«В 1966-м я с головой ушел в переводы из польских поэтов...»
63.
В 1966-м я с головой ушел в переводы из польских поэтов. В феврале в журнале «Юность» появился большой цикл моих стихов; Евтушенко и Аксенов упорно, полгода пробивали мою фамилию и мои стихи через редколлегию и пробили. В конце лета должна была выйти моя третья книжка стихов «Пути сообщения», стало быть, я должен был получить сначала 60 процентов за нее, а потом и расчет. Так что денежно я мог себе позволить литературный отпуск. Удалось мне и реально получить отпуск за свой счет в экспедиции. Я высвободил многие месяцы, аж до конца июля.
Сейчас мне трудно себе представить, но я переводил в то лето одновременно двух таких больших, таких непростых, таких неожиданных поэтов, как Збигнев Херберт и Витольд Вирпша.
Херберт и в 60-х и в 70-х, и позже бóльшую часть времени жил за границей, в Польшу наезжал не часто. Первое письмо от Херберта я получил в 1974-м. Но имя его я не мог не выделить для себя сразу, как только начал читать польскую периодику. В варшавской «Твурчости» в 1962—63-м были не только заметки «Херберт у англичан», «Херберт за границей», но и рецензии его книги стихов и книги очерков, да и сами очерки накануне выхода книги печтались в той же «Твурчости». В 1963-м мы привезли из Варшавы его второй и третий томики стихов — «Гермес, пес и звезда» (1957) и «Исследование предмета» (1961). В московских библиотеках нашлась первая его книга — «Струна света» (1956). Первая, но уже абсолютно зрелая, потому то Херберт дебютировал в 1956-м, выйдя, как Афина Паллада из головы Зевса, в полном вооружении. Он не хотел печататься до 1955 года, в условиях, которые требовали от польского писателя чересчур больших компромиссов. В Польше его признали с первой же книги, с первой же публикации нескольких его стихотворений в декабре 1955-го в еженедельнике «Жиче литерацке». В Москве уже вторая его книга, 1957 года, угодила в спецхран за несколько слишком объемных высказываний в стихах, в таких, как, например, «Песнь о барабане», где барабан — единственная музыка, сопровождающая марш тоталитарной толпы в бездну. А некоторые чечресчур крамольные стихи Херберта, проскользнувшие в 1956—57-м в свободной тогда польской периодике, в книгу 1957 года войти уже не могли, вошли только в книгу 1983 года, изданную в Париже.
Но я переводил поначалу главным образом «античный» пласт поэзии Херберта. Пожалуй, даже было так, что Херберт дал мне повод заняться, наконец, чуть-чуть античностью. Херберт окончил прекрасную классическую гимназию во Львове, а позже решил сделать годами учения все послевоенные годы: учился некоторое время в Академии художеств в Кракове, окончил, — в разных городах — экономический и юридический факультеты, изучал философию. Античностью в те годы еще дышала, еще продолжала дышать вся польская культура, насыщенная ею изначально. Читатели Кохановского, читатели Стаффа, даже читатели Херберта, те, что постарше, знали античность почти так же, как свое собственное время.
Интерес к античности тлел во мне издавна. В 1946 году мне посчастливилось прослушать десятка полтора-два еженедельных бесед об античности, которые проводил в Ленинградском дворце пионеров с нами, начинающими поэтами школьного возраста (мне было тринадцать), Моисей Семенович Альтман, античник, ученик Вячеслава Иванова. Его беседы навсегда запали в душу и ждали своего часа. И теперь, все лето 1966-го, я сидел в Ленинке и читал, читал об античности все, что там было по-русски и по-польски. Читал и то немногое, что нашлось в библиотеке по-английски. Переводя и вникая перед этим в тексты, вынужден был — несмотря на очень слабое знание немецкого — пользоваться и немецкой энциклопедией античности, дестяки томов которой занимали несколько полок в справочном отделе в Ленинке на открытом доступе. (С годами интереьер справочного зала на моих глазах изменился, исчезла и эта энциклопедия, и многое другое из уходящей гуманитарной эпохи, сменяясь справочниками негуманитарными).
Переводя стихотворение Херберта «Фрагмент», я инкрустировал перевод микроцитатами из гнедичевского перевода «Илиады». Стихотворение Херберта — как бы фрагмент другой, альтернативной поэмы о Троянской войне, «Анти-Илиады». Гомер в «Илиаде» славил доблесть героев-воинов (и греков, и — к чести Гомера — также троянцев), Херберт же дегероизирует войну, при этом прямо полемизирует с Гомером, перефразируя его строки.
Переводя маленькую поэму Херберта «Аполлон и Марсий», я вспоминал эрмитажного «Марсия», топорную римскую копию греческого оригинала, и «Марсия» из Третьяковки, великолепную вещь гениального русского скульптора Феодосия Щедрина. А в Ленинке вчитывался в одну из «картин» греческого писателя Филострата Младшего: «Марсий». Херберт с его эрудицией и его памятью держал, конечно, в памяти и эту «картину».
Среди польских статей об античности обнаружил я, между прочим, — в польском сборнике 1960 года — статью Владислава Мадыды «Живые ценности греческой литературы». «Знаменательной чертой» литературы древних греков Мадыда считает «объективизм, стремление непредвзято освещать и подавать факты». Он пишет в этой связи о Гомере, о Геродоте, о Фукидиде. Объективизм Фукидида в описании Пелопонесской войны, в ходе которой он был неудачливым военачальником, Мадыда называет «героическим» объективизмом. Полторы-две страницы Мадыды о Фукидиде, очевидно, и стали первотолчком для хербертовского стихотворения о Фукидиде — «Почему классики». Это мое маленькое «открытие» нисколько не уменьшило моего уважения к Херберту как эрудиту и историку, а увеличило мое уважение к современным польским античникам. (Книжку того же Мадыды — он старше Херберта на восемь лет — об античности в творчестве Стаффа мне удалось купить).
64.
Я перевел в то лето стихотворений пятнадцать-двадцать Херберта. Один из моих тогдашних переводов был напечатан пять лет спустя, многие — семь лет спустя, в «Иностранной литературе» в 1973-м, некоторые — много лет спустя: в «Арионе» в 1994-м и в 1995-м, даже в 2001-м — в четвертой публикации Херберта в «Иностранке» и в 2004-м в моем томике избранного Херберта. Известно, что в России надо жить долго.
65.
Не переводил я перед тем вот уже лет десять, с 1956-го, и оказалось, что соскучился по этому виду творчества, по этому особому состоянию. Переводить стихи не все любят и не все могут. К сожалению, у нас в России переводили и переводят — поперек себя — также и те люди, которые не любят и не могут. Но были и другие. Среди одних только моих ровесников — целая плеяда прекрасных переводчиков: покойный Андрей Сергеев, покойный Марк Самаев, Эппель, Гелескул, Солонович, Павел Грушко...
Я начал переводить еще восьмиклассником, с английского, стихи известных поэтов, анонимов и народные баллады. В девятом классе Ефим Гриорьевич Эткинд, который знал меня как начинающего поэта, познакомил меня со своей приятельницей Мэри Беккер, писавшей диссертацию о литературе американских негров. Я брал у нее тексты негров, переводил их (с огромным сочувствием к дискриминируемым неграм, ведь это были 1949—51 годы, годы максимального усиления у нас государственного антисемитизма), часть моих переводов Мэри использовала в диссертации, один опубликовала еще в 1951-м в «Звезде», а в 1956-м цикл Хьюза в моих переводах предложила в «Иностранную литературу». Цикл был оубликован, а известный тогда композитор Кирилл Молчанов написал на этот журнальный цикл свой цикл вокальный. Мы были с Наташей на первом исполнении в Большом зале Консерватории, нам цикл понравился; автор монографии о Молчанове считает этот цикл одной из важнейших его удач.
С тех пор я долгие годы не переводил, с августа 1956-го работал в экспедициях (причем первые четыре года почти безвылазно пребывал в Сибири), а в экспедициях можно писать стихи, можно набрасывать записи для прозы, но уж никак не переводить.
Так что в 1966-м я дорвался до занятия, которое, оказывается, любил и скучал без него.
66.
То, что я мог совместить в тот год работу над Хербертом и над Вирпшей, было бы почти невероятно, если бы не то, что Вирпшу я начал переводить с того же конца, что и Херберта, с «античного» пласта его поэзии.
Вирпша — поэт «сверхсовременный», крупнейший новатор, опережавший свое время. Сейчас некоторые польские литераторы склонны объявить его предтечей польского постмодернизма. Не знаю, существует ли постмодернизм в польской поэзии и что это такое. Если Вирпша окажется предтечей польской поэзии XXI века, тем лучше для нее. Вирпша — поэт интеллектуальный, поэт мощной и напряженной мысли. Польские критики ухватились когда-то за название его книги эссе 1965 года «Игра смыслов», это словосочетание стало одним из самых ходовых в польской литературной периодике лет на тридцать, но все делали и делают акцент на слове «игра», а у Вирпши акцент — на слове «смыслов». В поисках этих «смыслов» Вирпша-читатель особенно любил размышлять над текстами либо современных философов и современных физиков, либо над текстами античных философов (они же — физики, они же, часто, и поэты). Стихотворения, поэмы, циклы, книги стихов Вирпши представляют собой «поток мышления».
Такова и поэма «На тему Горация», с которой я начал его переводить. Мой перевод 1966 года тридцать один год спустя появился в печати («Арион» 1997, №3) с довольно подробным моим комментарием. (Жаль, что в нашу антологию-2000 я включил лишь две главки этой поэмы; я вообще боялся «загромождать» антологию поэмами. В случае с Вирпшей антология недостаточно представила тем самым очень важного опорного поэта). Поэма представляет собой вариации на тему четырех с половиной первых строк из оды Горация, известной у нас в России после державинского переложения («Необычайным я пареньем...») как ода «Лебедь». Но поэма Вирпши — одновременно и вариации на тему современных раздумий физиков и философов о пространстве, о времени, о свободе.
Что касается античного аспекта этой горацианской поэмы, я имел возможность и удовольствие консультироваться с молодым Аверинцевым. Знаком я был с ним шапочно: мы с Астафьевой совпали с ним в один вечер в гостях у Давыдова и Гайденко, они нас познакомили. Аверинцев, как и Давыдов, служил тогда в Институте искусствознания в Козицком переулке, туда я и заходил к нему, созвонившись. (Много позже мы с Астафьевой заходили к нему уже в Институт мировой литературы, по поводу латинского, томистского, то есть восходящего к Фоме Аквинскому, названия, а стало быть, и смысла книги стихов Марианны Боцян, которую Астафьева переводила).
Что касается свободы в поэзии Вирпши, об этом естественнее было беседовать с самим Юрием Николаевичем Давыдовым, автором книги «Труд и свобода» (1962). Но Давыдов от этой опасной темы — и от своего опасного младомарксизма — уже удалился под сень Института искусствознания и под сень — на некоторое время — Гегеля, а потом стал «критиком» современных зарубежных философий, то есть рассказчиком о них для нашей жаждущей хоть какой-то информации публики. Впрочем, с некоторыми западными философами и некоторыми их тезисами Давыдов действительно полемизировал, притом остро и страстно. Вирпша тоже остро полемизировал с некоторыми западными философами, например, с экзистенциалистами и Хайдеггером, в своих стихотворениях и поэмах 1960-х годов.
Одна из сквозных тем творчества Вирпши — тема свободы и несвободы. Участник сентябрьской кампании 1939 года, он провел пять лет в немецком лагере для военнопленных. Освободился. Возненавидев немецкий нацизм, увлекся после войны марксизмом (он предпочитал говорить об «энгельсизме», Энгельс ему ближе по складу и кругу интересов), а потом, начиная с 1953-го, освобождался из неволи догматической идеологии. В 1956—57-м он — ревизионист. Позже он постепенно из области «политики» уходит — уходит на время, потом он еще вернется к публицистике — уходит, «улетает», «взлетает» в область философии, которая и дает ему — в 60-х — ощущение свободы.
Или, по крайней мере, как в его горацианской поэме,
...желанье
Улететь, исчезая в пространстве
Замкнутом или открытом, в пространствах
Паренья, прозрачных и незамутненных
Завистью. В этом черченье
Знаков, никем не условленных; в этом
Столь переполненном, хоть и мгновенном теперь;
В переполненье, не знающем точного места...
В античности Виршу привлекало первоначальное нерасчлененное единство поэзии-философии-науки, каким было творчество древних: Парменида, пифагорейцев, Эмпедокла, Лукреция. Вчитываясь в поэму Вирпши и листая параллельно «Физику» Аристотеля, я обнаруживал страницы, над которыми размышлял Вирпша и которые он иногда цитирует близко к тексту. Но Вирпша перечитывает Аристотеля в эпоху теории относительности и принципа неопределенности. Поэтому, переводя его поэму в 1966-м, я читал не только переводы из древних, но и свежепереведенные тогда современные книги; на одном из листков с набросками перевода — названия книг Г. Рейхенбаха «Направление времени» и Дж. Уитроу «Естественная философия времени». (А среди авторов, цитируемых Вирпшей в его книге «Игра смыслов» 1965 года — кроме греков и Гете, также Нильс Бор, Луи до Бройль, Вольфганг Паули).
В моих чтениях того лета я наткнулся и на книги, вроде бы не обязательные для перевода этой поэмы Вирпши, но позволяющие прочувствовать связь польской культуры с античностью. Я перелистал книги польского философа и логика Яна Лукасевича, создателя неклассических логик; так вот, Лукасевич подчеркивал, что к своим неклассическим логикам он пришел, читая Аристотеля, но читая заново, непредвзято. Кстати, ведь и Коперник был дотошным классическим филологом и опирался на прочтенные им — заново — тексты древних.
В 1967-м я послал мой перевод горацианской поэмы Вирпши Виктору Ворошильскому, который, как я знал, дружил с Вирпшей еще с конца 1940-х годов, когда оба они жили некоторое время в Щецине и постоянно общались. «...с подлинником не сверял, — писал мне в ответ Виктор, — но по тону, по языку, по поэтическому синтаксису — это несомненно Вирпша. Что касается твоих отдельных затруднений, то, думаю, что лучше всех тебе поможет сам автор. Он теперь находится за границей, но я ему послал переводы и твои вопросы — уверен, что он тебе напишет». Виктор переслал мой перевод Вирпше в Западный Берлин. Вирпша и его жена, переводчица Мария Курецкая, получили тогда западно-германскую премию за перевод «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, а затем и стипендию. Из Западного Берлина я получил письмо от Вирпши. «Перевод, в вашем ощущении, превоходный, — писал он. — Мне нечего сказать». (Мои «затруднения», в которых я признавался Виктору, касались не горацианской поэмы Вирпши, а другой его более ранней вещи, ощущение которой мне, несмотря на все подсказки Вирпши, так и не удалось обрести. Вирпше казалось, что мне осталось уточнить частности, но вещь я по-прежнему не ощущал и этот перевод бросил. Такое тоже бывает. Без этого самого «ощущения» перевести что-либо невозможно).
