вы слышите: на Висле брань кипит!

Там с Русью Лях воюет за свободу.

И в шуме битв поет за упокой

Несчастных жертв, проливших луч святой

В спасенье русскому народу.

И хотя это стихотворение находившегося в ссылке поэта впервые было опубликовано в 1861 г. в малодоступном в России лондонском издании — антологии «Нелегальная русская литература в XIX в.», оно, как и некоторые другие отклики на восстание, свидетельствует о том, что поэты-декабристы видели героев нового времени — борцов за свободу — и в польских повстанцах. И наоборот, польские поэты высоко оценили мужество русских революционеров. Мицкевич в послании «Друзьям москалям» (поэма «Дзяды», часть III) вспоминал об А.А. Бестужеве, деятельном участнике восстания декабристов, приговоренном к смертной казни, замененной каторгой:

Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,

Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.

С поляком за руку он скован в руднике,

И в тачку их тиран запряг, обезоруживМицкевич А. Избранная поэзия. М., 2000. С. 268–269. Пер. В. Левика. [13].

Воздал должное русским, сосланным в Сибирь, и Словацкий. Человеком чести показывает себя русский майор, герой его драмы «Фантазий», друг и наставник поляка Яна, брошенного в Сибирь «за революцию». В этой драме, написанной в первой половине 40-х гг. (точная дата написания не установлена), картины Сибири, возникающие в воспоминаниях бывших ссыльных, значительно реальнее и конкретнее, чем в «Ангелли». А главное — в ней показана общность интересов польского и русского народов и перспектива их сближения.

В восьмой главе «Ангелли» Словацкий описывает русскую женщину, «…которая пришла сюда за мужем своим и страдает за сердце человека. Идите с нами — мы покажем вам сырую яму, где живет эта мученица с супругом своим. Была она знатною госпожею и княгинею, а стала она — как прислужница нищего». Далее следует красочная сцена омовения ног: «Молодая женщина стояла на коленях перед мужем и в чаше с водою обмывала ноги его; и был он как поденщик, вернувшийся с работы. И вода в сосуде закраснела кровью его, а женщина не чувствовала отвращения к мужу и к крови его, и была она молода и прекрасна, как ангелы небесные»Словацкий Ю. Избранные сочинения. Т. 1. М., 1960. С. 332. Пер. А. Виноградова. [14].

Эта женщина, по разъяснению Словацкого в письме переводчику поэмы на французский язык К. Гашинскому (от 22 мая 1839 г.), — княгиня Трубецкая, последовавшая за мужем «во глубину сибирских руд». Ее письма из ссылки, как писал Словацкий, «весь великий модный свет в Петербурге читает со слезами. В одном из писем княгиня писала, что она каждый вечер обмывает окровавленные ноги мужа… эта подробность должна была страшно и странно как-то потрясти общество петербургских салонов»Там же. С. 778. [15].

У Словацкого в «Ангелли», у многих польских «сибирских» поэтов преобладают скорбно-элегические мотивы, трагические ноты мучительного сожаления о павших героях и утраченной свободе. Грустными воспоминаниями о былом времени, в котором остались «старый отец — дом — семья, друзья и любимая», наполнены, например, стихи Густава Зелинского, написанные «в стране зимы и вечного льда»:

Глянь, человек — чем стала жизнь твоя?

И чем мечты о славе и величье?Zieliński G. Kirgiz i inne poezje. Warszawa, 1956. S. 69. [16]

Подобные настроения, сменяющие героический пафос, с течением времени все чаще появляются у русских поэтов. Например, при всей убежденности в правоте дела декабристов мотив безнадежности существования, разочарования в жизни («…не труп ли я бездушный средь трупов столь же хладных и немых?» — «19 октября», 1837) присущ лирике Кюхельбекера:

Что скажу я при исходе года?

Слава Богу, что и он прошел!

Был он для изгнанника тяжел,

Мрачный, как сибирская природаКюхельбекер В.К. Лирика и поэмы. Т. 1. Л., 1939. С. 200. [17].

 

(«При исходе 1841 года»)

В нескольких стихотворениях Кюхельбекер оплакивает гибель друзей-поэтов — Грибоедова, Дельвига, Гнедича, Пушкина, товарищей по каторге — Якубовича, Оболенского. Скорбный итог подводится в стихотворении «Участь русских поэтов» (1845):

Горька судьба поэтов всех племен;

Тяжеле всех судьба казнит Россию:

Для славы и Рылеев был рожден;

Но юноша в свободу был влюблен…

Стянула петля дерзостную выю.

Не он один; другие вслед ему,

Прекрасной обольщенные мечтою, —

Пожалися годиной роковою…

Бог дал огонь их сердцу, свет уму,

Да! чувства в них восторженны и пылки:

Что ж? их бросают в черную тюрьму,

Морят морозом безнадежной ссылки…Там же. С. 207. [18] 

Безрадостно оценивает перспективы будущего России Н. Огарев в поэме «Ночь»:

Под диким гнетом изнывая,

Томится русская земля.

Живут и мрут среди смиренья

В молчаньи вялом поколенья.

А в поэме «Юмор» (1840—1841) не менее скорбные строки он посвятил Варшаве и Польше:

И туча черная нависла

Над городом, как мрачный свод

Над гробом. Спи, мертвец-народ!

……………………………………

Поляк, поляк! С твоей страною

Что сталось, бедный человек?

Что Польша? Умерла навек?Огарев Н.П. Избранные стихотворения и поэмы… С. 246. [19]

Мысль об утраченных для дела свободы поколениях пронизывает и поэму Словацкого «Ангелли». Герой поэмы испытывает горькие сомнения в целесообразности принесенных жертв: «Зачем же я рвался и мучился для дела, которому суждено было стать безумством? Зачем не жил я спокойно?»Словацкий Ю. Избранные сочинения. Т. 1. С. 344. [20].

Судьбы польских ссыльных поэт рисует исключительно в скорбных тонах. Судьбы эти отягощены раздорами между приверженцами разных взглядов на пути достижения свободы для Польши. Как известно, Словацкий аллегорически показал в «Ангелли» распри поляков в изгнании, отказав в представительстве национальных интересов всем идейным течениям польской эмиграции 30-х годов (аристократическому, демократическому, религиозно-мистическому).

В этой связи любопытно свидетельство И.И. Пущина. В письме И.Д. Якушкину из Туринска (от 28 мая 1840 г.) он писал о трех поляках, находившихся вместе с ним на поселении в Туринске: «Бедствие, что эти господа никогда не могут между собой ужиться, вечные ссоры, и это не только здесь, а везде, как я слышал от Петрашкевича, моего старого московского знакомого, в Тобольске. Признаюсь, эти их выходки ставят иногда в затруднительное положение — между тем, как я думаю, мы должны стараться, сколько возможно, быть соединены в глазах наблюдателей нашего изгнаннического быта. Я как-то вздумал развернуть им эту простую мысль, но остался Иоанном в пустыне, хотя теперь они встречаются несколько дружелюбнее. <…> Без хвастовства мы можем сказать, что тюрьма наша была примерная. Часто думаю, что бы было, если б столько поляков посадили, как нас держали. Между нашими тремя всегда двое вполоборота, а иногда и все смотрят врозь. Забавнее всего, что эти юнкера 30-го года — моих лет люди и непременно с бакенбардами. Фанаберии вообще довольно»Пущин И.И. Сочинения и письма в двух томах. Т. 1. Записки о Пушкине. Письма 1816–1849 гг. М., 1999. С. 141. [21].

Говоря об общности образов и мотивов у Словацкого и русских поэтов, в первую очередь следует отметить восхождение многих из них к общему источнику — «Божественной комедии» Данте, которая, как никакое другое произведение мировой литературы, давала возможность проекции сибирского ада на дантовский. В Польше Данте стал известен благодаря поэтам-романтикам, в частности, благодаря переводу Мицкевичем фрагментов дантовской поэмы, который впервые был опубликован в петербургском издании «Поэзии» Мицкевича в 1829 г. В русской литературе, как отмечает А.А. Илюшин, дантовская традиция, поддержанная Пушкиным и Гоголем, началась в пушкинскую эпоху, с нею «связаны такие замечательные поэты, как Катенин, Рылеев, Кюхельбекер, Плещеев, Аполлон Григорьев»Дантовские чтения 1998 / Под общ. ред. Александра Илюшина. М., 2000. С. 154. [22].

Наибольшее внимание Словацкого и русских поэтов привлекала одна из трех частей поэмы — «Ад». Для Словацкого и других польских поэтов-романтиков адом на земле были страдания народа, обреченного на жизнь в неволе, особенно после поражения восстания 1830—1831 гг., когда тысячи польских патриотов были брошены в царские тюрьмы, сосланы на каторгу, отправлены в ссылку. Адом на земле казалась также жизнь в изгнании, в нищете и бесправии, в атмосфере острых политических споров.

Олицетворением этого ада была Сибирь. Наиболее ярко он изображен в поэме Словацкого, в которой шаман, как Вергилий у Данте, проводит героя поэмы Ангелли по кругам сибирского ада: поселениям изгнанников, которые, по словам шамана, «добрые были бы они люди в счастии, но невзгода создает из них людей озлобленных и враждующих»Словацкий Ю. Избранные сочинения. Т. 1. С. 322. [23], и рудникам, где терпят муки каторжникиСм.: Савримович Э. Словацкий и Данте // Дантовские чтения. 1971. М., 1971. С. 210. [24]. Словацкий создал свой образ Сибири, который развивает и обогащает сложившуюся ранее в польской литературе картину Сибири. «Сибирь, столь далекая и чуждая, — писал А. Мицкевич, — входит теперь в пределы польской литературы. Сибирь — это политический ад; она выполняет ту же роль, какую в средневековой поэзии играл ад, прекрасно описанный у Данте. В каждом произведении нынешней польской литературы встречается упоминание о Сибири; есть прекрасные произведения, рисующие страдания поляков; есть даже произведение Словацкого, действие которого происходит в Сибири»Mickiewicz A. Dzieła. T. X. Literatura słowiańska. Kurs drugi. Warszawa, 1955. S. 285. [25].

Комментируя свою поэму, Словацкий отмечал, что «воображение, если ему дать волю, усиливает ужас»Словацкий Ю. Избранные сочинения. Т. 1. С. 778. [26], а в поэме «Бенёвский» (1841) писал:

Наверно я б не создал сказки вздорной,

Когда бы сам в Сибири побывал,

Когда б в стране морозной, дикой, горной,

Как горек хлеб насущный, испытал,

Жил солью слез, делясь печалью черной

С несчастными — среди полночных скал.

Раскованным богам они подобны

В пространстве сером, мглистом, духов полномСловацкий Ю. Бенёвский. Поэма. М., 2002. С. 45. Пер. Б. Стахеева. [27].

В России также остро ощущалась «инфернальность» различных сторон общественной жизни, которая ассоциировалась у писателей с «Адом» Данте. Для Герцена Сибирь — «дантовский образ ледяного острога», и вся Россия — ад: «Я вздохнул, когда коляска покатилась, наконец, по Владимирке.

Per me si va nella citta dolente

Per me si va nel eterno dolore…

На станции где-то я написал эти два стиха, которые равно хорошо идут к преддверию ада и к сибирскому тракту»Герцен А. Былое и думы. Л., 1947. С. 116. [28]. Приводимые Герценом строки — из знаменитой дантовской надписи над входом в ад, которая предупреждает входящих, что за переступаемым порогом — обитель скорби и мучений.

Рылеев предпослал своей поэме «Войнаровский» эпиграф — слова Франчески из V песни «Ада»:

…Nessum maggior dolore

Che ricordarsi del tempo felice

Nellamizeria

(«Тот страждет высшей мукой,

кто радостные помнит времена в несчастии…»Данте Алигьери. Божественная комедия. М., 1982. С. 40. Пер. М. Лозинского. [29])

Эту дантовскую мысль полностью разделяет Плещеев:

И понятней с каждым годом

Становилось мне потом

Слово, сказанное миру

Ада сумрачным певцом:

Что тяжеле мук для сердца,

Что ужасней пытки нет, 

Как о днях былого счастья

Вспоминать в годину бед.

                                                  («Воспоминание»)

 

Увы! и я тужу, и я изгнан из рая:

Узрю ли, встречу ли мою семью?

По вас тоскую я… —

восклицал Кюхельбекер («Ангел»).

М. Лунин (в письме М. и С. Волконским (1842, 30 января, Акатуй) писал: «Архитектор Акатуевского замка, без сомнения, унаследовал воображение Данте. Мои предыдущие тюрьмы были будуарами по сравнению с тем казематом, который я занимаю. Меня стерегут, не спуская с меня глаз. Часовые у дверей, у окон, — везде. Моими сотоварищами по заточению является полусотня душегубов, убийц, разбойничьих атаманов и фальшивомонетчиков. Однако мы великолепно сошлись. Эти добрые люди полюбили меня»Цит. по: Эйдельман Н. Лунин. М., 1970. С. 311. [30].

Как и польские романтики, оба поколения русских дворянских революционеров, декабристы и петрашевцы, охотно переводили и цитировали «Божественную комедию». Декабрист П. Катенин перевел три песни «Ада» и рассказ Уголино; петрашевец С.Ф. Дуров, отбывавший каторгу в омском остроге, перевел первые песни «Ада» и стихотворение Анри Огюста Барбье «Данте» (1843). В произведениях И. Плещеева (стихотворение «Воспоминание»), «последнего романтика» Аполлона Григорьева (поэма «Venezia la  bella»), Ф. Глинки (поэма «Ад»), В. Кюхельбекера («Послание к матери», «Предел безмолвный, темный уголок…» и др.), Н. Огарева (поэмы «Ночь», «Юмор») и других поэтов можно встретить многочисленные реминисценции из Данте. Назову также трагедию Н. Полевого «Уголино» (1838) и поэму в трех песнях «Ад» (1862) Д.Д. Минаева о современном аде («А вкруг меня вставало царство лжи в дыму костров, которые не гасли…»).

Словацкого и русских романтиков сближает и стремление осовременить великие идеи Данте, перенести их на почву действительности ХIХ в., когда ад уже не мог трактоваться в духе средневековых верований, как некая потусторонняя реальность. Словацкий отмечал, что «Данте писал об аде, когда в ад верили»Словацкий Ю. Избранные сочинения. Т. 1. С. 268. [31], современная же поэзия должна отвечать запросам своего времени. Сибирский ад изображается символически, но это символ конкретной, земной жизни угнетенного народа. В этом аду человек испытывает не только физические страдания, но — и это главное — духовные муки от утраты отчизны, потери любимых, близких, друзей. «Но ужасы земли — ничто; скорбь моя за отчизну ужасней»Там же. С. 344.[32], — говорит Ангелли в поэме Словацкого.

Словацкий поместил свою Сибирь вне реальной географии и даже вне мира живых.

Сибирь поэтов-декабристов куда более конкретна и предметна. Но и у польского, и у русских поэтов география насыщена историей.

При копировании материалов необходимо указать следующее:
Источник: Хорев В. Сибирь в «Ангелли» Ю. Словацкого и у русских поэтов-декабристов // Читальный зал, polskayaliteratura.eu, 2022

Примечания

    Смотри также:

    Loading...