«У нас одна Шимборская меня понимает...»
76.
В июле 1968-го, когда мы приехали в Варшаву, я узнал, что Витольд Вирпша, с которым я хотел обязательно встретиться, уехал в Закопане. В Закопане был дом отдыха польских писателей, у нас такие дома назывались «домами творчества». Я написал туда Вирпше, в ответном письме — от 6 июля — он писал, что в Варшаву до 18 числа приехать не сможет — «... поэтому сердечно приглашаю Вас в Закопане: прошу приехать, когда Вы сможете и на сколько сможете <...> в надежде, что несколько вечеров мы поговорим». Он посоветовал приехать утренним экспрессом «Татры». Так я и сделал, предупредив его телеграммой. Он встречал меня на перроне, вместе с Артуром Мендзыжецким и Юлией Хартвиг, с которыми я познакомился предыдущей осенью в Москве и которые помогли ему узнать меня среди приехавших. Три дня мы провели с Вирпшей в прогулках и беседах в Закопане и в окрестностях.
Я предполагал, что Вирпша (хорошо знавший русский язык) заинтересуется моими стихами, стихами своего переводчика, и захватил с собой все три книжки. Вирпша, действительно, спросил, есть ли они у меня, попросил одолжить их ему в первый же вечер и буквально за одну ночь прочел. Реакция его была несколько неожиданной. Он сказал, что проанализировал, которая из четырех стихий, четырех первоначал мира в моих стихах — главная, и пришел к выводу, что огонь. (Я еще не знал в те дни наших бесед, что мотив четырех стихий вскоре станет постоянным, буквально навязчивым мотивом многих стихотворений Вирпши 1969—1971 годов, но эти его стихи мне удастся прочесть лишь много лет спустя). Огонь? Я подумал, что Вирпша обратил внимание на мое стихотворение «Огонь» — о лесном пожаре в Сибири — в моей первой книжке. Впрочем, огонь — главная стихия и в стихотворении «Фарфор» («...беспомощный, почти нагой, // фарфор уходит в горн, в огонь, // храня свой подглазурный кобальт <...>»), оно опубликовано в третьей книге, но написано той же осенью 1956-го.
Лишь спустя несколько лет, когда Вирпша стал изгнанником, я сообразил, что тему четырех стихий (и связанную с нею тему изгнанничества) он заметил — и выделил для себя — совсем в другом стихотворении, в стихотворении «Родина», с его латинским эпиграфом: «terra, aqua, aere etigni interdictus est — он отлучается от земли, воды, воздуха и огня (формула изгнания из Рима)»:
Не схватишь в торопливую ладонь,
Не унесешь на взмыленных подошвах...
Как перечислено у римлян дошлых:
«Земля, вода, и воздух, и огонь».
Дотошный Рим по пунктам изложил,
Чтоб чувствовал еще больней изгнанник,
Чему служил, чем жил, чем дорожил
В делах горячих, в сдержанных признаньях;
Чтоб не было от родины вдали
Огня и воздуха, воды, земли —
Всех четырех стихий тогдашней схемы!..
И рухнул Рим, и схема вместе с ним,
Но родиной живем и дорожим!
Теперь ее так сложно любим все мы!
Вирпша любил Польшу, свою родину, очень сложной любовью, а в июле 1968-го мог уже предчувствовать, что переживания изгнанника будут его переживаниями. (Труднее понять, даже мне самому, как родилось мое стихотворение о жребии изгнанника в 1955 году, когда ни у меня, ни у кого-либо из моих ровесников вроде бы и мысли такой не могло возникнуть).
Один из рассказов Вирпши во время тех прогулок в горах запонился мне: он рассказал, как во Вьетнаме беседовал с тамошним скульптором (по-французски?), и тот сказал ему:
— Я уж не говорю — в Варшаву, хоть бы в Москву вырваться! — Лет десять спустя это всплыло вдруг в моей памяти, и так родилось стихотворение «Витольд Вирпша»:
Мы с ним в горах бродили среди скал,
по-польски собеседуя. Однако,
седобородый, он напоминал
скорей всего буддийского монаха,
ценителя вина, цветов и птиц,
и мудрости, отцеженной веками.
Он догадался. Не докончив стих
цитируемый, вспомнил о Вьетнаме,
о скульпторе ханойском и о том,
как тот мечтал взглянуть одним глазком
на недоступную ему Варшаву...
Во сне, блуждая по земному шару,
вновь вижу Польшу — тишина, закат,
три странника на крутизне Карпат.
Как многие поляки, Вирпша обожал Польские Татры, был хорошим восходителем. На обложке первой и пока что единственной монографии о его поэзии («Поэзия как теория поэзии. На примере творчества Витольда Вирпши», 2001) молодая исследовательница из Познани Иоанна Грондзель-Вуйцик поместила эффектный снимок: Вирпша на перевале Кшижно. Снимок 1960 года. Вирпша на снимке — молодой, на восемь лет моложе, такого Вирпшу я не видел. Вирпша на снимке — романтический, прямо-таки Кордиан из драмы Словацкого на вершине Монблана. Но романтиком Вирпша оставался и к моменту нашей встречи, а в чем-то и до конца.
Вид с перевала Кшижно (2113 м над уровнем моря) знатоки считают одним из красивейших в Польских Татрах, да и весь маршрут через этот перевал — тоже. Но, как добавляется в туристических справочниках, это маршрут для опытных. Правильно предположив, что я не принадлежу к опытным альпинистам (у поляков нет слова «альпинист», они говорят: «taternik», от слова Татры), Вирпша предлагал маршруты прогулок легкие, по достаточно пологим склонам гор.
Уже на станции в день моего приезда Вирпша встретил меня, а потом и в горы вывозил на своей новенькой немецкой машине, которой он еще не уставал радоваться. Немецкая премия за перевод «Доктора Фаустуса» и немецкая стипендия оказались достаточны, чтобы купить машину, научиться водить ее и на ней вернуться в Польшу. Обидно и смешно мне было видеть в те дни, что именно красивая и престижная «иномарка» мгновенно принесла Вирпше признание в польской литературной среде. С его стихами было куда сложнее.
«У нас одна Шимборская меня понимает», — пожаловался мне Вирпша в беседе. Он не знал, что уже на близких подступах к литературе стоит будущая плеяда польских поэтов «поколения 68», которая провозгласит Вирпшу своим учителем и патроном.
Но и тогда, летом 1968-го, даже среди несколько человек, сидевших за обеденным столом в Закопане рядом с Вирпшей, был Яцек Бохенский, давний товарищ Вирпши, классический филолог по образованию, автор переведенного у нас романа «Божественный Юлий» — о пути диктатора к власти, о грязи всякой политики. И еще одного романа — «Назон, поэт», составляющего вместе с романом о Цезаре как бы «римскую» дилогию. Бохенский один из первых писал о творчестве Вирпши, еще в начале 60-х годов.
77.
Люди, уважавшие Вирпшу, были и за соседними столами. Часть времени те три дня в Закопане мы проводили не вдвоем с Вирпшей, а вчетвером: с ним и с Мендзыжецкими — с Артуром Мендзыжецким и Юлией Хартвиг. Они встречали меня вместе с Вирпшей на перроне вокзала в Закопане в день моего приезда.
С Мендзыжецкими я познакомился осенью 1967-го в Москве. Владимир Огнев позвонил мне, что приезжают его знакомые из Варшавы, а он так закручен со своим кино, что не может уделить им и часу. Я уделил им целый день. Это был погожий солнечный сентябрьский день. Мы объездили на такси (такси были тогда дешевы) многие московские останцы старины, в том числе несколько монастырей, из которых особенно восхитил Артура и Юлию наш Высокопетровский монастырь, во дворе которого аркады и галереи и один из храмов московского барокко напомнили Артуру Италию.
Италия — край его юности. Армейской юности. Он был любимым поэтом в армии генерала Андерса. Артиллеристом. Прошел с юга на север весь Апеннинский полуостров. Был ранен в битве при Монте-Кассино. Для поляка в ХХ веке это примерно то же, что для русского в XIX веке быть раненым при Бородино. Или для древнего грека — быть раненым в битве при Марафоне: известно, что Эсхил в надгробной надписи, сочиненной самому себе, даже не упоминает, что он писал трагедии, а только говорит, что он был участником битвы при Марафоне.
Мендзыжецкий закончил войну в Болонье, год проучился в Болонском университете, затем окончил Высшую политическую школу в Париже, после чего вернулся в 1950-м в родную Варшаву. В 1954-м женился на Юлии Хартвиг, которую знал еще по Парижу: она попала в Париж на французскую стипендию и одновременно работала в польском посольстве. В 60-х годах они оба были в Варшаве признанными переводчиками французской поэзии, позже стали лауреатами французской переводческой премии (той самой, которую получил и Геннадий Айги за свою антологию французской поэзии на чувашском языке). Юлия Хартвиг — автор монографии об Аполлинере (1961), переведенной у нас в Москве (в 1971-м), но также и в Париже. Ее первый томик стихов вышел в 1956-м. Второй и третий выйдут в 1969-м и 1971-м и принесут ей признание варшавских знатоков и снобов.
Первая книжка стихов Артура Мендзыжецкого — «Канадская палатка» — вышла в 1943-м, в Иерусалиме, в тогда еще подмандатной британцам Палестине. В биографии Мендзыжецкого Иерусалим — это пункт на пути армии Андерса из нашей Средней Азии — через Иран, Ирак — к Средиземному морю.
Во время одного из наших закопанских собеседований вчетвером — а происходили они в более просторном, двойном номере Мендзыжецких, бутылка водки и четыре стопки стояли на маленьком журнальном столике, — Артур вдруг вскочил по ходу рассказа, он должен был помочь себе движением, жестом. Он рассказывал, как из Александрии он мчался на армейском джипе в Иерусалим, чтобы увидеться с Броневским, который уволился из армии и поселился именно в Иерусалиме. И как они пили, а Броневский — он всегда, когда выпьет — ходил на руках. На руках Артур не прошелся по комнате, но усидеть на месте не мог.
Многие стихи, циклы, поэмы Мендзыжецкого посвящены памяти погибших товарищей (в одной только битве при Монте-Кассино полегло около 1000 поляков). Но — как у многих военных поэтов — война осталась для него в воспоминаниях скорее светлым временем. «А мы такие молодые!» — восклицал Давид Самойлов в стихотворении-воспоминании о войне. Почти теми же словами вспоминает о войне Мендзыжецкий в одном из фрагемнтов поэтической прозы: «...какие мы были молодые и наша батарея это цвет армии и как мы шикарно стреляли...».
Из русских поэтов военного поколения Мендзыжецкий особенно любил Слуцкого, польский томик Слуцкого вышел под его редакцией, он и сам переводил Слуцкого, в том числе — «Давайте после драки...». А в своем стихотворении «Вместо манифеста» в книге 1962 года Мендзыжецкий ставил имя Слуцкого в ряд самых значимых для него имен поэтов Второй мировой войны:
...Каникулы кончились приходит пора памяти
Рене Шар был героем Движенья Сопротивленья
Борис Слуций был на войне тяжело ранен
Ружевич был партизаном Бачинский погиб...
Артур Мендзыжецкий, красивый, молодой, а потом долго моложавый (он оставался таким и в 1994-м, в год своего 70-летия, когда мы видели его последний раз, уже совершенно седого), счастливо женатый («она прекраснее чем небо и море»), долгие годы чувствовал себя любимцем Варшавы. «Любимцем варшавских кофеен», — уточняли его недоброжелатели. Но в 1968 году он вдруг заметил, что таких недоброжелателей — много, что у них в руках — заметная часть прессы, что «они» — это политическая сила. Лет пятнадцать или двадцать спустя он выразил это в стихотворении «Они»:
Не думай что им не нравится твой характер
Твоя беспомощность или хорошее настроенье
Что им не нравится твой критический ум
Или твоя упрямая вера
Или высокий полет своевольной твоей души
Или твоя любовная неволя
Пора бы понять что ты им не нравишься весь
Такой какой есть и что бы ни говорил и ни делал...
«Польские поэты ХХ века» т. II. [1]
Именно весной 1968 года Мендзыжеций особенно раздражил «их». Варшавское отделение Польского союза литераторов на чрезвычайном собрании в феврале 1968-го приняло резолюцию в поддержку варшавских студентов. Председатель Польского союза литераторов Ивашкевич уехал за границу (как он иногда в сложных ситуациях делал), а заместителем председателя от беспартийных был именно Мендзыжецкий (другим заместителем, от партийных, был Путрамент).
Со своей должности в Союзе Мендзыжецкий вскоре ушел. Ушел из нескольких редакций. С публикациями у Мендзыжецкого с тех пор тоже бывали время от времени осложнения. Но в варшавской «Твурчости» Мендзыжецкого продолжали печатать. Ивашкевич прикрывал своей мощной фигурой свой журнал (как прикрывал в известной мере и всю польскую литературу, и всю польскую литературную среду), так что его журнал мог себе многое позволить.
В один из моих закопанских дней лета 1968-го я проснулся рано и спускался по лестнице со второго этажа, чтобы пройтись перед завтраком. Юлия Хартвиг, услышав мои шаги, вышла из их номера на первом этаже (видимо, она ждала, когда я спущусь) и подала мне майский номер «Твурчости»:
— Прочтите! Здесь новые стихи Артура. Он стал совсем другим поэтом!
Действительно, с тех пор Мендзыжецкий бывал политическим поэтом (к счастью, все же не только политическим). А иногда бывал и «поэтом-политологом», это чуть-чуть другое и не у каждого получается, у него получалось; может быть, пригодились ему годы учения в парижской Высшей политической школе.
Несколько стихотворений 1968 года Мендзыжецкий смог опубликовать лишь в книге 1987 года. Среди них одно — особенно яркое, Мендзыжецкий выразил в нем свое ощущение 1968 года в Польше. Тогдашний «антисионизм» был, на самом-то деле, антиинтеллектуализмом, Мендзыжецкий ощутил тогда ту угрозу фашизма, которая, начиная с 1920-х годов, постоянно висит в воздухе очень многих европейских стран, в том числе и в воздухе столь любимой мною (и столь, наверно, идеализируемой мною) Польши. Стихотворение называется:
ИНСТРУКТАЖ
Убейте старых
Вы молоды
Будущее перед вами
.............................................
Войте по-волчьи не стесняйтесь университеты это хлам истории
Жгите музеи разбивайте головы интеллектуалам громите филармонии
Вы чрезвычайны
Вам подобало бы чрезвычайное положение
Мы рады вам его дать
....................................................
Убейте недовольных и нытиков либералов крикунов
пустосвятов новомодников бумагомарак вольнодумцев и вольнодумок
Всех до единого старых а особенно среднего возраста
Всех кроме нас Вольно!
«Феникс — ХХ» 1993 вып. IV—V, «Польские поэты ХХ века» т. II. [2]
Не случайно, кстати, тем же 1968 годом датировано и стихотворение Чеслава Милоша, написанное далеко за океаном, в его университетском Беркли, с длинным названием: «Высшие аргументы в пользу дисциплины, почерпнутые из речи на Совете Всемирного Государства в 2068 году»:
Призыв к дисциплине, мы знаем, не вызовет аплодисментов.
Нам их аплодисменты не нужны.
Лоялных граждан мы дарим своей опекой,
Не требуя ничего, кроме послушанья...
«Поэты лауреаты Нобелевской премии». М.: 1997; «Польские поэты ХХ века» т. I. [3]
Особенно зловеще звучит это «мы». Ощущения обоих польских поэтов, в стихотворениях, писавшихся ими в 1968 году независимо друг от друга и далеко друг от друга, — очень схожи, хотя Милош пишет как бы антиутопию о будущем, Мендзыжецкий же — как бы репортаж о текущих событиях.
