«Статья Адама Поморского о нашей антологии появилась сначала по-русски (в переводе Натальи Горбаневской)».
258.
Статья Адама Поморского о нашей антологии появилась сначала по-русски (в переводе Натальи Горбаневской) в сентябрьском номере «Новой Польши» за 2001 год, а уж потом по-польски, в журнале «Вензь» (2002, январь).
Статья начинается буквально фанфарами: «В истории русско-польских отношений ничего подобного еще не было, и не только в прошедшем столетии, но и за три века новой русской литературы. Несмотря на обильный урожай переводов, нередко художественно весомых и плодотворных для развития самой русской поэзии XIX-XX вв., никогда раньше польская поэзия не удостаивалась в России такой фундаментальной и одновременно личной антологии, как "Польские поэты ХХ века" в переводах Натальи Астафьевой и Владимира Британишского».
Анализируя нашу антологию, Адам Поморский, переводивший нас обоих, вжившийся в наши стихи, объясняет свой эпитет «личная». Увязывает особенности антологии и того образа Польши, который она создает, с нашими оригинальным творчеством и с нашими биографиями: «В своем собственном творчестве Астафьева и Британишский — поэты очень разные. Ее на вид непосредственную лирику, где под слоем эмоционального переживания лежит скальная порода безжалостного этического суда, и его рефлектирующую поэзию, где ирония соединена с требовательным состраданием гуманиста, роднит трагический взгляд на мир, который у обоих связан с польской ветвью их собственной генеалогии. И ее переживание, и его рефлексия соотносятся с миром, расположенным в надличностной перспективе истории, т.е. процесса трагического по определению. <...> Картина Польши, скроенная по масштабу личности и родословной обоих поэтов, в этой антологии трагична. Трагизм создается здесь величием польской истории, культуры и литературы — да что там, даже психологии».
Поморский подчеркивает нашу независимость в отборе имен и стихов. Эта антология польских поэтов ХХ века, как он пишет, — «...свидетельство как профессионализма и таланта обоих авторов, так и живой их связи с этой поэзией и вытекающей отсюда безоговорочной незаивисимости в выборе стихов для перевода — не считаясь с польскими иерархиями, светскими тусовками и политическими разделениями».
О наших русских текстах польских стихов русицист Поморский, влюбленный в русскую культуру, русскую поэзию, русский язык, русский стих, в систему стилей русской литературы, говорит в своей статье не иначе, как с восхищением: «...Часто, очень часто повторяется — даже когда речь идет о лучших польских поэтах — одно и то же: русский перевод окрыляет, облагораживает польское стихотворение. <...> Примеры тому в антологии Астафьевой и Британишского найти нетрудно...» Как примеры он приводит русские тексты наших переводов из Стаффа, Пшибося, Посвятовской, пишет о «Внутренних крыльях» Павликовской-Ясножевской, «...которые в переводе Астафьевой воистину распростерлись для полета:
Ты сквозишь изнутри временами
То в глазах, как лазурное пламя,
То в летящих волос позолоте,
О стрекозка, душа, о Психея,
Чьи прозрачные крылья в себе я
Ощущаю, тоскую о взлете.
Слышу я, как, летунья шальная,
В теле гусеницы изнывая,
Бьешься в стены груди моей узкой.
Ищешь выхода, вылететь силясь
Из меня, что за лист зацепилась
В жированье, в заботе капустной».
По мнению Поморского, «это окрыленный высоким стилем, идеальный лирический вариант стихотворения Павликовской. Он обобщает: «...здесь обнаруживается механизм даже не столько перевода, сколько приспособления польской поэзии к русской традиции. Механизм, усиленный отголоском этой традиции — в данном случае "Поэмы без героя" Ахматовой <...>:
Ты ли, путаница-Психея,
Черно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной <...>
Эти отголоски традиции звучат в переводах, вероятно, бессознательно, неумышленно. Не думаю, что Британишский намеренно дописывал недостающее звено "Зимних сонетов" Вячеслава Иванова переводом из Стаффа ("Когда кругом декабрьский ветр ярится..."), а у Астафьевой барочный отзвук того же русского символиста отозвался в другом сонете Стаффа:
О, пиршество природы! О, закат!
О, меланхолия лесной поляны,
Где, прошуршав листвою златотканой,
Прошел Дианы златокудрый брат...
В переводе Астафьевой лирическое стихотворение Стаффа "На горизонте брезжит..." говорит голосом поздних стихов Пастернака, а в другом его стихотворении в любопытном контексте появляется парафраз пушкинских "Стансов":
Взглядом спокойным гляжу я вперед без боязни,
Мир, не сдаюсь я, хоть знаю: сразишь меня ты,
Знаю, что в битве паду, потому что сражаюсь
Слабым оружьем: сознаньем своей правоты...»
Здесь прерву Поморского. Замеченный им пушкинский парафраз действительно появился бессознательно, его не замечали ни сама Астафьева, ни я, первый читатель ее перевода. А вот в переводе стаффовского «На горизонте брезжит...» звучит все же не голос позднего Пастернака (хотя Астафьева любит его и позднего, и еще более раннего), а голос самой Астафьевой и самого Стаффа. В этом стихотворении из книги 1921 года Стафф, уже переживший бедствия Первой мировой войны, утраты, потери, беженство, пришел к предельной простоте. Я особенно люблю в этом переводе последнюю строфу:
...И жалуясь тихонько,
Попискивает птица:
Уж не в моем ли сердце,
В котором грусть таится.
Впрочем, в той же книге 1921 года многообразный и противоречивый Стафф опубликовал и сонет «Осень», который Адам очень верно называет «барочным». Но отзвуки Вячеслава Иванова в наших переводах Стаффа — это, скорее, акустика восприятия самого Поморского, очарованного русскими поэтами: мы-то помним, что польский том Вячеслава Иванова, составленный Северином Полляком, подарил нам Поморский, и переводы Поморского в этой книге доминировали. Мы же оба, воссоздавая по-русски «барочного» Стаффа, опирались на самого Стаффа, на всю целиком прочитанную нами сумму его стихов (и других его текстов, в том числе на его книгу о Микеланджело и переведенное им жизнеописание Бенвенуто Челлини, которое у нас в России великолепно и еще более «барочно» перевел Лозинский).
Не буду больше цитировать статью Поморского. И так уже ясно, что об антологии людей, одержимых польской поэзией, пишет человек, одержимый поэзией русской.
259.
Я представил только что наш двухтомник в зеркалах трех польских рецензий. Рецензия Милоша была не только зеркалом, но и юпитером, ярко осветившим наш двухтомник в Польше. Потому что сам Милош был Юпитером в глазах поляков.
— Я не читаю по-русски, но я не могу не верить Милошу! — сказала нам одна варшавская дама.
Варшавскую презентацию нашего двухтомника решил провести Польский ПЕН-Клуб. В самом деле. За издание антологии ратовал Яцек Бохенский, который стал президентом ПЕН-Клуба после смерти Артура Мендзыжецкого. Всячески помогал нам Адам Поморский, новый, после следующих перевыборов, вице-президент ПЕН-Клуба. Новоизбранный глава ПЕН-Клуба Януш Мацеевский, давно серьезно болевший, поставил условием, чтобы заместителем ему дали молодого и энергичного Поморского. ПЕН-Клуб отнимал у Адама много времени, но он успевал и переводить. В 1999-м его коронной книгой стал новый перевод «Фауста», который поляки издали к 250-летию Гете, и Адам подарил нам его осенью в Варшаве, а в декабре, оказавшись в Варшаве еще раз, мы услышали большие фрагменты этого перевода и по варшавскому радио.
Адам Поморский и директор ПЕН-Клуба очаровательная Эва Звежховская разослали письма нашего издателя ко всем поэтам и их наследникам (90 писем!) с просьбой согласиться на безгонорарное издание и подкрепили эту просьбу письмами от ПЕН-Клуба. (Согласились все поэты, что понятно, и почти все наследники авторских прав, что удивительно; не захотел отказаться от оплаты лишь наследник авторских прав Мирона Бялошевского, бедный человек из беднейших слоев богемы; ему мы привезли скромную сумму, какую он попросил, от имени нашего издателя, и отправили по почте в Варшаве по его адресу). А позже, когда книга вышла, Эва Звежховская самоотверженно рассылала авторские экземпляры нашего двухтомника поэтам и наследникам.
ПЕН-Клуб мог пригласить нас на несколько дней. Но еще на десять дней нам организовало — как своего рода «премию» или подарок — поездку по трем университетским городам министерство культуры. Два дня с дороги — перед презентацией в ПЕН-Клубе — мы отдохнули в гостинице, небольшой новой гостинице, только что открытой на Праге, напротив варшавского зоопарка. Каждый день мы заходили и в зоопарк, прогуляться. Для Наташи этот зоопарк — место прогулок ее раннего детства, ведь дом на Сталёвой, 2, где она жила с родителями, в двух остановках отсюда, чуть вглубь довоенной — и сохранившейся в войну — Праги.
В дом на Сталёвой мы тоже зайдем, недели через три, уже в июне, после нашего турне по трем городам. Именно в доме на Сталёвой, 2 снимает под свою мастерскую весь чердак художник Анджей Звежховский, муж Эвы Звежховской. Это для нас он муж Эвы Звежховской, для ориентирующихся же в искусстве варшавян он — известный живописец, выставляющийся уже двадцать лет, один из тех, кто возродил интерес и уважение к станковой живиписи, к живописи маслом на холсте, профессор варшавской Академии художеств. Он подарил нам альбом своей выставки 1998 года в залах «Захенты». («Захента» по-польски значит «Поощрение», так варшавяне называют здание Общества поощрения художеств, главное место выставок в столице, в давние наши приезды мы там часто бывали, на многих выставках). В альбоме — множество цветных репродукций его холстов, а в конце — черно-белая фотография: он сам на фоне пролета и окна старой лестницы в доме на Сталёвой, 2.
В мастерскую сопровождал нас и Адам Поморский. Он ровесник Анджея Звежховского: Анджей — 1954 года, Адам — 1956 года рождения. Я каждый раз удивляюсь, что эти даты, столь важные в нашей жизни, — даты оттепели — для кого-то могли быть датами рождения.
На презентации нашей антологии в Доме литературы Адам, уже произносивший семь лет назад, в феврале 1994-го, при вручении нам премий ПЕН-Клуба, похвальную речь о нас, лаудацию, как говорят поляки на своем польско-латинском языке, теперь произнес еще одну лаудацию. И почитал свои переводы наших русских стихов. Мы читали переводы из варшавских поэтов, присутствующие варшавские поэты читали оригиналы этих стихов: Юлия Хартвиг, Мариан Гжещак, Анджей Шмидт... Прочел я и по одному переводу из тех, кого здесь уже не было, были только их вдовы: по одному стихотворению Виктора Ворошильского (слушала Янка) и Витольда Домбровского (слушала Ирена Левандовская). И напомнил об антологии русской поэзии ХХ века Ворошильского, Домбровского и Мандальяна. Мандальян болеет, но пришел и прочел оригинал большого стихотворения «По дну рва» — о воображаемом путешествии по брошенным лагерям где-то как бы на севере России, стихотворения, переведенного мной для антологии. Стихотворение Мандальяна — фантазия, стилизованная под дантовский «Ад». Мне же случалось бродить по брошенным лагерям реально; должен признать, что воображаемая картина, нарисованная талантливым (и, к сожалению, так мало написавшим) поэтом, по-своему тоже убедительна; а уж тем более убедителен для всех — вот уже многие сотни лет — дантовский ад, которого не видели реально ни сам Данте, ни его читатели.
Вечер презентации закончился в подвале Дома литературы, где когда-то была у варшавских писателей недорогая столовка, а теперь — дорогой ресторан, куда писатели могут заглядывать лишь крайне редко, в особых исключительных случаях. Это и был такой случай. За столом, кроме руководства ПЕН-Клуба, было несколько гостей. Была Наталья Горбаневская, гостившая в эти дни в Варшаве. Был Александр Липатов, который приехал в Варшаву на конференцию славистов, а оттуда пришел вместе с Янушем Мацеевским, президентом ПЕН-Клуба, на нашу презентацию. Был за столом и Михал Гловинский, с которым мы в тот вечер познакомились и который подарил нам свои книги мемуарной прозы. Мы знали его — с незапамятных времен — как литературоведа и критика; за прозу он взялся совсем недавно.
