«Свирщинская изображает людей в экстремальной ситуации...»

Конец восьмидесятых и девяностые

209.

В начале 1987 года Москва встретила нас фильмом Абуладзе «Покаяние». Астафьева сразу вернулась к работе над книгой стихов «Заветы», книгой о судьбах ее родителей и об их трагической эпохе, книгой, которая была предложена ею в издательство в 1962-м, имела тогда две положительные рецензии, была в проекте плана 1964 года, но затем из плана была выброшена. Многие стихи изданной в 1989 году книги были написаны именно в 1987-м, когда Наташа решила, что такую книгу можно будет теперь издать. Она читала свежие журналы и газеты, бегала чуть не каждый вечер в ЦДЛ — в Малый зал или в комнату номер восемь над рестораном на встречи с историками, политологами, журналистами, учителями... Я сопровождал ее, хотя у меня никакой эйфории не было вовсе. Я не ждал ничего хорошего, а полосу иллюзий и надежд уже пережил — в пору хрущевской оттепели. Тем не менее Наташино воодушевление было видеть куда приятнее, чем ее многолетнюю апатию. Она проявила небывалую для нее активность, разнесла стихи в редакции журналов и перед выходом книги прошли в течение 1988-го циклы стихов из нее в «Знамени» (22 стихотворения за 22 года отсутствия в журналах, как сказал напечатавший эту подборку Лакшин), а также в «Дружбе народов», в «Юности», в «Огоньке», в «Литературном обозрении»...

Но вернусь к Москве 1987 года. Вокруг нас многие были взбудоражены. И те, что помоложе, и даже немолодые. В Москве начала 87-го атмосфера была совершенно иная, нежели в Варшаве конца 86-го. Впервые окном в свободу была — на какое-то время — не Варшава для Москвы, а Москва для Варшавы. Хотя та же самая Москва оставалась еще и той метрополией, от давления которой полякам предстояло освобождаться. Например, в книге американских лекций Милоша о поэзии, изданной в Варшаве в 1987 году, все еще 12 купюр, все они касаются России, Советского Союза, советской литературы. Без этих купюр книга вышла в Варшаве в 1990-м.

209а.

Четыре стихотворения Астафьевой из готовившейся книги «Заветы», напечатанные в московских журналах в 1987-88-м, поэт и антологист Борис Романов включил в свою антологию стихотворений о трагической эпохе репрессий «Реквием», вышедшую в 1989 году (а названную им так, разумеется, по названию знаменитой вещи Ахматовой). В Варшаве подобную антологию стихотворений из русских журналов 1987-88-го издал в 1989-м поэт и переводчик Александр Земный, он назвал ее «Возвращение поэтов» («Powrót poetów»). А цикл стихов Астафьевой, включенных им в его антологию, он напечатал до этого в журнале «Литература на свете» (1989, № 5-6). Чуть позже, в номере 7-8 журнала «Вензь» («Więź») появились новые — как всегда, прекрасные, — переводы Ежи Литвинюка. Ежи тоже переводил эти стихи Астафьевой из журналов, еще до выхода ее книги «Заветы». В том же самом журнале еще шесть стихотворений Астафьевой — из книги «Заветы», и, в основном, того же круга тем — опубликовал в 2001 году Адам Поморский.

«Вензь» — это журнал прогрессивных католиков, он возник в 1958-м на волне «польского октября», главным редактором его с первого номера много лет был Тадеуш Мазовецкий; в 1981-м Мозовецкий был интернирован, в 1989-м он стал — ненадолго — премьер-министром.

210.

Книга Натальи Астафьевой «Заветы» вышла в начале марта 1989-го. Тогда же, в марте, Наталья выступала по московскому телевидению, кое-что рассказывала о судьбе родителей и о своей и даже прочла одно из стихотворений, написанных ею по-польски, а внизу, бегущей строкой по экрану, дали дословный русский перевод.

Вернулась она и к другому руслу своего творчества, к переводам с польского. Сделанного было много, теперь легче стало какие-то вещи публиковать. Осенью 1989-го в «Иностранной литературе» появился — в переводах Натальи Астафьевой — большой цикл, 20 стихотворений Анны Свирщинской из ее книги стихов о Варшавском восстании: «Я строила баррикаду».

О Варшавском восстании вспоминать у нас не любили, полной правды о нем и о нашей в связи с этим вине перед поляками сказать было нельзя, максимум возможного удалось сказать когда-то, в разгар оттепели, Самойлову в главе «На том берегу» в поэме «Дальние страны».

Пытливый русский читатель мог, впрочем, обратиться к переписке Сталина с Черчиллем и Рузвельтом и понять если не суть событий, то причины многолетнего молчания о них.

Еще в 1943 году в Тегеране Сталин, Черчилль и Рузвельт договорились, что судьбу Польши и других «малых стран» будут решать не народы этих стран, а великие державы. Варшавское восстание было попыткой поляков решить свою судьбу самим, попыткой отчаянной, трагической, нереальной, приведшей к гибели сотен тысяч людей, но попыткой, позволившей польскому народу сохранить свое национальное достоинство. Героизм, готовность к самопожертвованию, мужество рядовых участников восстания — вот главное, чем вошло это событие в польское массовое сознание, в сознание любого рядового поляка. Неравная борьба повстанцев против гитлеровцев с их артиллерией, танками и авиацией, была обречена. Советские войска, стоявшие на другом берегу Вислы, на помощь не пришли. «Вижу все, а помочь не могу», — писал Самойлов, смотревший с того берега, как гибнет Варшава, «непокорнейшая из столиц». Повстанцы потеряли до 20 тысяч убитыми, 15 тысяч пошли в плен. Колоссальны были жертвы гражданского населения: 200 тысяч, столько же, сколько в Хиросиме и Нагасаки вместе взятых.

«Варшавское восстание жжет нас, как открытая рана», — такими словами начинал в 1957 году свою книгу о восстании польский генерал Ежи Кирхмайер (1951—1956 годы генерал провел в тюрьме). Лишь с 1957-го о восстании стало можно писать в Польше, в том же году вышел на экран «Канал» Вайды. Свирщинская обратилась к этой теме значительно позже. «Мне было очень трудно, — писала она в 1973-м, — выразить переживания периода оккупации».

Ее книга появилась в Польше в 1974 году, к 30-летию восстания. В дни восстания, как и в дни обороны Варшавы в сентябре 1939 года, Свирщинская была санитаркой (напомню, что в годы Первой мировой войны санитаркой была Казимера Иллакович, да и в Америке санитарами бывали поэты: в годы гражданской войны — Уитмен, в годы Первой мировой — Каммингс). Госпиталь — это центр изображаемого в стихах Свирщинской о восстании. Центр видимого и точка зрения, точка отсчета.

Я была санитаркой в госпитале

без лекарств и без воды.

Я носила судна

с гноем, кровью и калом...

...Когда мир погибал,

я была лишь двумя руками,

которые подают

раненому судно.

«"Баррикада", — говорила Свирщинская, — написана с позиции очевидца». Но видела она не только госпиталь, видела и все, что происходило вокруг. Из мозаики миниатюр Свирщинской складывается панорама и хроника Варшавы тех 63-х дней. Варшавское восстание — один из экстремальных моментов всей Второй мировой войны — как блокада Ленинграда, как гибель Хиросимы и Нагасаки. Свирщинская изображает людей в экстремальной ситуации.

Казимеж Выка в книге о Ружевиче писал о Свирщинской как об одном из двух крупнейших реалистов нового типа. Реализм Свирщинской и Ружевича чрезвычайно физиологичен, ведь он рождался в годы крови, ран и смертей. Этот современный реализм немыслим без художественных открытий натурализма. Ружевич и Свирщинская опираются на этот опыт, как опираются они на опыт экспрессионизма и сюрреализма ХХ века и на опыт искусства готики и барокко. Но оба они — новаторы, открыватели новой поэтики.

Анна Свирщинская — дочь художника. «Родила меня мастерская отца», — пишет она в цикле стихов об отце в своей последней книге «Страдание и радость», вышедшей уже посмертно, в 1985-м.

Дочь живописца, она и сама была живописцем в своих стихах.

Из груды рухнувших стен

торчит в небо

серая как стена

рука с пятью пальцами

Эта лаконичная картина Свирщинской — стихотворение «После налета» — перекликается с некоторыми вещами известного польского художника Бронислава Линке из его цикла «Камни кричат» (1946—1956).

Книга Свирщинской о Варшавском восстании — крик. Но этот крик стал искусством.

Второе издание книги вышло к 40-летию восстания, в 1984-м. Свирщинская умерла 1 октября того же года.